EN
Старый сайт
Публикуется впервые
Вера Джона Буля
Этюд в серых тонах
Виктория ЛеГеза
У Ванечки по кличке Джон к пятидесяти годам были еще густые, красиво седеющие волосы и пронзительные голубые глаза в мужественной сетке морщин. Он сохранил почти все зубы и свои, неведомые миру, мечты. Порой, по утрам, до рассвета, когда собственная кровать кажется зыбкой лодкой, вспоминалось ему, что в юности хотел стать знаменитым поэтом... На худой конец - писателем. И еще мечтал встретить необыкновенную женщину, которая его вдохновит. Чтобы и у него была любовь до гроба, как в песнях и стихах.
Уже в институте он понял, что поэтом ему не быть.
Однажды на Новый год в общаге бухали по-черному с приятелями, и под утро Ванечка наткнулся на странного типчика. Запуганный прыщавый коротышка-первокурсник, Филя, кажется, и пить-то толком не умел. Развезло салагу после двух стаканов шмурдяка... Но здорово этот Филя писал пулю и говорил о любви, как настоящий поэт!
Запомнилось Джону: «Она русалка глубоких вод... на чешуе жестяной рыбы познал я прелесть её губ... Поймать взглядом бабочку знакомого силуэта, наколоть на тонкую болезненную иглу воображения и принести к себе, осторожно ступая, боясь повредить, нарушить, утащить в логово - восхищаться и страдать, затаив дыхание. В дождливые ненастные дни играть в её честь бесконечный ноктюрн на флейте водосточных труб, когда ударами в жесть хохочут арапы громов...»
Джону так никогда ни сказать, ни написать ничего подобного: «Близость возлюбленной - словно соседство гигантской планеты или звезды сомнет, сплющит, сожжет... Черным ладоням окон раздали горящие желтые карты и мне все идет не тот расклад». Засело воспоминание о Филе на всю жизнь. Первокурснику дьявольски везло в карты, даже пьяному, (выставил тогда Джона на двадцать рублей, кажется, или на двадцать пять), и значит, не везло в любви. Что ж, Ваше Благородие госпожа Удача, для кого ты добрая, а кому - иначе...
Нет, не встретилась на пути Женщина с большой буквы, для которой стоило бы писать стихи, играть на флейте водосточных труб и еще чего-то там, что делают настоящие поэты. Женщина, за которую можно и жизнь отдать...
В далекой юности голубоглазый пижон Ванечка Булковский среди приятелей был известен как Джон Буль. Не совсем точно его прозвали, поскольку являлся Джон не англоманом, а чистейшей воды американистом - вывелась в Советском Союзе такая порода, непонятно откуда. Телом он находился в совской заплеванной общаге, в институтских затхлых аудиториях, на овощебазе, где студенты сортировали гнилую картошку, даже на сцене (бренчал на бас-гитаре в молодежном ансамбле).
Но мятежная Ваничкина душа пребывала в Америке, в существование которой Джон увлеченно верил. Как ни убеждала его советская пропаганда, что Американская мечта - мираж, а на самом деле все на Западе грязь, дрянь и мерзость, но Ванечка-Джон упорствовал.
Свидетельством существования Земли обетованной являлся глянцевый журнал «Америка», слабые голоса в транзисторном приемнике, прерываемые змеючьим шипением глушилок, редкие «штатные» фильмы. Приходили драгоценные весточки с далекой счастливой земли - письма чьим-то родственникам, которые читали шепотом, показывали из-под полы цветные фотографии чужого благоденствия. Фарцовщики продавали по диким ценам фирменные джинсы, кроссовки. Была у Джона звездно-полосатая футболка с восхитительной биркой «Made in USA» - залог грядущего свидания с мечтой. По вечерам он разгружал вагоны, чтобы расплатиться за электрогитару, импортные шмотки, «плиты[1]». И учился Булковский-Буль изо всех сил, занимался английским по учебнику-самоучителю и с кассетами: в Америке чушки необразованные совсем не нужны!
Но как сладко грезилось Джону на жесткой койке в общежитии, после особенно тяжелого дня, что его скрипучая кровать перенесется, словно по щучьему велению, в Штаты, вместе с плакатом Элвиса, грудой записей Луи Армстронга, «плитами» Эллы Фицджеральд и черно-серебрянной «Мюзимой» - его главными сокровищами. Ванечка так страстно любил Америку, что никогда не задумывался - ответит ли она взаимностью. И ни для чего другого уже не было места в его иссушенной грезами душе.
Америка Джона Булковского страстно не полюбила, но и не отвергла. Как сотням, да что там, тысячам и тысячам других иммигрантов она дала ему возможность барахтаться и выплывать на утлой лодке личных талантов и амбиций. Ты милая, но ты же и постылая[2], как сказал известный советский поэт. Нет, Ванечка не потонул - держался на поверхности и плыл по течению, куда принесет волна, наигрывая по вечерам на подлинном стэйтовском «Фендере» мелодии Эрика Патрика Клэптона, британского рок-музыканта, композитора, гитариста и вокалиста, Командора Ордена Британской империи по прозвищу «медленная рука», (англ. Slowhand). Купил все альбомы «Пинк Флойд», эсхатологические, тотальные, космогонные, и нагрузился тяжелым роком «Дип Перпл». Побывал на могиле Джимми Хендрикса и сфотографировался рядом с памятником великому музыканту. Побывал на концерте Ринго Стар и группы «Кисс».
Была у него еще одна мечта - завести шикарную машину с откидным верхом. Когда стукнуло полсотни, неожиданно, точно мешком из-за угла, Джон разорился и купил себе черный открытый «Бимер» с переключением скоростей, не с дохлой автоматической трансмиссией, не позволявшей набрать приличную скорость.
Когда-то еще в Союзе ему ужасно хотелось ярко-красный «Корвет»: увидел его на картинке в журнале «Америка» и влюбился просто до потери сознания. Но однажды проезжая через пригород Бостона Джон увидел точно такой же «Корвет» взорванный, искореженный весь в дыму и пламени, на обочине; скорые и пожарные машины подъезжали с таким разрывающим душу воем. Мельком заметил он два неподвижных, неестественно искривленных тела в дымящихся обломках. Долго чудились Ванечке ручьи крови, которых он просто не мог видеть, пролетев мимо на приличной скорости. Стоны, которые наверняка не слышны были за воем сирен, преследовали его по ночам. И потрясенный Ванечка решил - никаких «Корветов»! «Бимер» надежнее.
Приятно, что хотя бы одна мечта частично осуществилась. Пятьдесят - не семьдесят! В Америке это возраст называется «Золотой Век», вторая молодость. А вдруг еще встретится ему та единственная, необыкновенная, притянет, словно пылающая звезда, зажжет истлевший талант? Они будут счастливы и умрут в один день. Нет, Джон не терял надежды...
1. Флориан
Само имя ее внушало надежду... и любовь: Вера, Верочка. Прекрасное емкое «Ве-ро-чка» - круглое по звуку, словно стена бастиона, окружает оно, защищает от тоски, одиночества, от всего недружелюбного, злого в большом мире. Он верил, верил: что Верочка будет его любить вечно. Что они поженятся, у них родится сын, они назовут мальчика Алешей или Славой. По-человечески, нормальным именем, не так как его самого назвали родители - Флорианом.
В замечательном плане было только одно слабое звено - Вера о нем не догадывалась. Так же как и о самом существовании низкорослого, неловкого Флориана; не замечала его в упор. Верочка летала в высших радужных сферах их приземленного строительного ВУЗа, пела прекрасным грудным голосом под гитару. Незамеченный Флориан сидел в первом ряду и млел, буквально млел - у него немели руки, захватывало дыхание. Останавливалось сердце посредине грудной клетки, космонавтом в невесомости, когда с Верочкиных влажных губ слетало: «Утро туманное, утро седое, нивы безмолвные...» Туманились глаза Флориана. Очки болезненно потели, он протирал стекла платком, но нормальное зрение не возвращалось. Перспектива отодвигалась: Флориан становился той безмолвной нивой, по которой шла в недоступной дали Верочка, попирая его ухабистую, колючую душу модельными туфлями.
