Кошка нагло нагадила прямо на подушке. Эта была последняя капля горечи в чаше с ядом, которую судьба поднесла ему.
Весь Мир ополчился на него, а Горик обиделся на весь Мир и решил никого не впускать. Он запер дверь на замок, заложил засов, зацепил звенящую цепочку и начал ждать, когда к нему начнут ломиться.

   Но Горика никто не тревожил: друзей у него не было, родители навещали по выходным, жена ушла три дня назад.
«Мне надоели твои художества! — выкрикнула Аня с порога. — Нажралась я ими. Они уже вот где у меня сидят, твои художества!»  Но где именно, показать не смогла: чемоданы оттягивали ее белые руки с браслетами и кольцами. Волоча неподъемные чемоданы, жена ушла из жизни Горика, бряцая браслетами — так сбежавший каторжник звенит оборванной цепью.

   Осталась только провинившаяся пятнистая Анина кошка Соня. Кошка привязалась к дому, а не к людям, и безмятежно спала по двадцать часов в сутки (за что и была названа). После подушечного инцидента она отлеживалась, свернувшись в пыли под диваном — скрывалась от наказания. Хлопанье дверей, суета и громыхание семейного разрыва ее не тревожили. Трехцветная Соня давно притерпелась к шуму. Она удивленно распахнула шкодливые желтые глаза, только когда их накрыла мертвящая тишина.

   Кошка обошла опустевшую квартиру, вынюхивая по углам, потянулась, запрыгнула на кухонный стол и выскочила в форточку к своим хвостатым приятелям, чтобы вернуться заполночь. Горик поленился поймать ее и выпороть. Ему не хотелось двигаться, вмешиваться в ход событий. Пальцем не пошевелит — пусть все валится в тартарары! Он больше не выходил из дому. Зачем? Пусть попробуют без него!

   Но за окном цвел и зеленел куст акации. Пахло сладко и душно. Гудели машины, шаркали подошвами прохожие, свиристели птицы, произрастали травы, на небе солнце и луна сменяли друг друга по принятой схеме. Никто в тартарары не проваливался, все шло своим чередом, только без Горика.

   Обидно до слез, а тут еще в холодильнике, из которого пахло неуютным, нежилым, кончилось пиво. Тошно-тошнехонько! Он раскусил и распробовал горькое зерно печали. Паутина вязкого одиночества опутала Горика, тишина оглушила. Он решил умереть. Но как? Вскрыть вены, застрелиться? Но Горик боялся крови, даже полусырые бифштексы не ел — пугался. Странно и противно, что человек, с виду вполне твердый, такой жидкий внутри. И пистолета у него отродясь не было. Повеситься? Нет, и это ему не по вкусу, не эстетично: вывалившийся лиловый язык, непроизвольное мочеиспускание. Выпрыгнуть из окна? Он жил на первом этаже. Отравиться? Но чем? Не кошачьими же консервами. И тогда Горик постановил, что ему следует умереть от голода. Растаять, исчезнуть, превратиться в прах, как герой из рассказа Кафки. Тогда они все поймут, все прочувствуют, но будет поздно. Возможно, к нему даже придет слава. Посмертная…

   С младых ногтей Горик мечтал об известности. Он хотел стать великим писателем, но все как-то не получалось. Он много раз пытался вонзить зубы в сочный пирог литературной славы, но ему не перепало ни крошки. Не помогали ни литературные курсы в разных университетах и колледжах, ни покупка и многократное прочтение книг «Как создать гениальный роман-бестселлер», «Написание новелл для чайников», «Десять принципов короткого рассказа, обеспечивающие успех у редакторов». Что бы он ни писал, что бы ни печатал, никто не замечал его творческих усилий.

   Родители издали две тоненькие книжонки новелл Горика (в лучших мопассановских традициях) за собственный счет, нежирным тиражом в сто экземпляров. Невостребованные стопки пылились в кладовке. Своих денег у Горика не было уже давным-давно, и работающая жена его иначе как «бездельник» и «looser» не называла. Много было обидного и болезненного в жизни: с работы Горика выгнали, пособие по безработице давно перестали выплачивать, прозу его упорно не печатали, жена не готовила и не стирала, а потом и вовсе сбежала, машины норовили обдать грязью, прохожие — толкнуть, собаки — облаять. А тут еще и кошка… Нет, жить совершенно не стоило.

