EN
Старый сайт| Ваня (в курточке из кожзаменителя) - Послушайте! И вы уже тогда все это знали? Каиса Иосифовна (в строгом деловом костюме) - Чтоб я так знала, как жила с кем хотела! Разговор в учреждении ...и я смею сказать, что кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь. Лев Толстой Где-то в середине марта тысяча девятьсот пятьдесят шестого года у нас на танковом заводе (в миру - Центральный экспериментальный № 1) в огромном актовом зале произошло ознакомление коммунистов, комсомольцев и беспартийного актива с докладом Хрущева на ХХ съезде КПСС о культе личности и всех его последствиях. Доклад читал нам вслух секретарь парткома. Ну что тут говорить о впечатлениях! Доклад был долгий, зал, повторю, велик, а мест все равно не хватило, и я стоял, не замечая времени, не чувствуя ни ног, ни прочего, а только весь преисполненный слуха. Вот только страшно не было. В пятьдесят третьем казалось, что сейчас рухнет мир, но три года прошли, и жизнь как-никак продолжалась... Нет, страха не было, но дома, вечером, я все не мог прийти в себя. Я понял все, я был со всем (почти со всем!) согласен, но все же, все же, все же... Дяде Володе, казалось, было легче, потому что, я понял потом, он Сталина и раньше не очень-то любил... А я любил дядю Володю, и я ему сказал: - Но все-таки войну он выиграл! Я думал, что это неопровержимо, что дядя Володя сейчас поперхнется, но он даже не взволновался, спокойно возразил: - А почему ты думаешь, что это он? Это мы победили. Да что же он такое говорит! Тогда я выкрикнул: - Но вы же шли в атаку за Родину, за Сталина! Так я его добил. И вот на эти священные слова любимый мой дядя Володя кощунственно усмехнулся. - Я что-то не припомню. Ты это где слыхал - в кино? В книжках? А знаешь, что кричат, когда идут в атаку? Там вообще нету слов, там просто крик, а если и слова, то - матом. Я это вспомнил в шестьдесят третьем году, когда явился "Теркин на том свете", и Твардовский повторил мне слова дяди Володи: ...С чьим ты именем, солдат, Пал на поле боя. Сам не помнишь? Так печать Донесет до внуков, Что ты должен был кричать, Встав с гранатой. Ну-ка? - Без печати нам с тобой, Знато-перезнато, Что в бою - на то он бой - Лишних слов не надо. Что вступают там в права И бывают кстати Больше прочих те слова, Что не для печати... В год, когда я окончил школу, уже зимой, встретил одноклассника, теперь студента. Он спросил, где я учусь. Узнав, что у меня пока не вышло, что, мол, на будущий год, а пока что работаю, он спросил: - Но работа, конечно, чистая? Я задумался. Подумал. Решил и сказал: - Да... Чистая как будто... Конечно, чистая! Ведь уголь я не руками беру, а лопатой... И потом. Когда уже чистишь топку и шлак выгребаешь - так он же раскаленный, на нем ни пылинки! Одноклассник, помню, странно на меня посмотрел. А дело было так. Когда в послешкольное лето я пролетел с институтом и, стало быть, пришлось подумать о работе хотя б до будущего лета, дядя Володя мой сказал: - Иди к нам на завод. Не хочешь? У нас в котельной нужен кочегар. Я, между прочим, тоже с кочегаров начинал. Мне это понравилось. Именно то, что дядя Володя начинал с кочегаров. И вот теперь я. В декабре 1955 года я писал брату Ромке из Москвы в Краснодар: ...Ты беспокоился о моем одиночестве на работе в маленькой котельной, но теперь меня лишили одиночества, и я избежал опасности заделаться философом. Меня перевели в т.н. "большую котельную". Прямо в полымя. Раньше на мне была одна топка, а теперь две, и каждая из них в три раза больше моей прежней. Там я умирал со скуки, а здесь в первый день думал, что просто умру. После смены я не стоял под душем, а сидел на цементном полу. На второй день я вообще не мог понять: умер я или жив. На третий я сказал дома дяде Володе, что, наверное, не выдержу. Он ответил почти равнодушно: "Привыкнешь". Теперь меня освободили от чистки топок (их чистят два раза за смену, и это адская работа), зато на мне поставка угля ко всем шести котлам и уборка шлака. Я беру железную тачку весом с полтонны, подвожу ее к угольной яме и нагружаю. Потом подкатываю к топке так, чтобы другой кочегар мог брать уголь прямо с тачки, со стороны откинутого бортика. И гляжу, у кого уже кончилась тачка, чтобы ее подхватить и скорей за углем. Когда же после чистки у топок навалились горы шлака, я этот стынущий шлак гружу на ту же тачку, увожу под конвейер и кидаю лопатой на лопасти. Шлак куда-то летит, а куда - не мое это дело. Устаю, но действительно привыкаю. Хотя за смену через мою лопату проходит восемь-десять тонн. А вообще все выглядит не так уж страшно. Всю жизнь заниматься этим непривлекательно, а временно даже полезно. Листок мой кончается. Наши московские все здоровы. Привет нашим краснодарским. (на другом листочке) То мятое письмо я писал с месяц назад, а отправить забыл. Посылаю теперь вместе с этим. Сегодня суббота. Завтра не вставать на заре. Поэтому не сплю, а пишу. Посмотрел сейчас на руку - въелась угольная пыль и не отмывается. Отмыть бы в море!.. А теперь уже воскресенье. Тетка, которая работает вместо меня в "маленькой" моей котельной, заболела, и я вместо нее работаю сегодня в ночную смену. Вчера письмо не дописал и сейчас пишу в кочегарке. Вот черт! Задумался-записался и упустил воду. А этого нельзя. Котел может лопнуть. Сейчас приходила какая-то другая тетка, угостила пирожком. Она ушла, а я подошел к двери и посмотрел на мир. Совсем темно. На небе яркий и тонкий месяц. Лишь черта не хватает! А рядом - одна звезда. И вокруг ничего - одно черное небо. Только ближе к земле синеет. Должно быть, от снега. Ночь теплая, и, если бы я работал в