Под синим одеялом, накрывшись с головой, Флориан неистово, счастливо мечтал о Верочке. Падая головой в подушку, он думал: «Всё, теперь - вечерние мысли!» Значит - не нужно считаться с реальностью. Значит - все дозволено. Значит - он и Царь, и Бог, управляет миром, творит его одновременно. Вместе с Верой они жили в морских глубинах, как человеки-амфибии; плавали и ныряли в изумрудных, лазоревых волнах, рассыпая солнечные брызги. (На самом деле Флориан не умел плавать, но какое это имеет значение в мечтах?) Дельфины окружали их, приветствовали тонкими криками, напоминавшими свист закипевшего чайника.
В мечтах Флориан был рыбаком, ловким, смуглым, мускулистым Одиссеем, легендарным Улиссом. Он плыл под тугими парусами в журавлином клине кораблей, отыскал Золотое руно, но не это было его главной наградой. Однажды забросил серебристые сети в пену легендарных волн и выудил всем на диво прекрасную русалку с Верочкиным лицом - царицу глубин. Они боролись на груде скользкой серебристой рыбы: русалка рвалась в море, била чешуйчатым хвостом. На загорелых руках Флориана - царапины и порезы от её острых плавников. Извернувшись гибкой спиной, Верочка ускользнула, перевалилась через красный борт, увлекая его за собой. Но и на глубине, в черной прохладной мгле, став... русалом?
Да хоть утопленником, Флориан был счастлив - лишь бы - с ней. Шумела вода, звенели цепи, которыми он был прикован к затонувшему кораблю. Моросило по звонкой крыше, флейты труб тихонько насвистывали мелодии дождей. Водопадом гудела вода в туалете, кряхтел древний бачок, бренчала проржавевшая цепочка. Мечты, мечты... Флориан просыпался. На часах - три! Бабушка, кряхтя и натыкаясь на мебель, пробиралась из уборной обратно к своему дивану. Значит до утра - бессонница, Гомер, тугие паруса...
Иногда он уставал впадать в отчаяние и восторг, предчувствуя бесконечную череду дней без Веры, без надежды, без любви.
Оставалось только писать по ночам пулю со старыми школьными приятелями и ждать, ждать... У моря погоды? Шторма, который разобьет утлый корабль его жизни, вдруг, однажды принесет Веру на обломке фрегата. Весь мир погибнет, и черт с ним, но Флориан её спасет, они будут жить вдвоем, только Он и Она, в первобытном раю на необитаемом острове, долго и счастливо, не так ли бывает в поэмах? Однообразной брусчаткой, выложенной рядами недель, квадратами месяцев, кварталами лет, простирались одинокие дни в безотрадное будущее. Стоит ли жить без Веры? Но он еще не устал дышать, есть, спать. Ночные мысли возвращались с гудением, словно прибой, а днем на горизонте маячила ОНА - белела далеким парусом в тумане моря голубом.
Сколько километров Верочка прошагала, таким образом, по кочкам и впадинам Флориановой души, исколов каблуками, до того промозглого часа, когда выскочила она из институтского подъезда под дождь поздним вечером, прижимая к груди футляр с гитарой? Как случилось, что никого из ее многочисленных поклонников не оказалось рядом?
В темноте ждал ее Флориан возле института: юный этимолог любви, притаившись, чтобы поймать взглядом бабочку знакомого силуэта, наколоть на тонкую болезненную иглу воображения и принести к себе, осторожно ступая, боясь повредить, нарушить, утащить в логово - восхищаться и страдать, затаив дыхание. Он не готов был к реальной встрече! Совершенно не готов! Но она, Верочка, ступила в глубокую лужу, вскрикнула, запрыгала на одной ноге, пытаясь стянуть промокшую туфлю и вылить воду. Тогда Флориан чуть выступил из темноты, вырисовался синеватым серпиком на фоне черной стены. Судорожно искал голос, пытаясь спросить, сказать:
«Вы приехали из Парижа в кибитке, запряженной парой прозрачных стрекоз? Вам идет этот маскарадный плащ дождя, эта вуаль скрытой луны. Как мучительно шуршит шелк вашего дыхания, вызывая восторг и оскомину! Облако кофейного и ликерного аромата из Парижских кафе следует за вами по пятам вокруг глобуса. Я вздрагиваю от вашего уклончивого взора, иногда обращенного в мою сторону. Прямой же взгляд, как прямое попадание уложил бы меня наповал. Я пьянею от выдоха - нескольких молекул вашего достаточно, чтобы напоить ароматом весь бесконечный параллелепипед улицы. Расскажите мне о Париже, о желтых бульварах, о сладких булочных, о клавесине булыжных мостовых, о художниках и куртизанках, о слепых синих фонарях...»
Но слепая Фортуна развернула Верочку лицом к Флориану, прервав на середине его затейливый, совершенно беззвучный монолог: она ухватилась за его локоть, теряя равновесие. (Вера или Судьба?) Всхлипнула:
- И ни одного такси! Кажется, сломала каблук... ах, зараза!
По мокрому асфальту скользили, конькобежцами, незамеченные, бесцветные сны. Они весело вычерчивали изящные кривые, рассыпая водные брызги, вместо ледяных. Крутили двойные и тройные сальто под ногами ничего не подозревавших прохожих. Полночные кошмары в бархатных полумасках мрака просительно заглядывали в лица блестящими сумасшедшими глазами. Слепые бессонницы бродили, выставив вперед мягкие пальцы, натыкались на спицы зонтов.
Взволнованный Флориан попытался указать на них Вере. Хотел пообещать, что разгонит невидимых слепых и страшных, поймает и приведет к ней самый яркий, веселый сон, но получилось: «Поймать такси?»
- Такси?! Я сейчас! - у Флориана прорезался голос. Хриплый, чуть визгливый, но - голос! - Вот тут под навесом... постойте. Не здесь, тут с крыши льет. Давайте я подержу гитару! - он ринулся под ливень.
- Постой! Куда? Гитара намокнет, глупый. Отдай...
Но он не слушал. Выбежал на середину улицы под колеса машин, размахивая над головой гитарой, словно победным флагом. Только иногда печально оглядывался на Веру. Ту, которую любил на расстоянии, без ответного слова, взгляда. Так эмигрант смотрит на удаляющийся родной берег, зная, что никогда, никогда не ступит больше на обжитую страданиями и мечтами землю. Теперь это была другая Вера, сказавшая ему «глупый», ухватившаяся за его локоть. А та, непостижимая, недоступная, эфемерная, исчезла навсегда.
В такси активно воняло табаком, водочным перегаром и грязными сиденьями. Влажная Вера сидела, нахохлившись, мокрой курицей. Она сняла промокшие туфли. Флориан бережно вытер их своим носовым платком. Стянул пиджак и накрыл ее дрожащие плечи.
- Деловой! - усмехнулась Верочка. - Может, ты меня на руках домой занесешь тоже? Шучу... На, тащи гитару! У тебя хорошо получается.
В квартире она скинула промокший свитер и юбку, пошлепала в ванную в одной рубашке. На коврике в прихожей Флориан остался истекать дождем и восторженным упоением. В черные окна возмущенно колотили косые струи. Высотные здания фантазий поминутно вырастали над промокшим городом, другие - с грохотом рушились взорванными небоскребами. Билась темная ветка, иступленно бормотала, плюясь листьями: «Очнись, ты - бредишь. Ты и она! Что у вас общего? Она - Вера, Надежда, Любовь. А ты... ты - никто и ничто, и звать тебя никак...» Даже легчайший ветер, если развернуться к нему лицом и ринуться изо всех сил навстречу - превратиться в шквальный ураган. Он высунулся дальше в окно, чтобы остудить свой пыл. Прохожие удачно притворялись, что идет обычный дождь, лицемеры. Ударами в крышную жесть хохотал гром, скаля белые зубы молний. Отчего прохожие не чувствовали бешеных порывов, не придерживали зонты и шляпы, которые чудом держались на их головах? Даже не вздрагивали, не жмурились от грохота и ослепительных вспышек! Он закрыл глаза, заткнул уши, но буря продолжалась в его голове.
- Как тебя зовут? Не слышу! - донеслось из ванной. - Ты че, язык проглотил? Фрол? Флор? Как пол? Паркетный пол...