   — Я хочу изголодать до абсолютной аннигиляции, высохнуть изнутри, словно иссякшее озеро, испариться. У Франца есть аналогичная история о голодающем художнике… — растолковывал он школьному приятелю Сетику, застрявшему в Миннесоте. Кафку Горик называл запросто по имени, коллеги все-таки. Конечно, Сетик в литературе разбирался, как свинья в апельсинах, но был неплохим парнем и мог с натяжкой сойти за друга, за неимением лучшего. Слова «аннигиляция» и «аналогичная» вгоняли Сетика в почтительный транс, что льстило. Они не виделись с Гориком пятнадцать лет и не имели ничего общего, поэтому им так легко было разговаривать. Эти двое, Сетик и Кафка, стали для него самыми близкими людьми теперь, после бегства жены и предательства кошки. С Кафкой Горик беседовал мысленно, с Сетиком — по телефону.

   — Так вот, у Кафки герой принципиально голодает, такая форма искусства. Голодающий художник — символ, эстетический, творческий, даже религиозный, если хочешь. Одинокий творческий дух жаждет признания, приятия обществом, но искусство голодающего художника превращается в коммерческое предприятие: его вынуждают голодать за деньги, помещают в клетку рядом с дикими животными в цирке, на потеху низкопробной публике. И художник принципиально доголадывается до полного истощения, исчезновения, чтобы все поняли, прониклись… Он — подлинный мученик идеи!

   — А кто тебе будет платить за голодание? Ты будешь вроде как тот парень, который похудел по телевизору на 200 фунтов и рекламирует бутерброды «Сабвея»?

   — Ты ничего не понял, Сетик, мой незатейливый друг. Мне никто не будет платить. Я умру от голода из идейных соображений. Как объяснить, чтобы до тебя дошло? Буду голодать, как святые и отшельники в пустыне, когда они умерщвляли плоть.

   — Так они же не до смерти у-мер-щали… Сомневаюсь я, однако, что тебе удастся так же… ты вон и сейчас что-то жуешь!

   Недоверие Сетика, прилетевшее из холодной Миннесоты, слегка остудило его решимость.

   — Да, я колбасу жую! — признание прозвучало горьким вызовом. — Невротическая реакция на стресс. Если бы от тебя ушла жена, что бы ты делал? Безработица и творческие неудачи… (Горик любил уколоть приятеля тем, что вот у него была жена, хоть и сбежала, а тот даже и не сподобился…) Последние дни я ем, как ненормальный, от нервов, конечно. (Горик горестно икнул.) Холодильник уже совершенно пустой. Но я им всем покажу, они еще увидят!

   Они — весь враждебный мир, включая бестолковых, скандальных родителей, которые умудрились развестись в самый сложный момент его жизни и нарушить хрупкое равновесие. Горик злобствовал на бессердечную жену и кошку-пачкуху, шлявшуюся неизвестно где, обижался на нечутких редакторов, жестоких работодателей, негодовал на все человечество (за исключением виртуально присутствующих Сетика и Кафки), безжалостно покинувшее его в замусоренной однокомнатной квартире. Но и этим двоим ему тоже хотелось доказать.

   Да, с голоданием будут сложности. Горик всегда любил хорошо покушать. С детства он привык к регулярному четырехразовому питанию, которое религиозно обеспечивали бабушка и мама. «Хороший завтрак — весь день пойдет отлично», — приговаривала бабушка, подавая по утрам свежеиспеченные яблочные блинчики со сметаной и чашку горячего какао. «На пустой желудок и в голову ничего не лезет», — вторила мама, сбивая омлет на второй завтрак. «Вечером не поешь — будут всю ночь цыгане сниться!» — пугала добрая тетка и подсовывала ему на ужин аппетитную куриную котлетку с рассыпчатой гречневой кашей. «Какие цыгане?» — испуганно спрашивал маленький Горик, поглощая кашу. «Черные, с мешком, которые детей воруют!» «Не рассказывай ребенку страшное, — вмешивалась бабушка. — Поешь, Горенька, печеное яблочко с вареньем и спатоньки… или коржики яичные хочешь? Я только спекла, тепленькие еще».

   Даже теперь от этих сладких воспоминаний у Горика потекли слюнки, а в животе призывно забурчало. Нет, перспектива умереть от голода уже не казалась привлекательной, но идея мученичества по-прежнему пленяла его воображение. И тогда Горик решил пойти от обратного — принципиально есть! Жрать всем назло, исступлённо и отчаянно, до полного самоуничтожения, как раньше собирался голодать. Так даже оригинально, он побьет Кафку, как ребенка, по всем параметрам. Вспомнилось, что в страшном фильме с красавчиком Брэдом Питом в главной роли, о семи смертных грехах, одна из его жертв испустить дух от обжорства. Короткий апоплексический удар, и все — вместо продолжительных страданий голодной смерти.