большой котельной, можно было бы поспать часа два. Опять посмотрел на руку, а палец в чернилах. Давненько не касался я их! Это продолжение первого письма я так и не закончил, и оба письма не отправил. Так они у меня и остались, теперь уже ветхие. Вообще дядя Володя меня иногда изумлял. Когда я начал в маленькой котельной, меня приветил и обучил старый кочегар, может быть, один из тех двоих, где сказал кочегар кочегару, - и вот, обучая теперь меня, он поведал: - Я здесь, на этом месте, двадцать семь лет! Это меня потрясло. Да как же и не потрястись человеку каких-то восемнадцати лет, считая от выхода из материнского лона, когда вот этот невообразимый кочегар - вот у этого котла, вот у этой вот топки работает аж целых двадцать семь... Так вот каков он, загадочный рабочий класс, сделанный из камня и стали! Вечером я рассказал дяде Володе: - Нет, ты подумай: двадцать семь лет на одном месте! А дядя Володя, о, ужас: - Ну и что? По своей лености да глупости! Потом, уже в большой котельной, я узнал иного человека - бригадира слесарей, обслуживающих котельную. А может, он и не был бригадиром, но на него все смотрели снизу вверх. Он был, конечно, высок, сухощав. И комбинезон его всегда отличался чистотой и как бы выглаженностью. Голова седая, лицо молодое, а глаза прямо лили на тебя ум и свет. И еще он был изобретатель. Или рационализатор. Время от времени он предлагал начальству что-нибудь устроить, как лучше. При этом приносил чертеж. Его коллеги-слесаря опасливо оглядывали безукоризненные линии на безукоризненной бумаге, не решаясь к ней даже притронуться, и только изумленно спрашивали: - Ты что, и сам чертил? А он спокойно отвечал: - Конечно, сам. Вообще он, этот слесарь, как будто бы явился из кино. И теперь-то я уже точно знал, как выглядит легендарный рабочий класс. А дальше вот что было. Был канун политического праздника, слесаря курили на лавке позади котлов, и кто-то его спросил, пойдет ли он завтра на демонстрацию. И вот, представьте, мой герой ответил: - Зачем? Посмотреть на эти сытые ряшки в бобровых шапках? Я это видел и слышал, и чуть не заплакал. Нет, подумал я, действительно, пора вводить обязательное среднее образование... Если даже этот человек на поверку оказался таким темным! И еще. Герберт Уэллс, желая покончить с марксизмом, привел в своей "России во мгле" такую, к примеру, ситуацию. Вот, дескать, заводской мастер купил билет на поезд и едет. А поезд ведет машинист. А мастер едет туда, где строительная фирма по заказу мастера строит дом для него... Вот тут и разберитесь, говорит Уэллс, кто здесь кто... Кто пролетарий, а кто буржуазия? Остроумно замечено, хрен разберешь... Только великий фантаст не учел одного (да и не мог он учесть, это нам легко судить с высоты пролетевших эпох), а именно, он не учел того, что большевики никогда не шли за теорией, а подкладывали ее уже потом, постфактум, под себя: ибо материя первична. Да какой же там, к черту, мастер завода в Советском Союзе мог строительной фирме (?!) заказать строительство собственного дома? Ни фирмы, ни мастера такого, ни даже (или тем более) инженера в природе не бывало. Ибо законы природы для нас были сделаны совершенно иными. К апрелю пятьдесят шестого закончил я свой отопительный сезон и стал готовиться к поступлению в пединститут, где дорогой мой друг Юра Коваль заканчивал первый курс. А между тем отдельно от меня и людей, меня окружавших, происходили иные события, которые нас как будто вовсе не касались. * * * ЦК КПСС 10 мая 1956 г. Секретно Докладываю: По Постановлению ЦК КПСС и Совета Министров СССР по ходатайствам секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик Министерство обороны ежегодно выделяло из войск большое количество людей и автомашин для оказания помощи народному хозяйству в проведении различных работ, как то: уборка и вывозка зерновых культур, овощей, картофеля, хлопка, сенокошения, заготовки и силосования кормов, а также в проведении уборки, заготовки рыбопродукции и прочих работ... Привлечение большого количества военнослужащих на работы не только нарушает нормальный ход боевой подготовки, понижает боевую готовность частей, но и создает ненормальное положение в организации караульной и внутренней служб, а также уходе за оружием и обслуживании боевой техники. Кроме того, направленные на работы военнослужащие, будучи оторванными от боевой и политической подготовки и используемые рассредоточенными мелкими командами или одиночками, выходят из-под контроля своих начальников и разлагаются под влиянием окружающей обстановки... ...В связи с изложенным, а также и тем, что в настоящее время проведено значительное сокращение численности Вооруженных Сил и установлен в войсках большой обязательный недокомплект, Министерство обороны просит освободить Вооруженные Силы от выделения личного состава и автотранспорта на работы в народное хозяйство... Г. Жуков И случилась беда, о которой мы, конечно, думали, что это счастье: в родном Казахстане, на засеянных целинных и залежных землях стал созревать невообразимый урожай пшеницы. Это было похоже на волшебный горшок каши: сначала счастье, а он все варит и варит... Куда же все это девать? Но тут явился Брежнев и чуть не спас всех. Он, будучи секретарем ЦК Казахстана, внес предложение в Большой ЦК "о выделении из Вооруженных Сил СССР для работы в народном (сельском) хозяйстве 75 000 автомашин, 150 000 шоферов и 300 000 солдат". Георгий Константинович взъярился. ЦК КПСС 14 июня 1956 г. Секретно Министерство обороны 10 мая 1956 года докладывало ЦК КПСС о сложившейся неправильной практике привлечения личного состава и