- Не вижу ничего смешного, отнюдь! - он слегка обиделся, но не слишком. Так чтобы можно было обиду обратить в шутку. - Есть же у англичан имя Пол! Чем мы хуже высокомерных британцев? Почему бы мне, в таком случае, не быть Флором?
- Будь! - согласилась Вера. - Ты всю прихожую облужил... Скидывай мокрое. Вытрись! Не разводи сырость.
Она вышла, замотанная в розовое банное полотенце - фламинго, длинноногая, длинношеяя, нереально-экзотическая. И Флориан тоже порозовел от пяток до кончика носа. Неужели она голая под полотенцем? «Скидывай» - это что? Это... приглашение? В институте до него доносились разные соблазнительные слухи о легком поведении Верочки, которые он отметал с негодованием. Но сейчас... Взгляд затуманился, и понеслись, сменяя друг друга сцены, которые он даже во сне стеснялся воображать: нагая (не голая!) Венера, Афродита, Леда, Сюзанна, Даная... ослепляющая мрамором тела, бронзой паха, перламутром колен, осыпающаяся золотым дождем... Нет, это Зевс сыпался золотым дождем на её простыни. Калейдоскопом мелькали изысканные музейные полотна вперемежку с откровенно порнографическими кадрами.
- Нет, я пойду. Не беспокойся. Где тряпка? Я пол подотру...
Как это вырвалась из его рта? Он совершенно другое собирался сказать, о золотом дожде, о Венере... Сам он изрядная тряпка... С того первого случая так и повелось - при ней он всегда говорил совершенно не то, что хотел?
Где-то Флориан прочитал, что если бы люди не знали слова «любовь» - количество влюбленных уменьшилось бы на 70 процентов. Он и сам в школе всегда секретно «влюблялся» в первую красавицу в каждом классе, в многометровых цветных героинь киноэкрана. Но с Верой - это было настоящее, невыдуманное: если бы, предположим, он родился немым и глухим, не знал ни единого слова, то и тогда любил бы Верочку всем, сердцем, печенкой, телом, до последней клетки, до кончиков ногтей.
После дождливой встречи он приблизился к возлюбленной, не соприкасаясь, асимптотически. Его существование подчинялось барабанному ритму кленовых веток. Он топтался за плечами других, более удачливых и заметных, срывался по первому сигналу Веры: за мороженым, или билетами в кино, или зарядить сифон с газировкой, забрать туфли из починки, да мало ли что еще. Поскольку Флориан ошивался на задах окружавшей Верочку толпы, то он оказывался ближе всех к двери, бегать на посылках ему было куда сподручнее. Выполнив поручение, он живенько возвращался, к всеобщему удовлетворению. Впрочем, часто вся компания срывалась куда-нибудь, не дождавшись Флориана, а скорее, не заметив его отсутствия. Тогда посыльный благоговейно ставил туфли в уголке прихожей, сифон - возле дивана, на журнальный столик. Терпеливо дожидаясь возвращения своего идола, он радостно пил теплую газировку и поглощал тающее мороженое на кухне вместе с Верочкиной приветливой горбатой сестрой и чувствовал себя совершенно счастливым.
Когда Верочка приближалась - время замедлялось. Она надвигалась неотвратимая словно торнадо. Вокруг бушевал смерч образов, слов, предметов, готовый поглотить Флориана, смести с ее пути соринкой, конфетной оберткой, сухим листом. Он видел, честное слово, как сквозь смерч, вызванный к жизни Верой, другие проходят насквозь, не мигнув, появляются с другой стороны, не израненные, целые, даже не взлохматив волосы. Он так не мог. Он был не из их племени, не из породы жестких и цельных, оловянных, деревянных, железных - несгибаемых. Чудилось, что её близость, как соседство гигантской планеты или пылающей звезды сомнет его, сплющит, сожжет - он потеряет форму, лицо, смысл. Ничего в нем не останется, кроме бешеного вращения, стремительной дрожи. И сам он обратится в смерч, маленький такой смерчик, незначительное завихрение, которое без Веры упадет, замрет безжизненно, до последней пылинки.
Теперь Флориан постоянно таскал ее гитару, привилегированный верный пудель. Вера называла его то Филей, то Фомой, то Еремой, а то даже и Демьяном. Пусть называет хоть горшком, лишь бы рядом...
Он часто ждал ее дома. Впускала в квартиру Верина горбатая сестра, уже привычно, не задавая вопросов. В окно бились знакомые, почти родные ветки клена: то ли пытались достучаться, то ли - выбить стекло. Бесконечно смотрел Флориан на этот клен, в любую погоду! Сколько лет дереву? Сто лет, пятьдесят, двести? За какой срок клен дорастает до пятого этажа? С какой стороны она покажется? Одна? С кем? Старый клен, старый клен стучит в окно, приглашая нас с тобою на прогулку... отчего, отчего мне так тепло, или светло? Оттого, что ты идешь по переулку. Там, в рогатке ветвей - лохматое гнездо. Он и Вера - две птицы, прижавшиеся на верхушке дерева, никому до них не достать, не добраться. Где же еще им быть вместе?
Ожидание Веры интенсивно наполняли звуки и запахи. Карточный домик его надежд: все слышно в соседних квартирах, на соседних этажах. Хлопнула на нижнем этаже дверца духовки, выпустив на волю самодовольный дух мясного пирога. Где-то готовили рыбу: шипела и плевалась злая, раскаленная сковорода. Хмельное зловоние пережаренного лука грубо расталкивал локтями все иные запахи. Невинными пузырьками поднимался из глубины двора робкий аромат сирени, смущая обоняние, - застенчивый вздох девственницы. Астматик-Флориан знал: принесешь пышную лиловую ветку домой - перехватит дыхание. Сирень заполнит опухшее горло, забьет ноздри и удушит страстной, чрезмерной сладостью, как знойная перезревшая матрона. При одной мысли о цветущей сирени он отчаянно раскашлялся. Бодрый сквозняк лихо задрал занавески, прорвался внутрь, расшвыривая Верины шляпы и шарфы. Мир был полон потрясающих, неожиданных событий.
Явились целой компанией, человек шесть, с пляжа. Хохоча, рассыпая песок в прихожей из сандалий и свернутых подстилок, обогнули неплавающего Флориана, словно валун течением, и выплеснулись в комнаты. Вера ушла в ванную, снимать мокрый купальник. Долго возилась, издавая странные звуки. Может быть, она, такая неосторожная, отравилась лоточными сладостями, до которых она была большая охотница, или этими мерзкими беляшами, которые продавались на всех углах? или перегрелась на солнце, и ее тошнило? В открытое окно врывался летный жар, расплывался воском, склеивая глаза, губы, мысли. Он перегнулся через подоконник. Булыжная мостовая отражала нестерпимые лучи, дымилась и блестела будто металлическая. Если выпрыгнуть - она отзовется ударом колокола, звоном тревоги. Они услышат! Вера услышит, выбежит... Клён призывно раздвинул ветки. Флориан вздрогнул и отодвинулся от окна, отер со лба пот. Умыться что ли? Стыдно таким красномордым, влажным предстать перед всей компанией, особенно перед Верой. Он двинулся к ванной. Сквозь полуоткрытую дверь мелькнули чьи-то голые ягодицы, мускулистая спина. Видно, кто-то из парней переодевается... Петя, Ваня, Сережа - для него они все были на одно лицо.
Деликатно прикрыл дверь Флориан и отодвинулся за шкаф, ожидая, когда ванная освободится. Прошло пять минут, десять. В ванной фыркали и шушукались, хихикали на два голоса. Он втянул носом волнующий сладковатый запах. Стучало и чавкало. Полоска света прорезала коридор. Из луча выскользнула Вера, блеснула голым телом, запахивая халатик, и скрылась в спальне. Следом вышел, победно насвистывая и шлепая босыми пятками, один из пловцов, с полотенцем на бедрах. Мокрые шорты и футболка - выжатые, на плече. Мраморный торс. Обалдевший Флориан примерз к шершавому шкафу.
Только через полчаса, когда все уже разошлись, он боком выбрался из щели, полураздавленный таракан, и уполз к себе, не простившись. Впрочем, неясно было, заметила ли его Вера вообще в этот день.