   Заодно и налопается же Горик перед кончиной, а то жена его морила последние годы шпинатом да рисом. Все худела. Хорошо еще, что мама приносила обеды в судках по выходным и замороженные пельмени, а то бы он уже давно отбросил копыта. Вот говорят: перед смертью — не надышишься, а наесться — можно! Да, Горик твердо решил уморить себя обильной пищей.

   Продуктами затворника щедро снабжали родители. Они подавали сетки, кульки, судки и кастрюльки через узкие окна. Внутрь Горик их не впустил, затворился от мира. Мать доставляла припасы через южное окно, выходившее на улицу Вашингтон Стрит, а отец — через восточное, смотревшее на внутренний проезд между домами, где стояли мусорные баки. Увесистой мамаше пришлось приставить к стене стремянку, чтобы дотянуться. А худой и ловкий отец приспособился забираться на мусорный бак. Предки уже два года были в разводе и свои действия координировали в том плане, чтобы не сталкиваться. Зато каждый старался перещеголять другого в проявлениях любви. Доказать количеством и качеством пищи, кто именно является наиболее заботливым родителем для единственного дитяти. Продукты изливались на Горика из окон, словно из двух рогов изобилия, вместе с потоками сочувствия и понимания.

   Сын безропотно и смиренно, с некоторым внутренним самодовольством принял пищевое мученичество. Кулебяки с бараниной сменялись куриными фрикадельками и зразами из телятины. Мама была поклонницей доктора Аткинса и нажимала на протеины. Горик упоенно истязал себя котлетами и битками, печеночным паштетом, тушенкой, ребрышками. Чанахи, гуляши и шницели мелькали, словно в калейдоскопе. Он с таким же энтузиазмом умерщвлял свою плоть и форшмаком, налистниками с творогом и пирожками с картошкой.

   Однообразные дни разнились только вариацией блюд. Горик принципиально ничего не читал, не смотрел телевизор, ни с кем не разговаривал, и между кормлениями мариновался в горечи, словно в собственном соку. Для поддержания духа Горик иногда бормотал разные стихи, но ничего не мог припомнить до конца:

Духовной жаждою томим, в пустыне чахлой я влачился

И шестикрылый серафим…чего-то там ко мне явился.

Хрен с ним, с серафимом, не помню… попробуем другое:

У  врат обители святой стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой от глада, жажды и страданья.

Всего лишь хлеба он просил, и взор являл живую муку.

И кто-то камень положил в его протянутую руку.

Так я просил твоей любви…

Совсем, как я. Почему она ушла, жестокая Анна? Что-то мать запаздывает с обедом.

Не утоляет слово мне пересохших уст,

И без тебя мне снова… какой-то, да, дремучий воздух пуст.

 Страдалец активно маялся, любовался своими муками, и для скуки совсем не оставалось места. Кроме того, всегда было любопытно, что новенького подбросят родители в смысле питания. С живым интересом Горик постоянно гадал, какими кулинарными деликатесами порадуют его родственники.

   Папа плохо разбирался в кулинарии, дальше «Смирновской» водки или дюжины немецкого пива его фантазия в смысле продуктов питания не продвигалась. Но он начал серьезно встречаться с одной весьма чувствительной, толстомясой дамой. Она обладала нежным сердцем, помидорными щеками и черносливными глазами. Пугливость кроткой куропатки сочеталась в ней с пронзительной громогласностью добродушного дрозда. Прибавьте к этой картине волосы цвета воронова крыла и наряды павлиньей окраски — получится аппетитный натюрморт с дичью во фламандском стиле. Дама решила проложить путь к сердцу отца через желудок сына. По иронии судьбы, мясистая предпочитала рыбные блюда.

   Через восточное окно теперь регулярно приплывали жареная форель, запеченный лещ и судак с картофелем, треска, карп и сазан в самых разнообразных видах, копченая семга и вяленый сиг. Заползали крабы с яично-масляным соусом, раки в белом вине, нежные креветки и копченые угри.

   Через несколько недель мрачного отчаяния Горик обнаружил, что с трудом протискивается в дверь туалета. Пришлось снять ее с петель, а заодно и высадить раму. К концу месяца разбухший страстотерпец уже не умещался на унитазе. А через пару недель и совсем не смог приблизиться к желанному прибору — живот упирался в стену. Приходилось протискиваться боком, но и бока росли с неумолимой быстротой. Другой на его месте давно опустил бы руки, махнул рукой на блистательную затею, но Горик не мог: не позволяли гордость и плотные подушки, образовавшиеся на месте трицепсов.