автотранспорта для работы в народном хозяйстве и просило освободить Вооруженные Силы от выделения людей и машин в народное хозяйство... Министерство обороны в этом году не может выделить людей и автомобилей для работы в сельском хозяйстве... На основании вышеизложенного Министерство обороны просит отклонить предложение тов. Брежнева. Г. Жуков Да как же отклонить, когда на дворе июнь и зреет пшеница, и взглядом ее не обшаришь, а там - ни рабсилы, ни даже рабтехники! Ну кто же думал, что она, проклятая, так уродится? Нет, грандиозные задачи, как водится, ставили. Но кто бы мог предположить, что безмозглая эта природа - сама - вдруг решит сумасшедшие наши задачи?! И что противно, ведь урожай, он ждать не будет. Это все - с одной стороны. А тут с другой... Министр иностранных дел Израиля Голда Меир сказала вслух нашему в Израиле послу, а он секретно передал в Москву, что: Израильское правительство имеет точные сведения, что в настоящее время Ирак концентрирует свои войска на границе с Иорданией, Сирия - в треугольнике у границ Израиля и Иордании, а Египет - на Синайском полуострове. Есть сведения, что египетское военное командование организовало в Иордании отряды федаинов ("жертвующих собой") для диверсионной деятельности против Израиля... Ну, это ладно, ее проблемы. Но Голда, коварная, вон куда клонит... "Война, которая может здесь вспыхнуть, - сказала в заключение Меир, - вряд ли останется локальной войной". Ага! И наш посол в Египте строго секретно телеграфирует в Москву: ...Следовало бы снова предупредить египетскую сторону от обострения этого конфликта, который может привести к военному вмешательству западных держав и к угрозе расширения конфликта. Так как же можно в этой ситуации ослабить нам боеготовность?! Никак нельзя. И урожай сгубить нельзя. И тут в моем воображении рождается такой, примерно, разговор Неких Членов Большого Бюро: 1-й. У нас, товарищи, два разных предложения: товарища Брежнева и товарища Жукова. Давайте решать. 2-й. Предложение товарища Брежнева, конечно, хорошее... Он за свой Казахстан вон как болеет! А боеготовность, она ведь для всей страны, и не только... 1-й. Думаете, Брежнев об своем Казахстане печется? Необязательно. Я вам скажу, есть лидеры, которые могут пойти на то, что не соответствует той идее, которую они вроде должны защищать... В истории немало таких примеров. У нас, например, были выходцы из буржуазной среды, а хорошо защищали дело рабочих... Вот Ленин, например, был дворянин, но он стойко защищал интересы другого класса. А есть люди, можем таких найти, вышли из рабочего класса, а стали выступать против него. Вот пример. У моего отца был товарищ, он был рабочий, они вместе долгие годы работали. А сын его, товарища отца, стал офицером и в результате выступил вместе с Корниловым. Его потом убили. Вот как бывает. 2-й. Так я и говорю: хорошее предложение! 1-й. А боеготовность? Нам без нее нельзя! 3-й. Придется отклонить. Нам надо поддержать арабов! 1-й. Конечно, мы с вами хотим поддержать арабов... А я вам приведу пример. У них ведь тоже есть арабы-рабочие, а есть капиталисты. Капиталист, он хочет заставить рабочего побольше работать и поменьше ему платить. А рабочие, они тоже арабы, они хотят поменьше работать и побольше получать. Я знаю, я сам рабочий... Теперь скажите, мы за каких арабов? 2-й. За прогрессивных! 1-й. Ну, правильно. Мы им поможем, а они потом скажут, что им Аллах помог... Я так скажу, нам надо империалистам дать под девятое ребро! 2-й. Вот это правильно. 4-й. Вот если бы это было, например, осенью, можно было бы старослужащих задержать, а новобранцев на целину отправить. Боеспособность бы не пострадала... 1-й. До осени мы ждать не можем. 3-й. Так что же получается? Весенний призыв прошел, они уже давно в частях. До осеннего долго... А давайте прямо сейчас новый набор сделаем! 1-й. Подарим, значит, Казахстану новеньких солдат? А знаете, не всякий подарок к добру. Они же урожай уберут, а потом что с ними делать? Вот я вам скажу. Ермак покорил Сибирь и отдал русскому царю. За это царь подарил ему хорошую кольчугу. Ермак, конечно, радовался. А потом что вышло? Он спал, спал да беду выспал: татары на него напали. Он в своей кольчуге кинулся в Иртыш и потонул. Подарок-то гирей на нем оказался! Пропал ни за грош! 3-й. А мы не будем объявлять призыв. И приказа министра не надо. Дадим закрытую директиву по линии Бюро. Пусть урожай уберут, а потом раскидаем по частям. 1-й. А что? Снявши голову, по волосам не плачут... А это что значит, товарищи? А это значит, что нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики! И я получаю повестку: явиться в Куйбышевский райвоенкомат в Армянском переулке. Явился я, и тут мне предписали: прибыть назавтра к пяти часам утра для прохождения действительной службы - остриженным, имея ложку, кружку и пропитание на двое суток. Переполоха дома не случилось, а вечером пришли друзья, и меня немного проводили. Закадычные мои одноклассники - Юра Коваль и Вовка Митрошин - пропели для меня старинную солдатскую песню, но, перебрав, как водится, дедов, отцев, маток и сестров, не захотели остановиться и пошли перебирать дальнейшую родню. Вовка все задавал произвольные вопросы, а Юрка, не теряя ритма, слагал рифмованный ответ. Закончили они так. Вовка, желая Юрку загнать, сверкнул очами и в предвкушении победы пропел: Солдатушки, бравы ребятушки, Где же ваши... Племянники? И Юрка, не промедлив секунды, достойно отразил: Наши племянники Кушают пельменики - Вот где на-аши Племянники! На рассвете поцеловал я маму, накинул рюкзачок и двинулся в Армянский переулок. А там уже был тарарам. Никто