Из Парижа прилетала она, из перламутрового Версаля, а не с заплеванного городского пляжа. Страсть и влечение, темные, сладкие, грозные силы несли ее на своих душных, ароматных волнах. За спиной Веры завистливо маячили изнеженные напудренные маркизы, порочные белошвейки. Модистки с развратными глазами жадно выглядывали из-за ее загорелых плеч. Романтические куртизанки рвали на себе в отчаянии сложные куафюры, когда Вера распускала рыжие волосы. Любовь Флориана продвигалась по жизни в беспечном и причудливом экосезе, на фоне тревожной, предупреждающей дроби оконного барабана, пока не наткнулась на приоткрытую дверь ванной. Дальше она двинулась, хромая, под аккомпанимент дуэльных выстрел и предсмертные стоны раненых соперников. Да был ли Флориан одним из соперников? Вряд ли. Его смертельно ранило еще до поединка. Он так никогда и не оправился от первого удара.
Странно, он и раньше знал, слышал разговоры о Вере, что она со многими... Но пока сам не увидел, - не мог себе представить, кто же может быть счастливец, достойный пользоваться ее благосклонностью. Лучезарный Аполлон? Мраморный Давид? К ним и ревновать смешно! Но к этому, с длинной спиной и белыми ягодицами, и теперь ко всем другим, ко всем, вплоть до волосатого, нетрезвого институтского вахтера дяди Коли, который причмокивал ей вслед - Флориан ревновал жестоко, бессмысленно. Страшна любовь, и стрелы ее - стрелы огненные. Страшна как ад ревность... или что-то в этом роде. Хотелось бежать следом, кусая всех проходящих за ноги, чтобы не останавливались, не заговаривали с ней - проходите, товарищи, мимо, мимо: осторожно, высокое напряжение! А еще хорошо - с рычанием кинуться на горло и перегрызть, над кадыком или справа, под ухом, где голубеет беспомощная жилка. Неверная Вера заполняла Флориана, словно воздух и вода. В человеческом организме 90 процентов воды, а сколько воздуха?
Нужно поговорить, узнать точно. Но разве она ответит? Только рассмеется... Она всегда над ним смеялась... Флориан опять и опять ждал возле института, возле ее дома.
Кажется, закончились занятия, кажется, он как-то сдал сессию. Сидел, после экзаменов, опустошенный, и солнце палило. Проходили вычурные металлические страусы, тикая и щелкая часовыми пружинами. Скакали мимо, раскачиваясь, кожаные мешки кенгуру на шарнирных, костяных лапах. В их плоских глазах читалось недоумение поведением Флориана и осуждение. С деревьев обрушивались черные лавины грачей. Поле зрения затянуло мерцанием мигрени. Машины неуклюже топали колесами. Перекрутило пружину терпения и все кругом сломалось. Флориан наклонился завязать шнурок на ботинке - по бегущему небу степенно шествовал вверх ногами солидный профессор, для баланса помахивая портфелем, чтобы не улететь в зенит. Но Вера не появлялась.
По ночам в измученном теле Флориана бились бешеные пульсы, везде. Шея раздувалась и готова была лопнуть от напряжения. Словно в фильме ужасов, внутри разрасталось безобразное чудовище, втрое больше его самого, ревело, царапалось, рвалось наружу. Поток, зажатый плотиной безысходности. Иногда ему хотелось, чтобы Вера умерла, растворилась как-нибудь безболезненно, оставив ему свой светлый любимый образ, неделимый ни с кем. Как бы верно и беззаветно он холил и лелеял этот образ, как бы поклонялся ему! Хорошо понимал теперь Флориан средневекового венецианского дожа, о котором читал когда-то. Тот заколол кинжалом страстно любимую жену, не из ревности, а просто, чтобы вернуть себе мир и душевный покой.
Потом ему становилось стыдно за свой эгоизм. Почему Верочка должна быть для него, а не он - для нее? Умереть за Веру - он бы с радостью! Чтобы она хранила всю оставшуюся жизнь образ верного, преданного Флориана и почитала его недосягаемым идеалом, сравнивая с теми, с которыми она... со стенаниями и сто стонами он вгрызался в подушку.
Вера скрывалась где-то целую вечность, все лето, и сестра не хотела сказать куда уехала, намекнула туманно: «Так, каникулы в Крыме. К тетке...» И телефон не дала. Да зачем ему телефон? Разве он решился бы позвонить? «Алло, это Флор. Ну, Фрол, ты помнишь? И Демьяна не помнишь? Я тебе гитару носил...» Ах, боже мой, мало ли кто носил ее гитару! Надолго застыли мутные воды его бытия. С горя Флориан тоже купил гитару и немного выучился играть. Уже лихо наяривал «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» и «Бэса мэ, муча...» Учительница хвалила Флориана, утверждала - слух у него почти абсолютный и пророчила музыкальное будущее. Писал пулю, ухаживал за бабушкой, почти ослепшей от катаракты, маялся неизвестностью... И все-таки был счастлив, иногда. Все закаты и восходы оттенка ее ланит, и нежные дуновения ветра с ароматом трав - ее дыхание, тайна и звездные сумерки - далекий свет ее глаз, - все это было его собственное, никто не отнимет! «Как ночи Украйный в сиянии звезд незакатных исполнены тайны слова ее уст ароматных...» - Лермонтов тоже знал, предчувствовал ее появление.
Вернулась Вера только в сентябре, загоравшая. Стала она мягче, круглее, еще больше похорошела. Видно хорошо жилось ей там, у тетки. Поскольку она опоздала на занятия и отстала от однокурсников, Флориан предложил помочь ей с курсовой работой, за что был чмокнут в щеку и возгордился. Конечно, пулю и занятия гитарой ему пришлось похерить ввиду нехватки времени. Да и не решился бы он взять в руки гитару при Верочке. Но когда курсовая была закончена, и страшная сессия миновала, он опять стал не нужен.
Перед Новым годом Флориан долго набирался храбрости, прикидывая, как ловчее пригласить Веру на институтский Новогодний вечер. Целое утро сидел в засаде возле аудитории, но Вера прошла мимо по гулкому синему коридору, не оглянувшись, словно не узнав, с длинным оболтусом с последнего курса, гитаристом и выпивохой по кличке Джон. И так она на него смотрела, на этого Джона, так смотрела, словно голодала годами и теперь с наслаждением глотала по кускам! Вот тогда-то Флориан окончательно потерял веру и надежду. Но не любовь...
2. Верочка
С черного неба текло как из ведра. Потоки холодной воды затекали за шиворот... Поливал дождь неуклюжее здание института и Веру, притаившуюся под хлипким козырьком. «Дождь молотил кошками и собаками» - сказал бы Джон, если бы оказался рядом в этот мокрый момент. Джон всегда вставлял английские фразы в своем переводе. От этого речь его звучала таинственно и малопонятно. Но Джон был далеко, в Казани на практике. С кем он в этот вечер? А Вера мокла под дождем, обняв гитару в чехле. И как назло ни одного такси. Сквозь землю провалились, что ли, гады? Наконец машина подъехала. Подмигнула зеленым огоньком. Вера забралась на заднее сиденье с ногами. Расклеились лаковые лодочки: погибли. Каблуки вихляют, подошва расползлись, лак облазит. Зря полсотни выбросила.
Она тяжело вздохнула. На новые туфли деньги придется клянчить у сестры. Не покупать же ширпотребовские сандалии в универмаге! Джону подавай все импортное, а то и не глянет. Балдеет он от тонких чулок, кружевного белья. А Вера опять потеряла стипендию, завалила сессию - пролетела как фанера над Парижем.... «Ты все пела, это дело, так поди же - попляши!» - мерзко ухмыльнулся декан. Снисходительно-шутливо похлопал девушку по спине. Задержал потную ладонь между лопатками. Сдвинул ниже, ниже. Вера стояла в его кабинете, словно лошадь на приеме у ветеринара, переступая с ноги на ногу. Равнодушно глядела в окно. Там на свободе хлопали на ветру зеленые ветки. Хрен с ним - пусть развлекается, старый пень. Лишь бы не вышиб из института! Вот Джон защитится - и тогда плевать на институт. Шуганет она этого козла-декана по полной программе. Тогда пусть весь их факультет летит вверх тормашками к чертовой матери. Вместе с их вонючими курсовыми, стипендиями и студентами. Да, туфли погибли... Так же как Веркина репутации. (Старшая сестра Люба все талдычила - девушке нужно беречь репутацию. Где таких слов набралась?) Ну и черт с ними, с туфлями! Больше теряли...