   Он усиленно усмирял страдающую плоть ухой, морил себя миногами. Бичевание бараниной чередовалась пытками плотвой. Розовая форель прозрачным телом напомнила Горику сбежавшую жену, отчего он еще больше загрустил. На время у него даже аппетит пропал. Биточки из гречневой крупы и фаршированную щуку он ел без всякого интереса. А незатейливых сома и налима Горик отверг совсем. Пожевал из вежливости минут двадцать, а остатки выдвинул обратно в окно. Возгордился. На смену им прибыла осетрина жаренная, с помидорами и луком, и была принята благосклонно. В конце концов, он же ел не от обжорства, а в знак протеста против несправедливости, царящей в мире.

   Мама, «почуяв жареное», начала метать в свое окно черную и красную икру в банках, паюсную и зернистую. Материнское чувство повлекло ее на кулинарные курсы: с примитивных битков и жарких родительница переключилась на изысканные эскалопы, лангеты, ромштексы. Даже изменила Аткинсу и приволокла балык из белорыбицы. Папина дама в свою очередь напрягла куриные мозги и выдала шашлык по-карски, узбекский плов, почки в соусе с вином. Мама тут же переплюнула соперницу языком под белым соусом с изюмом.

   Фламандка, похерив свои принципы, тоже переключилась на мясные блюда. Но ни люля-кебаб, ни тава-кебаб отцовской дамы, ни даже грузинские купаты из свинины уже не произвели на самоубийцу должного впечатления. Напрасно отец пытался подогреть аппетит сына обильными возлияниями красных и белых вин, домашней наливкой и горилкой с перцем. Горик объелся, интерес к еде притупился, и он лениво заметил отцу: «Обожают одалиски сексуальные, то бишь кулинарные, изыски».

   После жареного гуся с яблоками Фламандка совсем выдохлась, утомилась от поварских подвигов. Любвеобильная стряпуха поднадоела отцу. В вороновых крыльях по сторонам багровых от кухонного жара щек стала явственно проклевываться нахальная, некрашеная седина. Папаша заметил, что пестрые наряды, как речь и замашки Фламандки, сильно отдают рыбными рядами незабвенного одесского привоза, и дал ей решительную отставку. Впрочем, от их короткого романа у него сохранились некоторые приятные воспоминания и гирлянда сушеной тарани.

   Кошка Соня все с большим трудом протискивалась теперь мимо Горика, вдоль стеночки. От обильной пищи ее тоже разнесло, правда, не так, как хозяина, и она ленилась выпрыгивать в окно по ночам к своим страстно мурлыкавшим друзьям. Сонька искала укромный уголок, чтобы прилечь, но всюду натыкалась на колышущиеся части Горика.

   «Вот до чего я дожил! Ни встать, ни лечь! Но вы этого хотели, довели меня…» — стенал самоубийца, пытаясь улечься на кровати, но отдельные части свешивались складками до пола. Иногда закрадывалась мысль — не пора ли остановиться, но Горик отметал ее с презрением: «Святого Августина тоже искушали сомнения, но он не сдался. Так и я… обо мне еще напишут картины, сложат легенды и сказания!» И упорно продолжал есть.

   После позорного изгнания Фламандки, в усиление отцовской стороны подоспела бабушка, прибывшая из Житомира в Штаты вместе с незамужней теткой. Бабушка решительно взялась за дело. Она верила, что от всех недугов и травм, в том числе и душевных, лучше всего помогает горячий бульон. И потекли к Горику реки мясных, куриных, грибных и рыбных бульонов, перемежаясь для разнообразия рассольниками, борщами, супами из цветной и брюссельской капусты, с лапшей, с разнообразными крупами, с фрикадельками и без, а также со свежими и сушеными грибами. Мученик весь булькал и колыхался, словно курдюк с вином. Отец, чертыхаясь, втаскивал на мусорный бак и пропихивал в окно огнедышащие кастрюли.

   — Осторожно, не обожгись! — кричал он, — я уже к черту ошпарился два раза, пока довез. Вечно мама наливает до края, на поворотах выплескивается.

   Папа мужественно залечивал ожоги, но продолжал возить кастрюли с максимальной скоростью, чтобы не остыло.

   Бездетная тетка не отставала. Коронным номером ее был ореховый пудинг, но Горик также отдал должное теткиному медовику и наполеону, загадочному торту под названием «Кутузов», бабке из белого хлеба с яблоками, кремам из сливок, ягод и сметаны, ванильному пудингу с шоколадом и с миндалем и еще Бог весть с чем: он как следует не распробовал, проглотил в один присест. Горик так натренировался, что ему теперь ничего не стоило заглотать целиком любое блюдо. Не остались незамеченными и песочный, и миндальный торты, лимонный кекс, пирожные со взбитыми сливками, коврижка, московские пончики и маковки на патоке. Мучение домашним мармеладом и казни коврижками не запугали — он твердо шел к своей самоубийственной цели.