туда, подобно мне, не приходил, один и трезвый. Совсем иначе: подобно древним, все правильные новобранцы прощальный пир свой завершили поднятьем чаш навстречу первому лучу, упавшему в Москву с колесницы златокудрого Феба... Они пришли с гитарами, баянами, с родней и ветеранами, надрывно наставляющими их "служить честно", с рыдающими девчонками, обещающими непорочно ждать. И это все бурлило и кипело в тесном Армянском переулке. А я стоял один и озирался, как чужеродный элемент. И чужеродность тут же подтвердилась. Из дверей военкомата выглянул военный человек и прокричал мою фамилию. - Зайди к военкому! - сказал он мне. Я зашел. - Ты в институт хотел поступать? - сказал военком. - Мы тебя в резерве держали, а у нас комплект. Иди, поступай в институт! Я вышел ошарашенный. И тут сообразил. Ведь нам велели рюкзаки забросить в крытый грузовик, и я, как все, забросил, но грузовик уже уехал... Как быть? - Ехай на Пресню, на пересыльный пункт, там найдешь, - сказал мне старшина. Господи, да что там было в этом рюкзаке? Хотя, конечно, ложка, кружка, хлеб, колбаса полукопченая, шмат сала, да майка, да трусы и, вроде, полотенце с мылом... Одним словом, имущество. И я поехал. Когда окончился транспорт, и я остался один, мне открылось какое-то гнусное русское поле. Правда, слева, под двумя тополями, все же скрасившими этот пейзаж, расположилось некоторое одноэтажное строение, обнаружив на себе при ближайшем подходе человеческую надпись: МИЛИЦИЯ. Ну, слава Богу. Я вошел, увидел знакомую форму лиц, меня берегущих, и спросил, где тут у них пересылка. На меня взглянули с интересом и дали направление: через поле, но только левей, а там увидишь, мол, железную дорогу и платформу на ней. Я пошел. Открылись, действительно, рельсы, а после и странная какая-то, среди поля, ни к чему не прилегающая платформа, длинная, высокая, и вдоль нее стоял товарняк. Зато на платформе, еще издали, увидел я солдата в шинели и с винтовкой Мосина образца 1891 года, с которой был я знаком по школьному военному делу. По всем этим признакам понял я, что нашел то, чего искал, вспорхнул на платформу и пошел к солдату с винтовкой, поскольку нигде никого больше не было. Солдат увидел меня и снял с плеча винтовку. - Стой! - крикнул он. - Ты куда? Я кратко объяснил. Он ничего не понял, огляделся зачем-то и с непонятной грубостью сказал: - А ну, беги отсюда, а то щас по счету в вагон пойдешь! Я оглянулся туда, куда он глянул. Там, в отдалении, слева от платформы, стояли, оказалось, два желтых длинных здания, и от них по направлению к платформе шла медленно какая-то процессия. В центре замкнутого шествия размеренно передвигалась серая понурая толпа неспешных людей в кольце идущих в том же темпе, но очень бодро, солдат в бушлатах и не с винтовками Мосина, а уже с автоматами и с черными овчарками на поводках. Ближе к платформе, но с другой, не видной мне раньше стороны, стояла кучка женщин. Когда приблизилось шествие, эти женщины стали что-то кричать и взмахивать руками. И серая толпа зашевелилась, и овчарки стали дергаться и лаять. И тут я понял, что мне на этом голом месте уже никак нельзя стоять и это видеть. Не понял я, а как-то до меня дошло, что не на той я пересылке. Когда же я вернулся в свою привычную Москву, я, знаете, вдруг испытал невероятнейшее впечатленье. Подумайте, я вот стою у Курского вокзала, мне семь минут до дома и... Нет, вы, правда, не поймете. Вот я стою, я возле дома, но я - нигде. Меня никто нигде не ждет. Я удивительно, невероятно - такой, как не бывает, - свободный человек! Поймите, я простился со всеми на три года. От меня можно ждать только писем, и то - неизвестно когда и неясно откуда. Я птица, орел, могу лететь от гор и мимо башен на чахлый пень... Зачем? - вы спросите меня... Но даже некому спросить. Да успокойтесь, я ничего безумного не сделал, но ощущение запомнил. И так живу - с желанием ощущенье это снова испытать. Я просто подал документы для поступления в институт, присовокупив фотокарточку с едва отросшим ежиком. Выпили - оказалось мало. Так бывает в России. В дверь позвонили, я открыл, и мне вручили бумажку. То был приятный, благородный короткий вызов в Армянский переулок для прохождения дальнейшей службы в рядах Вооруженных сил. Потом я вспоминал об этом и думал, что вполне мог уклониться. Ведь мне же военком сказал, иди, мол, в институт... Не знаю, наверно, ощущал предназначение судьбы. Ну, уклонись я тогда, - вся жизнь сложилась бы иначе, и значит, это был и жил бы уже не я?.. 10 июля 1956 года в пять часов утра я снова был в Армянском переулке, и все повторилось, только на Пресню ехал я теперь не один, а со всеми и в грузовике. И пересылка была уже не тюремная, а военная - для новобранцев. Она располагалась от той немного в стороне. Мы оказались за высоким забором, в большом дворе и уселись на травку. Сидели долго. Кто-то, вспомнив, что пил всю ночь, попробовал буянить. Старшины его взяли и по специально устроенному желобу спустили вниз, в подвал, где была по колено вода. А нас, небуйных, повели в другой помывочный пункт, и на выходе из него, в голом виде, как заново родившиеся, мы получили кальсоны, нательные рубахи, портянки, гимнастерки и прочее. Еще нам дали котелки, покрытые толстым слоем смазки, и алюминиевые ложки. Потом опять сидели на траве. И вот сказали, чтоб для обеда приготовить котелки. Во дворе торчал водопроводный кран, к нему все кинулись, толкаясь, но это было бесполезно, потому что холодная вода легко каталась по поверхности тавота, нимало его не тревожа. Тут кто-то, практически умный, стал рвать траву, и через десять минут весь двор сделался