Сестра поморщилась, но деньги дала. Горбатая Люба давно махнула на себя рукой - донашивала мамины старые вещи. Ни на что не тратилась, копила. Все что зарабатывала - Люба прятала в кубышку. Убогую зарплату паспортистки, и то, что платили за рукописи. Вечерами сестра печатала на машинке. Зачем, для кого собирала она деньги, скопидомничала, отказывая себе во всем? Для Веры, для кого же еще. Они рано осталось вдвоем. Когда мама умерла, Любе только исполнилось 20, а Вере - 16.
После глупых и шумных ссор, Вера чувствовала саднящую царапину вины. Давным-давно, в детстве, на даче они забрались на чердак в полуразрушенном сарае. Если честно, шустрая Вера вскарабкалась первой по приставной, шаткой лестнице под самый потолок. А сестра испугалась - бросилась за ней. Под двойной тяжестью хилая лестница качнулась. Люба в ужасе ухватила малышку. Обняла и полетела спиной вниз, защищая Верочку своим телом от удара. Кто же знал, что под соломой валялись зубьями кверху ржавые грабли? Вера отделалась синяками, а вот Люба...
Отец сбежал, не дождавшись третьей Любиной операции. Не выдержал, слетел с нарезки. Уже после первой, когда хирурги хмурились, пожимали плечами, стало ясно, что старшая останется на всю жизнь калекой. После маминой смерти у Любы еще больше обострился инстинкт защиты, покровительства. Она хоть и ругала Верку за легкомыслие, но деньги выкладывала безропотно. Только набирала все больше надомной работы. Печатала-стучала на машинке заполночь. Когда у Веры было время, она диктовала сестре, перекрикивая до хрипоты разболтанный «Ундервуд». Глаза слезились, скользили по строчкам, визжала каретка. «Люба куда красивее, добрее меня, - думала Вера, выкрикивая непонятные слова. - Да и умнее, наверное. Ее жизнь пошла бы иначе, если бы не спина. Это от постоянной боли Любины глаза глубоко запали в темные впадины. От боли, от хромоты плечи заострились и поднялись чуть не до ушей. Мне приходится быть веселой, счастливой за двоих по нашему уговору без слов. И мама так думала...»
Словно компенсируя уродство старшей дочери, а заодно и свое женское одиночество, мать неуемно хвасталась знакомым: «Верочка мая таким успехом пользуется у мальчиков! Они просто телефон обрывают. День и ночь покоя нет! (Мама радостно сверкала глазами.) Когда еще веселиться, гулять, как не в молодые годы?! Кто знает, что нас завтра ждет! Вроде счастливые семьи, а потом все развалится в мгновения ока. (Мать тяжко задумывалась, бросала исподтишка взгляд на Любу). Я хоть и недолго, но была счастлива, а некоторым жизнь уготовила еще более тяжелую судьбу... Но Верочка, звездочка моя, такая хорошенькая, живая - и поет, и танцует. Ее ждет большое будущее, помяните мое слово!»
Неловко было слушать мамины восторги. Просто стыдно. Но Вера старательно играла свою роль на радость маме. Люба души в сестренке не чаяла: «Тебе на сцене место! С годами ты затмишь и Эдиту Пьеху, и Анну Герман, и Аллу Пугачеву». Вера послушно пела, танцевала, бренчала на гитаре. Выглядела усиленно счастливой. Даже прорвалась в студенческий театр в десятом классе. Хотя туда принимали только студентов, но Вера подлизалась к толстому пожилому режиссеру, любителю совсем молоденьких девочек (а по слухам - и мальчиков тоже). Мама была в восторге. Даже в ладоши захлопала, когда Вера ей похвасталась. Так в восторге и умерла. В больнице все говорила, не умолкая, о своей талантливой Верочке, будущей великой актрисе. Месяца не дожила до первого спектакля. Так и не узнала мама, как пришлось заплатить Вере за главную роль в новой пьесе.
Распутный режиссер помог Вере и в институт поступить, замолвил кому нужно словечко: «Такая талантливая девочка, способная... на все способная... Современная молодежь, знаете ли, весьма раскованная...» Репутация так и прилипла, хотя блудливый режиссер переключился на новую барышню. Понятно, Верку живенько убрали с главных ролей. Но она продолжала играть свою главную роль - веселой, красивой, счастливой. Верила, что все устаканится. Кружила головы мальчишкам, парням, взрослым мужчинам, а своя голова - хорошенькая и кудрявая - крепко сидела на плечах.
Пока Вера на репетиции ВИА в общежитии не встретилась с Джоном-Ванечкой Булковским. Заворожило ее странное имя «Джон». Голубые глаза, высматривавшие нечто в недоступной дали. Как он пел зарубежные песни! Как играл на немецкой электрогитаре «Мюзима»! Поразило знание полузапретного джаза, умение говорить и петь по-английски.
Частично в Вериной дикой влюбленности была виновата покойная бабушка. В детстве, еще до всего страшного, до падения, до Любиной инвалидности, и папа еще не сбежал - когда жизнь была прекрасна, бабушка напевала сестричкам перед сном такую песенку:
Сквозь ночной туман мрачен океан,
Мичман Джон угрюм и озабочен.
Дан ему приказ, прибыть через час.
Мичман Джон не может быть не точен...
Верочка представляла в уютном полусне сурового мичмана Джона. Со всей страстью детства влюбилась она в песенную мечту. Когда приходилось стоять в углу за плохое поведение, или мамы больно шлепала, или Верочка ссорилась с сестрой, она не плакала, а мурлыкала знакомый припев:
Терпи немного... держи на Норд.
Ясна дорога и близок порт.
Ты будешь первым - не сядь на мель.
Чем крепче нервы - тем ближе цель.
Ни кто такой Норд, ни кто такой Мичман и почему ему нужно быть первым в порту Верочка толком не знала. Но утверждение сурового Джона: Чем крепче нервы - тем ближе цель! помогало ей во многих тяжелых жизненных ситуациях. Позже мама объяснила: после Отечественный войны появилось много песен и фильмов «союзников», английских и американских. От этого бывшие союзники не перестали быть нынешними врагами, но мелодии остались. Вместе с бабушкой Вера смотрела довоенные и послевоенные фильмы по телевизору. Такие простые, радостные, понятные. Мичман Джон остался Верочкиным союзником. И вдруг она его нашла!
Завороженная Вера неотступно ходила по пятам за Джоном. Стирала и штопала ему носки и майки. Мыла полы в комнате, когда была его очередь дежурить. Жарила котлеты и пекла пирожки, с помощью Любы. Робко приносила их Джону, завернутые в полотенце, чтобы не остыли. Иногда в виде особой милости ей дозволялось слушать его американские записи. Потрогать волшебную гитару. Или принести пива и бублики-сушки из гастронома. А потом сидеть тихо в задымленном уголке, стараясь не кашлять, Джон играл в карты с приятелями. Любовалась картинкой из журнала, пришпиленной на стенке - красный открытый «Корвет». Часто-часто нетрезвая компания засиживалась до утра. Домой она возвращалась одна по гулким пустым улицам.
Теперь Вере часто снилось море. (Говорят, вода во сне - к счастью.) Она, как та рыбачка высматривала, стоя на прибрежных, скользких камнях голубоглазого мичмана Джона. Иногда во сне захлестывали холодные белесые волны. Верочка тонула, тонула, смакуя горечь расставания, унося на черное дно свою вечную любовь:
Лучше лежать на дне, в темной прохладной мгле,
Чем мучаться на суровой, проклятой и дикой земле!
Будут лететь года, будет шуметь вода...[3]
К концу второго курса она случайно забеременела. До пяти месяцев Верочка молчала. Пела в ансамбле. Ходила на лекции. Сцепив зубы, затягивалась широким модным поясом, так что аж дыхание перехватывало. Боролась с тошнотой, с приступами головокружения. Может, рассосется как-то? Когда ребенок первый раз шевельнулся, толкнув мягкой пяткой под ребро, она сидела в ванне. В изумлении смотрела на неожиданно всколыхнувшийся живот. Расплакалась, смешивая теплые слезы с мыльной водой... и во всем призналась сестре. Обе поплакали в обнимку, хлюпая носами. Люба нежно вытерла сестричку. Завернула в блекло-розовый, застиранный махровый халат. Расчесала её мокрые волосы и решила, что лучше всего Вере на лето, пока не очень заметное еще, уехать. Отправиться к незамужней двоюродной тетке Евдокии Ивановне, в Алушту. Аборт Вера побоялась делать. Да и поздно было. Там, у теплого Черного моря, к сентябрю Вера родила недоношенную голубоглазую Белку.
Бездетная Евдокия обещала ее выходить и удочерить. Тетка работала нянечкой в детском саду. Она хорошо разбиралась в жизни и детях: «Зачем тебе ребеночек, такой молодой, не выучившейся? Парень твой сделал ляльку, а на тебе, небось, не женится? (Вера неопределенно мотнула головой, потупилась.) Только слухи пойдут... Ославят тебя, девка, на весь свет. Дерьмом измажут. Кто тебя возьмет после всего с дитём? А мне, как одиночной матери, пособие выделят. Тоже копейка живая. Вместе с зарплатой, огородиком, да еще летние жильцы - проживем как-то. Маленькой у моря полезно. Вишь, какая она слабенькая, доходяга. Подрастет чуток - пойдет ко мне в садик. А пока - в яслях будет».
Евдокия Ивановна позвонила Вериной сестре с почтамта и сообщила о рождении девочки. Мягкая летняя пыль поднималась над приморским городом и оседала на лица, листья, крыши. Жарило солнце, даже сквозь окно. Тетка заслоняла глаза от ярких лучей, морщилась, голос ее, поэтому, звучал недовольно.
Люба опять поплакала. Очень ей хотелось, чтобы маленькая Белочка жила с ней. Уж она бы ее вырастила лучше алуштинской родственницы. Но нельзя, нельзя! Нужно беречь Верочкину и без того весьма хрупкую репутацию. Глянула Люба на клен за окном, на сероватые шторки - нужно постирать к Верочкиному приезду. Убрать в ее комнате. Пирожков испечь, с яйцами и луком. Она любит пирожки, бедная девочка. Белочку они летом будут навещать вместе. Нужно научиться вязать. Маленькой - рукавички и шапочка на зиму, теплый шарфик. Зимой в Алуште ветрено, прохладно. Нужно то и нужно это... Всегда что-то нужно.
Вера не намекнула Джону ни словом, ни взглядом о том, что было летом. Боялась испугать, оттолкнуть. Первое что ему придет в голову - хотят его окрутить, заарканить, привязать. В голове у Джона мгновенно выстроиться формула: ребенок = женитьба = развод + алименты + разрешение на выезд от жены = крушение американских надежд. Все лето он не писал. Вера деликатно позвонила ему в общагу один раз. Перед самыми родами. Джон похвастался, что добыл у фарцовщика клевую, стэйтовксую плиту Элтона Джонса - три стипендии ухнул. А теперь читает по-английски, правда со словарем, «Марсианские хроники» Брэдбери. И все понимает, честное слово. «Ты сам марсианин!» - улыбнулась Вера в трубку, нежено поглаживая высокой живот с джоновой деткой внутри. Только такого она и могла полюбить - нездешнего, непонятного. Пришельца с чудесным именем Джон.
Поэтому, приехав из Алушты, загоревшая Вера только расцеловала его и ничего не сказала. Да он и не допытывался, как она провела лето. Джон вскоре женился на ее однокурснице Миррочке Шварцман и уехал в Штаты. Вера даже не очень удивилась. Только расстроилась. Не хотел он ни с кем делить свою мечту. А Миррочка... - просто средство передвижения.
Погруженный в отъездные хлопоты, Джон на полчаса заскочил попрощаться. Смотрел каждые пять минут на часы, будто мог этим ускорить отъезд. Стучали в окошко ветки клена, словно поторапливали его. Намекнул Джон, что брак, в общем-то, фиктивный. (По глазам видно было, что врет.) Потом, когда-нибудь он, возможно, вызовет Веру к себе в Америку. Когда устроится хорошо... Но она ему впервые не поверила. Единственная надежда теперь - выбраться в Штаты самой. Любой ценой. Выйти хоть за черта лысого, лишь бы вывез. И отыскать в Америке Джона. Но где же взять такого черта? Мужики на дороге не валяются. А те, что валяются пусть там и останутся.
Прошло несколько пустых лет, Вера не считала времени. Сначала дни, недели летели под никому кроме нее неслышный, аккомпанемент «Битлз», «Лэд Зппелинг» и «Квин». Но опустел «сад осьминогов», и солнце уже всходило не так... И сама она уже не киллер квин, Музыка стала стихать, запинаться.
Вера побледнела, осунулась. Косметика ее стала ярче, а мысли бледнее. Скучно ей стало, хотя она играла в театре по-прежнему и пела. Окончила кое-как институт, пошла на работу. Телефон, как и раньше, часто звонил, но звонки эти уже не радовали. Люба постоянно болела. Сестра ныла, куксилась, жаловалась на дороговизну всего. Повадилась ходить в церковь, стала до противности религиозной и скупой. Сестры отдалились. Евдокия Ивановна постарела, а Белочка подросла. Девочка не слушалась, вошла в тяжелый переходной возраст. Стала исчезать по вечерам. «Налилась, точно грушка. Похорошела. Мужики на нее пялились... Шляется невесть где, бегай за ней, нервируйся... годы мои не те...», - слезливо жаловалась тетка по телефону.
«Точно, как ты Верка, в юности. Шалава!» - с откровенным осуждением и скрытым завистливым восторгом поставила безошибочный диагноз Люба. Однажды старшая сестра вдруг собралась и уехала в Алушту: «Белочке помогу, может хоть она встанет на верный путь, если уж ты...» И Вера её не останавливала, пусть едет, так лучше. Сама Вера за эти годы Вера навещала тетку всего дважды. Оба раза возвращаясь со смутным нехорошим чувством, словно напилась грязной, глинистой воды.
Сестра оставила Вере квартиру, мебель и утроенное чувство вины. Одна, совсем одна... Только клен вечерами стучит в окно, напоминая, что где-то рядом есть другая жизнь. Она набивала пустоту новыми тряпками, ненужной, неудобной дорогой обувью, по привычке, в память о Джоне. Случайные короткие встречи с немолодыми мужчинами, солидными, потными и подозрительными; с молодыми нахальными парнями, напрягавшими в постели бычьи шеи и перекачанные бицепсы; с разными брюхастыми тоскливыми и трусливыми женатиками; с нетрезвыми загулявшими командировочными, от которых пахло заношенными носками и майками; да мало ли с кем еще... Связи сумбурные и скучные. Без романтического захватывающего начала и без достойного, надежного продолжения. Так, под коленку и в койку... Карточные домики свиданий: дунь - и все рассыплется.
И вдруг Вера встретилась с бывшим однокурсником. Звали его не то Фрол, не то - Флор. В тот день в ресторане «Украина» Вера мрачно пила коньяк в компании двух грузин и подрядчика-строителя из Полтавы. Тосковала, слушая их болтовню. Думала, где достать денег, чтобы расплатиться за польские туфли, которое на ней, и жмут, сволочи. И за тот шведский костюм, что висел в шкафу. Грузины вздыхали пьяно, искоса поглядывая на Веркину грудь. Подрядчик пыжился. Громко хохотал и плевался, шпарил бородатые анекдоты с матюгами.
Когда кавалеры вышли покурить, Вера нехотя поплелась в туалет. Подкраситься, навести марафет. И вдруг столкнулась с этим Флором в коридоре. Он когда-то крутился возле Веры вместе со многими остальными. Даже теперь смотрел на нее будто на икону. Она бы его и не узнала - не то чтобы интересней стал, но заматерел, что ли. Прыщи сошли. Приоделся. Клевый прикид: в джинсах и кожаном пиджаке. А был такой тютя зашмыганный! Оказывается, Фрол приехал из Америки родных навестить. И этот слинял в Штаты!
Он тут же пригласил ее встретиться завтра. В кафе сходить, побродить по городу. «Тут столько нового. Я просто могу заблудиться... без тебя, - и улыбнулся тепло, по-человечески. - Расскажешь мне как вы тут живете. Я так оторвался... Как твоя сестра. Люба, да?» Вере так давно не улыбались. Все норовили сразу под юбку.