голым, а котелки мы посчитали пригодными для пищи. И вот мы на платформе, и духовой оркестр бьет прямо в голову, и ничего нельзя понять. Стоял такой же товарняк, и мы пошли в телячьи вагоны. Я забрался на верхние нары, прижимая к себе новенький рюкзачок, в нем была всякая мелочь, хлеб и кусок вареного мяса. Я маме говорил, что не надо, что нас с первого дня поставят на довольствие, но все-таки в последний момент мама сунула мне хлеб и это мясо, вынутое из борща. А тут как раз нам объявили, что мы, конечно, на довольствии, но питанию во время следования в эшелоне положено быть двухразовым. Ай, мама! Рядом со мной лежал спокойный тоненький мальчик. Оказалось, что зовут его Фридрих, но он не был немец. Он был Фридрих Николаевич Черемухин и жил совсем близко от меня, в Фурманном переулке. Он лежал на спине, под головой рюкзак, молчал и курил сигарету. Кругом все галдели, рассуждая о будущей службе. Беспокоились, зачтется ли нам летняя служба или счет пойдет только с осени, от приказа... Говорили, что хорошо бы попасть в писаря... Но более всего отчего-то беспокоились о здоровье, хотя преобладала мысль, что в армии режим, а это хорошо, и мы поздоровеем. Склонялись к тому, что надо бросить курить. Я еще не курил (курили Вовка с Юркой), и я спросил Фридриха, не захочет ли бросить и он. Фридрих все так же молча лежал, чуть прикрыв умные глаза, но мне ответил. Говорил он тихо, размеренно и на собеседника не глядя. - Видишь ли, нас насильно оторвали от привычной жизни. Лишили очень многого. Так зачем же я буду еще и сам лишать себя последнего удовольствия? У Фридриха была колбаса и какие-то сухарики. Мы понемногу ели эту колбасу, а мясо берегли. На третий день оно протухло. Ничего на свете нам не было так жалко, как этого мяса, потому что утром нам вливали в крышку котелка какой-то водянистой жидкой каши, после которой нутро начинало грызть самое себя, и это длилось до самого вечера, когда крышку такой же кашкой наполняли совсем не до краев, и голод терзал, пока его не приканчивал сон. И это длилось восемь суток. А вот куда мы едем, мы этого не знали. 18 июля наш товарняк окончательно остановился, мы пересели в грузовики, и прозвучало слово "целина", а неделю спустя президент Египта Гамаль Абдель Насер издал декрет о национализации Всеобщей компании морского Суэцкого канала. Ни мы о Насере, ни он про нас ничего, конечно, не знали. Мы ставили палатки посреди степи, набивали соломой матрасы и сколачивали из Бог знает чего невысокие нары, а рано утром проснулись уже солдатами. Командир нашего взвода сержант Витя Груздев сорвал полог палатки и выстрелил в нас, спящих, ужасным этим словом: - Подъ-ем!!! Я мгновенно включил сознание. Оно мне сказало, что главное - портянки, суметь бы их намотать. Я их схватил, свесивши ноги, стал мотать, и у меня, представьте, сразу получилось! Скорее натянул я сапоги и взялся за брюки... Но тут остановился и тупо глядел на эти странные штаны, у которых в районе бедра и таза необязательная ширь, а вот ниже колена - облегающая узость, сквозь которую немыслимо было продеть сапоги даже меньшего, чем надлежит тебе, размера. Я пробовал найти какой-то выход. Но выхода не было. Я начал стягивать сапоги, что оказалось непросто, зато портянки размотались сами по себе... А потом Витя Груздев, наш незабвенный сержант, для окончательного пробуждения ото сна устроил нам пробежку - до горизонта и затем обратно. С Фридрихом мы так и сдружились, хотя и были слишком разные по натуре и опытам жизни. Я имел гражданскую специальность - кочегар, а Фридрих был радиотехник и джазист-ударник. Но кое-что нас сближало. Нам нравилось вместе ходить "в кукурузу", но мы никогда не садились рядом - всегда скрытно друг от друга, сохраняя при этом возможность для неспешной беседы, как будто по телефону. Еще мы оба были запасливые в смысле еды. Всегда старались сэкономить сколько-нибудь черного хлеба (белого в природе не было), а потом тоненько нарезали, присаливали и сушили. Мешочек с сухариками у нас никогда не пустел. Еще был Фридрих удивительно рационален. Нам выдавали на завтрак к чаю два кусочка сахару, а к ужину - полтора. А как же дать полтора? Вот и давали - три кусочка на двоих. Один тебе, один мне, а третий раскусывался пополам. Так вот ведь - Фридрих сразу и навек, со всем благородством и со всей деликатностью, уступил мне право откусывать, а для него оставлять что останется. Мне было неловко пользоваться благородством товарища, но так повелось, так и велось... Пока я не догадался, что Фридрих просто выбрал для себя рациональный способ. Ну, во-первых, он знал, с кем имеет дело, и знал, что уж я никак не откушу больше половины, скорее - меньше. Но это не все. Когда ты откусываешь половину куска, твоя половина остается во рту, сразу крошится и быстро тает, что - нерационально. А Фридрих получал сухую половинку, которую можно лизать, отщипывать зубами по кристаллику или оставить на потом... Да мало ли еще разных способов можно придумать для извлечения из этой половинки немыслимых и долгих наслаждений! Ах, милый Фридрих, я так тебя любил! Когда окончилась целина, и нас пригнали в Эстонию, и было неясно, кого и куда раскидают, мы говорили с тобой: - Хоть к черту на рога, но только вместе! Но вместе не пришлось. Когда же я совсем вернулся, я сразу позвонил тебе по телефону. Ты сказал: - Это ты? Я бросаю все свои дела и через пять минут буду на углу Садовой. Я помнил, что он джазист, любитель ресторанов, я выгреб все свои деньги, предвкушая, как мы посидим и все повспоминаем... Мы походили по Садовой туда-сюда, потом он на углу Фурманного остановился, сказал "звони", и больше я его не видел. И я все думаю: так что же это было?.. Я работал в бригаде асфальтировщиков. Нам надлежало к началу уборки заасфальтировать пол в громаднейшем зернохранилище, куда могла бы поместиться миллионная доля того урожая. Из цельных бревен мы разжигали костры под железными котлами и варили в них битум. Потом дымящийся асфальт возили в тачках, высыпали на земляной пол, раскидывали, ровняли и укатывали ручными катками. С нами был хохол Савицкий. У него была голова формы немецкой каски и совершенно глупые глаза. Он брал на плечо бревно, которое мы не могли поднять втроем. Он сыграл со мной рядовую солдатскую шутку. Я стоял и отливал в траву, а он подошел сзади, снял с меня шапку и подставил как ковш. Мне было обиднее всего, что невозможно эту шапку выбросить - мне никто не дал бы другую, и я знал, что все равно я эту шапку надену на свою голову, хоть это невозможно, но я все равно ее надену... Я дал ему по морде. Он обалдел. Не потому, что его бьет этот тоненький мальчик, а от полного изумления: почему от обычной шутки взбесился человек? А я ведь тогда никого не боялся. Но вот пошел хлеб, и зерно было везде: на земле, в сапогах, за воротом, на простынях и в уже отросших волосах. А вот когда уборка кончилась и началось безделье... Ночами был мороз, мы решили, что надо рыть землянки, но нам сказали, что не надо: не сегодня-завтра мы съедем. Долго ждали и мерзли. Мы с Фридрихом сшили наши простыни и одеяла: так было теплей. А у входа в палатку нарастала желтая отполированная горка от наших теплых излияний. И как-то вдруг, совершенно нежданно, среди дня заглянул к нам каптенармус, начальнический прихвостень, и передал приказ: рыть землянки! Мы выскочили на свет и огляделись. Первый взвод, куда каптенармус заглянул на полминуты раньше, уже валил столбы волейбольной площадки. Мы кинулись туда, где встали на зимовку зерноуборочные комбайны, и отодрали с них что можно было отодрать. Землянка делалась так. Позади палатки выкапывался такого же размера, как палатка, котлован с отвесными краями, а в середине еще углублялся проход, чтобы слева и справа могли разместиться спальные места, затем перекрывался потолок и землей засыпался, но с отдушиной. Вообще жить в земле чрезвычайно удобно. Можно легко не сооружать, а только оставлять любую мебель: кровать, стол, тумбочку, табуретку... А еще в стене над головой каждый соорудил себе нишку по собственному вкусу для хранения личных вещей. Потом наворовали в совхозе пустых мешков и обложили стены. Палатка тоже оставалась, теперь превратившись в веранду, из нее вниз, в землянку, вели земляные ступени. Потом нам привезли буржуйки и керосиновые лампы. Начались серьезные морозы, а мы валялись в одних кальсонах, разомлевши от жары и безделья. Поначалу безделье пошло нам на пользу. Мама моя, помимо писем, слала посылки и, главное, книги. Я получил девятый номер "Юности" и начал вслух, для всей своей землянки, читать "Хронику времен Виктора Подгурского". Мы были разные, но все равно там все было про нас. А когда я прочитал, как она послала его к черту, а он потом ей написал про то, как он был у черта и что ему черт сказал, - тут даже самый отдаленный от судьбы героя человек, Миша Дудин, слесарь и на уборке помощник комбайнера, сказал: - Нет! какой он, в рот, все же остроумный! А после мама прислала мне Майн Рида, и мы читали "Квартеронку"... Читали вслух по очереди трое суток кряду, без отдыха и сна. Иные засыпали, но очень ненадолго, потому что вместо ничего не значащего сна шла удивительная и нами неизведанная жизнь. Ее пропускать можно было лишь только чуть-чуть, но не больше... Ну, минут двадцать сна, и снова - там, в каких-то не очень ясных, но жутко завлекательных пампасах или прериях. Из-под своей земли мы уходили в неведомые страны, и это было посильнее, чем у Гладилина, писавшего всего лишь про нашу собственную жизнь, которую мы легко могли бы прожить так, как в его сочинениях, не читая его сочинений. Потом настало разложение. Ну сколько же можно ничего не делать? Начальство наше, по слухам, гуляло где-то на центральной усадьбе, а мы, "будучи оторванными от боевой и политической подготовки", мы просто изнывали. Один раз случилось нам какому-то хмырю продать два мешка пшеницы и выручить за это два поллитра, но все-таки система не сложилась. Мы начали варить чифирь. В алюминиевой кружке заваривалась пачка чаю, раскуривалась толстая махорочная самокрутка, и все это шло по кругу: глоток из кружки, глубокая затяжка и - передай товарищу. Я, помнится, нимало радости не ощутил, испытывая только тошноту. Уже октябрь был на исходе. * * * 24 октября 1956 г. ОСОБАЯ ПАПКА Совершенно секретно Докладываем. В соответствии с решением Правительства СССР об оказании помощи Правительству Венгерской Народной Республики в связи с возникшими в стране политическими беспорядками Министерством обороны проведены следующие мероприятия. 1. К 23.00 23 октября с.г. подняты по боевой тревоге: - особый корпус Советских войск в Венгрии в составе двух механизированных дивизий; - стрелковый корпус Прикарпатского военного округа... - одна механизированная дивизия отдельной механизированной армии, дислоцирующейся в Румынии... Всего по боевой тревоге поднято пять дивизий Советских войск в составе: людей - 31550, танков и САУ - 1130, орудий и минометов - 615, зенитных орудий - 185, бронетранспортеров - 380, автомашин - 3930. ................................................. ................................................ - истребительная авиация прикрывает войска на марше. Бомбардировочная авиация в готовности на аэродромах. Г. Жуков В. Соколовский А мы же ничего не знали. Мы пели песни. К нам кто-то такую занес: Сиреневый туман В осенней дымке тает, Над тамбуром стоит Полночная звезда... Кондуктор не спешит, Кондуктор понимает, Что с девушкою я Прощаюсь навсегда... Прощание с девушкой - вот что было понятно. Спустя два месяца, под Новый год, к нам в восемьдесят первый танковый полк, расположившийся в городе Тапа Эстонской ССР, прибыл для прохождения дальнейшей службы капитан Бессонов, и в штабе, куда сошлись все старшие офицеры полка, за закрытою дверью он рассказывал, как все это было, как от румынской границы шли на Будапешт, мотали на гусеницы километры, насилуя двигатели, а после, после... Но я подробностей уже не смог услышать. Их всех, участников славного этого похода, потом раскидали от греха по разным частям, а срочников отправили по домам. К нам в полк, по дороге в Россию, на довольствие встала небольшая группа под командой красавца-сержанта Юры. Он вернулся из Венгрии, разрубленный надвое. Он был командиром танка, а брат его, близнец, был у него механик-водитель... Мы с Юрой пили водку, он плакал, вспоминая погибшего брата, а я проклинал венгерских повстанцев и всю дурную эту заваруху, где гибли наши ребята. А вот зачем мы покинули хату и пошли воевать, чтобы... что? Чего кому отдать-то?! На маленький шажок к этой мысли ушел десяток лет. Но все это было потом. А пока что мы пели песни в нашей теплой землянке. Начальник Главного разведывательного управления генерал-лейтенант С.М. Штеменко - министру обороны маршалу Г.К. Жукову 30 октября 1956 г. Совершенно секретно Докладываю: По данным радиоперехвата Главного разведывательного управления, вечером 29 октября с.г. израильские войска нарушили из района г. Аль-Кунтилла границу Египта, вклинились на его территорию на 90 км и заняли позиции в районе г. Некль (110 км восточнее Суэц). Согласно перехваченному сообщению из Тель-Авива, израильские войска атаковали утром 30 октября населенный пункт в 30 км восточнее Суэцкого канала. Каирские утренние газеты сообщают 30.10.56 о начале войны Израиля против Египта... Мы же пели: Бледной луной озарился Тот старый кладбищенский двор. А над сырою могилкой Плакал молоденький вор... Эту песню пропел зашедший к нам на огонек приблатненный пацан из первого взвода. Я думал тогда, что это очень смешная песня, и надо было жизнь прожить, чтобы понять, что ничего смешного здесь нет и что это - шедевр. Посол СССР в Египте - в МИД СССР 30 октября 1956 г. Строго секретно Снятие копий воспрещается ...По имеющимся у египетской стороны разведданным, американцы и англичане считают, что после венгерских событий наступил удобный момент для активного, в том числе и вооруженного вмешательства западных держав на Ближнем Востоке. США и Англия полагают, что в данных условиях СССР не решится выступить с активной поддержкой арабов, так как у Советского правительства сейчас много хлопот в Восточной Европе... И еще одну песню вынес я из той нашей жаркой землянки. Песня эта была хороша сама по себе и еще удивительна тем, что с тех самых пор я нигде и никогда ни от кого ни разу ее не слыхал. Она поется размеренно-речитативно: Зачем растратчиков нам брать из Ленинграда И проституток, разодетых в пух и прах? О них достаточно поет кругом эстрада - Во всех театрах, опереттах и садах... Я не растратил государства миллионы, Не посещал кафе-шалманов никогда, Я не носил костюмов модного фасона, Не принимал в желудок крепкого вина... Я просто вор. Мой стаж с семнадцатого года, Я воровать пошел - прошло уж много лет, - Когда на Балтике красавица "Аврора" Стреляла в Зимний, убивая в нем кадет. Тогда я рос среди родных на Украине, Где власть сменялась не по дням, а по часам... Когда отец кормить семью уж был не в силах, Я из родительского дома убежал. Случайно я попал на южный берег Крыма, Где не привиделись курорты и во сне... Там позабыл свою родную Украину, Забыл о матери, о доме, об отце. Там познакомился с пацанкой с Ленинграда, Ее впервые я так крепко полюбил... Нас познакомила вечерняя прохлада, Слова любви я ей так часто говорил... ...Ей срок кончается холодною зимою, А мне до срока оставалось долго ждать, И вот решили с ней на пару, как с женою, Уйти из лагеря иль просто - убежать. Прокуролесили два месяца на воле, Потом угрозыск без документов поймал. Побег из лагеря до дела приписали, И вот послали нас достраивать канал. Опять этап, опять телячии вагоны, На голых нарах пайка хлеба шестьсот грамм, Ее ты ешь, а сам слезами обливаешь... Ох, не легко же достается жизнь ворам! Я просто вор. Мой стаж с семнадцатого года. Я воровать пошел, прошло уж много лет, Когда на Балтике красавица "Аврора" Стреляла в Зимний, убивая в нем кадет. И это не шедевр, вы скажете? А как вам нравится, что герой этой песни - в Крыму - родную Украину позабыл?! Ой, даже говорить об этом неохота. Чего же ты, Никита, натворил... И еще. В Зимнем, конечно, не кадет убивали, а юнкеров, хотя, в сущности, разница и небольшая: юнкера - это воспитанники высших военных училищ, а кадеты воспитывались тоже в военных училищах (корпусах), но - средних. Кадетских корпусов числом было много больше, оттого кадетов и знали шире. Была даже дразнилка: "Кадет - на палочку надет!" А это уже свидетельство определенной популярности. После манифеста 1905 года, давшего свободу, возникли политические партии, в их числе - конституционные демократы, сокращенно - кадеты. Так что к семнадцатому году понятие кадет в народе вовсе смешалось: кадет и белый (белогвардеец) сделались равнозначны. И в общем-то, по сути, народ был прав. Только ни кадет, ни юнкеров "Аврора" не убивала, единственный выстрел ее, как потом выяснилось, был холостой. С целины нас вывезли в начале ноября. На грузовиках тронулись к железной дороге, и нашим прощальным взорам открылся предсмертный пейзаж: громадные и бесконечно уходящие за горизонт бурты пшеницы, принакрытые снегом. А после нас там никого уже не оставалось. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ СОВЕТСКОГО ПОСЛА В ЛИВАНЕ С ПРЕЗИДЕНТОМ ЛИВАНА К. ШАМУНОМ 2 ноября 1956 г. Секретно ...Затем Шамун заговорил о необходимости оказания Египту срочной материальной помощи. Он сказал, что в начале военных операций египетская авиация действовала против Израиля очень хорошо. Однако сейчас наблюдается явное превосходство англо-французской авиации, и египтяне практически не оказывают никакого сопротивления в воздухе. У Шамуна создалось впечатление, что Египту не хватает подготовленных военных летчиков. "Булганин и Хрущев обещали нам, что Египту будет оказана помощь добровольцами..." - заявил Шамун. Теперь мы ехали с комфортом. Мы даже не поверили глазам. Нам подали состав из новеньких, только что заведенных тогда цельнометаллических вагонов. Там над нижними полками сияли узкие продолговатые зеркала, а для взбирания наверх имелись аккуратные, в размер ноги, ступенечки. Никто из нас не вспомнил даже, что в поездах бывают одеяла и матрасы - так было хорошо. К тому же мы получили деньги - солдатское довольствие - по тридцать рублей за два последних месяца плюс семь махорочных. Пять месяцев мы жили на биваках, последний месяц при морозе, и вот - тепло, светло и сухо, над головою крыша, а за окном мелькают перелески. Мысль потекла игриво. И сразу вспомнилось, что через день седьмое ноября. На какой-то станции два орла слетали с вещмешками в магазин. В других взводах учуяли и тоже полетели. Учуяли и из других вагонов. Потом учуяло начальство. ТЕЛЕГРАММА ПОСЛА СССР В ЕГИПТЕ В МИД СССР 6 ноября 1956 г. Строго секретно Снятие копий воспрещается ...Сабри (Али Сабри - начальник кабинета при Насере), говоря о дальнейших перспективах, усиленно развивал тезис о возможности быстро отремонтировать взлетные полосы аэродромов для принятия наших самолетов с добровольцами. В купе, считая боковые полки, кроме нас с Фридрихом расположились Юра Панкратов, Мишка Дудин, Толя-краснодеревщик и Витя Березкин - народ солидный, хорошо известный. К нам подсели - наш командир взвода сержант Виктор Груздев и замполит колонны старший лейтенант Воскресенский. Поговорили дружески и попросили водку сдать. Мы поклялись, что нету. На полустанке поезд встал, и пронеслась команда: - Эше-ло-о-о-он... строиться! Мы выстроились в две шеренги лицом к составу. Начальник эшелона, наш славный капитан Мешковский, прохаживаясь взад-вперед, повел издалека, сначала вообще о дисциплине, потом о дисциплине во время следования к месту назначения... А на подножках заметна стала суета. Сержанты так и сновали: в вагон и из вагона. Наконец начальник эшелона принял знак и перешел к серьезному предмету. Предметы тут же вынесли и начали публично разбивать об рельсы. На землю сыпались стеклянные осколки, звенел чугун, летели брызги aqua vit'ы, мешаясь с горькими слезами бьющих и смотрящих... Когда мы вернулись в вагон, сразу подняли нижние полки. Наше купе было первым от входа, и в багажных отделениях под полками вместо багажа насыпан был уголь. Уголь был весь изрыт. Но наша водка хранилась не там. Поэтому через некоторое время к нам снова явились. - Отдайте по-хорошему! - Так мы ж вам говорили, - нету! - А этого не может быть: у вас - и нету. Ведь все равно найдем! А праздник тем временем наступил. Только праздновать было нельзя. Мы сидели, приклеившись к полкам, с невинными мордами и в глубокой тоске. Ждали ночи. Но поздним уже вечером они нашли. Нашли как-то странно. Явились вдруг снова и безо всяких разговоров прямо прошагали к заветному месту. И - все. Когда мы уже подъезжали к Таллину, старший лейтенант Воскресенский подсел к нам и сказал на прощанье: - Ладно, скажу, как нашли... Вы еще молодые, вам служить и служить... Надо знать. Запомните: в каждом полку, в каждой роте, во взводе есть всегда человек, от которого все узнается. - Кто?! - возопили мы. - А вот этого не скажу. Может быть потом, в Таллине, на прощанье. Но и в Таллине он не сказал. А тогда, ближе к ночи, Миша Дудин склонился ко мне и шепнул, и я вышел в тамбур. Наша водка - двадцать бутылок - была надежно упрятана между железных стенок отопительного котла. Изымать их оттуда было неловко, и в самом низу, на почти недоступном дне две бутылки остались. Нам, самым избранным, досталось по семьдесят граммов. И все же на душе чуть-чуть полегчало. А наутро, с облегченной душой, прямо здесь, в эшелоне, записался я добровольцем в Египет. Ведь это был ноябрь пятьдесят шестого. Империалисты не захотели отдать Египту родной его Суэцкий канал. И мы не остались равнодушны. Впрочем, я не очень-то разобрался, что там такое, но если зовут добровольцев, как я могу не пойти? 9 декабря 1956 г. ТАСС УПОЛНОМОЧЕН ЗАЯВИТЬ, что полный вывод английских, французских и израильских войск из Египта, естественно, снимает вопрос о выезде в Египет советских добровольцев. А год спустя военный министр Египта генерал Абдель Хаким Амер на встрече в Москве с Хрущевым, Булганиным, Микояном и Малиновским скажет, что "в 1956 году, когда большое количество добровольцев в вашей стране изъявило желание оказать Египту помощь, мы не были готовы использовать ее". Ай, ай, ай! Как интересно все могло бы обернуться... ( Впервые опубликовано в журнале «Знамя» №8, 2010г.) |
Крылов Юрий 
Талейсник Семен 
Андерс Валерия 
Демидов Вячеслав 