На следующий день в «Итальянском» кафе Фрол заказал три сорта мороженного. Потом - шампанское. Чуть не ложился на мраморный, мокрый столик, чтобы заглянуть ей в глаза. Тут у Веры в усталом, затуманенном мозгу зазвонил звоночек: «Вот твоя Фортуна привалила из Бостона! Не упусти! Зубами нужно рвать свое счастье». Она и не упустила...
3.
Бросало и крутило Флориана в бурных волнах прибоя времени, словно малую щепку. Волны его времени окружали счастливый остров по имени Вера. В былые годы его то подносило совсем вплотную к желанному берегу, то отгоняло в пустынные океанские воды, вместе с мусором и обломками чужих кораблекрушений. Даже перегнало через Атлантику, но потом принесло все-таки обратно. Кувыркаясь в мутной пене событий, теряя ориентацию и соображение, он верил, что особенно добрая и светлая волна ласково вынесет его на желанный берег, однажды... И вынесла. Ненадолго.
Никогда не ходил Флориан в рестораны, ни дома, ни в Штатах, а тут вернулся на родину и решил шикануть. Вина не заказывал, тошнило его от дешевого вина, - попросил газировки. И официант презрительно фыркнул. После жирного непривычного обеда, Флориан отправился в туалет по длинному коридору, торопясь и подпрыгивая, газировка подгоняла. Вдруг почувствовал, что время замедлилось, закружилось: Верочка приближалась к нему, надвигаясь неотвратимо, словно торнадо. Вокруг бушевал смерч былых образов, забытых слов, готовый поглотить Флориана, смести соринкой, конфетной оберткой, сухим листом. Он видел, как другие посетители проходили сквозь ее смерч целые и невредимые. Он так не смог.
Через полгода Вера достаточно освоилась в Штатах, чтобы прямо заявить Флориану: «Спасибо за все, за грин-карту. Я так благодарна, правда! Что женился на мне, что вывез в Штаты». Какая благодарность, что она с ума сошла? Это он, Флориан, навеки благодарен, что Верочка принадлежит ему, стала его женой. Ему такое счастье и не снилось. Вернее, только и снилось... Но она не дала говорить, подняла заграждающую ладонь, и мужа как запечатало. А жена продолжала с надрывом: «Не думай, я не бесчувственная какая! Но я не испытываю... Не чувствую к тебе... как надо. Ты понимаешь? Мне нужно... побыть одной. Устаканиться. Найти себя...»
Прекрасно понимал Флориан - не себя будет Верочка искать, а Джона, Ваню Булковского. Но что он мог сделать? Отдал жене две кредитных карточки, три кожаных чемодана и пообещал ждать, ждать сколько понадобится, хоть целую вечность, до смерти, пока смерть их не разлучит. И даже потом... Чем же еще он занимался всю жизнь, как ни ждал её? «Хорошо, останемся друзьями...» На прощанье обнялись, расцеловались.
Вера звонила ему, не часто, примерно раз в месяц. Кому еще ей было звонить? Она осела в Нью-Йорке. Там же где и Ванечка... Господи, как все это элементарно выяснить по Интернету, за пять минут: вот тебе и адрес и телефон. Посмотрел по карте - они теперь живут на соседних улицах. Джон и Верочка! Сперва устроилась Вера работать в какой-то захудалый салон, сказала, что делает маникюр и педикюр. Грязные распухшие пальцы, ноги, ногти... Но через месяц-другой салон закрылся, а владелец, бывший парикмахер с Фонтанки, сбежал, не заплатив ей за последнюю неделю. Потом телефон ёё отсоединили - значит, Вера переехала к Джону, куда еще? Опять, опять... все возвращается на круги своя. А вдруг у нее нет денег, телефон отключили за неуплату?
Нет-нет, она ему не жаловалась. Флориан узнал все из сумбурного истерического Любиного письма, без конца и без начала. Глаза лихорадочно бегали по строчкам, выискивая хоть клочок надежды:
«...Джон этот предатель Родины, ничего из себя не представляет, только заморочил ей голову... не смог найти работу, освоиться в своей желанной Америке, сидит на пособии для безработных... такой стыд, взрослый, здоровый мужчина... Депрессия... Почему у нас в Светском Союзе не было никакой депрессии? Нашел козла отпущения - Вера теперь во всем виновата, во всех его бедах...»
Флориан тут же написал ответ. Предлагал приехать, забрать Веру домой... если та согласится. Каждое Любино письмо все шире открывало ему глубину Верочкиного отчаянного положения:
«Угождает ему, как служанка... мне рассказывали наши знакомые, приехавшие из Штатов... Она подрабатывает, где только может. За стариками ухаживает, сидит с ними ночами. В ресторане, официанткой и посуду моет... Теперь она решила продать нашу квартиру. Любовнику на новую машину нужно...»
Честное слово, он не испытывал никакого злорадного удовлетворения и сочувствовал бедной Верочке от всей души. Но что же Флориан мог поделать? Она так решила. Она любит этого Джона. Даже квартиру ради него продать хочет, и уж, наверное, душу дьяволу заложит, чтобы остаться со своим возлюбленным. Как там, в стихах у Роберта Бернса? «Сводил с ума шотландских жен мой статный горец, славный Джон... Нет среди горцев никого отважней Джона моего...» и так далее, и тому подобное. Куда Флориану тягаться с таким героем?
«Хозяин ресторана к ней пристает, женатый, и посетители... А теперь Джон завел себе другую, Верка мне сама по телефону призналась... хочет её выставить - уже и машина ему не нужна, лишь бы избавиться. Она по рукам пойдет... Сделай же что-нибудь! Муж ты ей или не муж? Как ты допускаешь? Верочка погибает!»
Она осталась одна?! Флориан немедленно собрался и поехал в Нью-Йорк. Спасибо тебе и низкий поклон, Ваше Благородие, госпожа Удача! Письмецо в конверте погоди, не рви. Не везет мне в смерти - повезет в любви.
Разыскал жену в неприветливом ноябрьском Бруклине, с Любиной наводки. Лил дождь, как в ту, самую первую встречу. Вера, выставленная Джоном «на улицу» ночевала у каких-то сомнительных, полузнакомых на топчане в нетопленном подвале и пронзительно кашляла. Он ужаснулся, кое-как собрал её вещи, поблагодарил знакомых за поддержку.
С остановившимся взглядом, притихшая Верочка безропотно вернулась в Бостон. Не спорила, не злилась, безмолвно слушала Флориановские бредни: как они теперь замечательно заживут: купят ей новую машину, целый дом купят, с уютным садом, в красивом пригороде, где клены и липы растут на улицах, заведут собаку, ребенка, поедут в отпуск на Гавайи, в Лондон, в Париж! Ты же хотела в Париж? «Да, хотела... когда-то...» Не спорила, совсем не спорила, не возражала...
Вернулись в Бостон, домой, если это можно назвать домом, в свою неубранную, продымленную квартиру. Пока Веры не было, он опять пристрастился к пуле. Часто вечерами собиралась компания картежников, неряшливых курящих и пьющих холостяков. Запоздало пожалел Флориан, что ничего не приготовил к ее прибытию: не вызвал уборщицу, не заказал обед. Но жена, раньше такая аккуратная, придирчивая, словно и не заметила ни грязной посуды, ни переполненных вонючих пепельниц, ни пыльных окон и штор, ни пола, щедро заляпанного пивом и кофе. Она повалилась на грязные простыни и тут же заснула.
Вставала она только в полдень, выпивала чашку чая с булкой и опять засыпала, ходила осоловевшая, равнодушная. Только к Новому году Верочка перестала кашлять, немного оживилась, порозовела, словно оправилась от болезни, даже растолстела слегка.
Флориан и радовался, и мучался. Только успокоился, улегся немного первый острый страх за жену, что она вот-вот зачахнет, умрет от какой-нибудь загадочно диккенсовско-достоевской романтической болезни, вроде чахотки, как с новой силой вспыхнули в его сердце стрелы огненные. Вот сидит она скучная-скучная, в окно глядит - значит, думает о Джоне, тоскует, что не с ним рядом. Мой статный горец, славный Джон... Улыбнулась, прихорашивается перед зеркалом - видно, чудится ей, что Джон на нее смотрит. Уснула, успокоилась - значит, Вере снятся счастливые дни в Нью-Йорке, а может быть и дома, в далекой юности, когда они с Джоном... Нет, вскрикнула во сне, губы болезненно скривились, отмахнулась слабой рукой - так, наверное, Верочка кривила, кусала губы, чтобы не расплакаться, когда Ванечка выгнал её в Нью-Йоркский утренний промозглый туман... или в вечернюю холодную муть, и она шла без цели, шумными улицами чуждого метрополиса, унося, спасая в ладонях раненную, подбитую птицу своей любви...
- Страшный город Нью-Йорк, отравленное яблочко, мясорубка, метрополис! Не должен был я тебя туда отпускать, как муж. Какая же ты бледная стала! - сокрушался Флориан. - Бостон куда здоровее, чище... Вот увидишь, ты скоро поправишься, все забудешь.
- Да брось ты, нормальный большой город! Дома красивые, Бровей, Централ Парк... Там были и хорошие дни. Очень хорошие...
И он беспомощно умолкал, кусая ногти.
- Посмотри на кроны, Верочка, изнутри. (Они лежали на одеяле, заботливо расстеленном Флорианом, в парке на берегу реки. По водной глади скользили бесшумно лодки с веселыми молодыми гребцами.) Как они прелестны и разнообразны: акации - точечные, клёны - слоисты, каштаны - пальцаты и ладоньчаты, а липы, липы... (Флориан повернулся набок, искоса, осторожно взглянул на Веру, чтобы не раздражать ее.) Дубовые листы виоланчельны! А липы - мозаичны, купольны. Но в период цветения, даже перед цветением, когда каждое соцветие - еще невыполненное общение, чуть приоткрывшаяся почка, тогда крона липы - это сумеречный небесный шатёр над Изумрудным городом. И первые желтовато-зеленые, пахучие звезды только проклёвываются, словно цыплята и луна-наседка...
- Хватит занудствовать. Принеси лучше мороженного. У меня от твоей болтовни голова разболелась!
Он умолк на полуслове и побежал исполнять приказание.
Над Бостоном светлело. Далекие в пространстве и времени европейские молочницы разливали, разносили по домам белое утро в бутылках. Чьи-то горничные в кружевных наколках поднимали шторы, чтобы впустить в комнаты будущее. Безголосые, радужные петухи старательно надрывались в блеклой дали, словно без них солнце не найдет, где ему взойти.
И оно взошло под всхлипы и стоны. Пока медленно светлело, Вера рыдала в подушку, прижимаясь к ней, комкая с отчаяньем страсти. Так неудачливый любовник тискает равнодушную подругу, пытаясь выжать хоть каплю любви.
- Ну, что ты? Что? Опять о нём, о Дж... ? Ну не буду, не буду! Кто старое помянет... Посмотри, какое утро светлое, и день обещает быть... - Флориан сунулся погладить ее по голове, но Вера глянула, как укусила, и он поспешно отдернул руку.
- Да замолчи ты! Все говоришь, говоришь... Заткнись!
- Хорошо, я помолчу. Говори ты. О чем ты думаешь? Что тебя тревожит?
- Не хочу... не хочу дебила горбатого... урода не хочу! Не буду, не хочу! Я уже старая... мне уже поздно... - бормотала она в подушечный пух, и заходилась в плаче, ломая руки. Долго-долго надрывные всхлипы, возгласы, хрип и тяжелые вздохи в самых нижних регистрах плыли по квартире органной фугой. Влажные задыхающиеся арпеджио дыхания. Акценты пронзительных нот и мертвые паузы - страшнее слез.
Не переставая рыдать, Верочка слезла с кровати, раскидав подушки. Оделась кое-как, не попадая в рукава, путаясь в застежках. Флориан даже не пытался помогать, только брел за ней в тоске по комнатам, бормоча:
- Совсем не старая еще... до сорока... многие женщины...
Она мотала головой, не слушала. Сели в машину, в ее новенькую машину, округло-вытянутую словно пуля. Можно сказать, что в полном молчании, но Вера продолжала звучать слезами и всхлипами. А он внутри весь дрожал от жалости, от боли, напряжения. Казалось, что его одежда шуршала и вибрировала. Низкий, глухой барабанный бой сердца, так в опере оркестр из черной ямы предвещает приближение трагического финала.
Дрожа и кашляя, Флориан сел за руль. Вера слепо пристегнула ремень. Выдавила из себя:
- В клинику... обещал, что все для меня... Выполняй! Как я захочу...
Опухшие щели глаз. Отчаянный провал рта. Он и не спорил. Поехали... Красный «Корвет» рванул с места. Вера хотела красный, с переключением скоростей. И зимой, в день ее рождения Флориан купил сверкающий подарок. Медленно выехали из дилершипа, капот сиял первомайским флагом. Довольная Вера выжала газ, набрала скорость.
Еще этой зимой Верочкина новенькая машина резво катилась под морозным солнцем. Тень неслась следом, не успевая, трепетала, корчилась на придорожных сугробах, извивалась грешницей в аду. Тогда еще не знали, не догадывались, что Верочка в положении. Из каждого положения должен быть хоть какой-то выход. Она была такой счастливой в январе... ну, может быть, не совсем счастливой, но удовлетворенной, почти спокойной... почти до самой весны. И, кажется, почти не вспоминала Джона.
Теперь «Корвет», частично утративший первоначальный блеск, несся по ранним, пустым улицам.
- Быстрее, быстрее! Чего ползешь как черепаха? Пустые же улицы... Надави на газ!
- Куда быстрее?! Я и так превышаю лимит! Еще полиция прицепится...
- Хлюпик ты. Тряпка. Трус!
Деревья зеленели нежным пухом, еще прозрачные. Бессмысленным цыплячьим пухом зеленели, если предположить, что где-то есть зеленые цыплята. Их старательно с любовью высиживают изумрудные курицы, жены тех радужных петухов, что старательно надрывались в утренней дали. Наверное, где-то за горизонтом долины сохли и пестрели, летали от цветка к цветку ранние, пьяные от слабости пчелы. Зачем? В городе газоны неестественно зеленели круглый год и никаких пчел! Для чего? Розовый туман, подсвеченный восходящим солнцем, застилал дорогу рваной простыней; надрывались в прозрачных кронах говорливые птицы. То соловей, не жаворонок был... Утро все светлее, а наше горе - все темнее[4]... Когда лучи прорывались - они били Флориана в глаза, в лоб, хлестали по щекам. Так его когда-то давно били в общаге, после пьянки - вроде он жульничал в карты... Вранье, клевета! Ему просто везло. В карты...
Он щурился, протирал одной рукой запотевшие очки. Затихнув, Вера прятала распухшее лицо в мокрые ладони. Словно гигантская планета она притягивала и сминала силой гравитации, сжигала в своей атмосфере все живое...
Флориан неловко, без привычки потянул на себя ручку переключения скоростей, в раздражении рванул сильнее: машина дернулась, передние колеса занесло, и поехали наискосок, через шесть полос движения, словно по льду. Он резко вывернул руль, еще, еще... Удар, еще удар!
Едкий дым и жар заполнили опрокинутую машину. Окровавленное лицо Флориана упиралось в руль. Плечи торчали косо, неподвижно, заслоняя всё. Бурая кровь вытекала тонкой струей из разбитого виска. Он нашарил правой рукой Верино колено, но сжать не смог.
Жилка на шее вздрогнула; он облегченно выдохнул, затихая. Ощупав свою голову - ничего не пробито! - Вера слепо попробовала дрожащими пальцами открыть искореженную дверь, уползти прочь, в спасительный огромный мир, но это ей не удалось.
Взрыв. Огонь. Конец.
/Книги В. ЛеГезы на сайте Амазон
[1] Пластинки
[2] Сточка из стихотворения Евгения Евтушенко
[3] Песня из старого кинофильма «Человек амфибия»
[4] Обрывки фраз из «Ромео и Джульетты»
Вайнер Ирина 
Адаева Айша 
Аимин Алексей 
Талейсник Семен 
Мастинская Фаина 
Полар Эндрю 
Стефанюк Cтанислав. 
Андерс Валерия 