   Горик продолжал стоически запихиваться разнообразными блюдами, но вскоре ему пришлось быть стоиком даже в сидячем положении: в какой-то момент у него подкосились ноги, не выдержали тяжести. Вернее, ноги превратились в объемные колонны, оплыли, как две толстые свечи, и, наконец, днище туловища коснулось пола. Теперь он и спал сидя, прислонившись к стене, горестный и раздутый Ванька-встанька. По ночам будили музыкальные пассажи собственного желудка, нежное внутреннее журчание, неожиданные всплески в области пупка. Выхода из создавшегося положения не было: ни в двери, ни тем более в окна Горик не смог бы протиснуться — поднялся, словно тесто, на дрожжах гордыни и отчаяния. Макушка царапала потолок. «Худо мне, худо…» — признавался он кошке.

   Даже близорукая мама заметила сквозь пыльное окно, что с сыном что-то неладно. Она дождалась на стремянке прибытия отца и через голову Горика долго выкрикивала в адрес бывшего супруга обвинения и упреки. В ход пошли и мясистая дама, и рыбные блюда, и пренебрежение родительскими обязанностями. Отец не оставался в долгу: вопил, потрясал кулаками и приплясывал от злости. Мусорный бак гудел под ним, как барабан. Но на разведенную жену его вопли уже давно не производили никакого впечатления, а дотянуться до нее через Горика он не мог. Каждый исчислял все моральные и материальные жертвы и расходы в пользу сына, попрекал другого в равнодушии, жадности, эгоизме и прочих грехах. Они все еще не могли встретиться лицом к лицу после безобразного скандального развода.

   Атмосфера в квартире накалилась. Напрасно Горик пытался изворачиваться от их ругани и проклятий. Он застрял между беснующимися родителями, словно жирный откормленный каплун в птичьей клетке своей безысходности. Кондиционер не давал желанной прохлады: потоки воздуха не могли со всех сторон обдуть его гигантское студенистое тело. Лето входило в силу, чикагское солнце немилосердно жгло, и казалось, Горик вот-вот растает, потечет.

   — Ребенку нужно соблюдать диету! — кричала мама. — Ты слышишь, здоровую диету, а не сладости-гадости. Твоя мама его вечно закармливала с детства. Дети его дразнили…

   — Да, меня дразнили. У меня во дворе была кличка жир-пром-комбинат-сало-мясо-и-томат, -  вяло согласился Горик, но родители его не слушали.

   — Что ты имеешь к моей маме? Она делала, как лучше! Это ты его запихиваешь мясом, будто ребенок пума или тигр.

   — От мяса ничего плохого не будет! — защищалась мама, — доктор Аткинс рекомендует протеины для похудения.

   Задремал утомившийся Горик под их крики, а когда проснулся — вердикт был вынесен. Никакого мяса, ничего сладкого! Решено было объединить родительские усилия и перейти на диетическую, в основном, вегетарианскую пищу. На этом настояла тетка. Под шумок она тоже влезла на мусорный бак и подала голос. Правда, крышка бака под двойным весом прогнулась и треснула. Так что отцовская сторона оказалась вдвойне облита грязью и помоями, зато они одержали моральную победу.

   Тетка торжествовала, но Горик погрузился еще глубже в отчаяние. Колеса судьбы неумолимо набирали обороты. Горику они представлялись вращающимися столами, как в японском ресторане. От мелькания блюд у него кружилась голова, но родственники в новом приступе азарта ничего не замечали.

   Теперь Горика снабжали с юга и с востока оба враждующих лагеря попеременно сырными котлетами, творожниками с морковью, овощными рагу, салатами и тушеными баклажанами. Обезжиренные каши привели страстотерпца в отчаяние, хотя рацион разнообразили: отварная спаржа и артишоки, фаршированные кабачки и шпинат, запеченный с яйцом. Страдальца опаивали компотами из свежих, сушеных и консервированных фруктов, молочными и плодово-ягодными киселями. Он уже смотреть не мог на борщи на овощном бульоне, свекольник и суп-пюре из цветной капусты. От желе и пудингов его тошнило.

У которых есть, что есть, те порой не могут есть,

Ну а те, что могут есть — те сидят без хлеба.

А у нас тут есть, что есть, и у нас тут есть, чем есть,

Значит, нам благословлять остается небо…

— иронически лепетал Горик, с отвращением прихлебывая домашний квас.

   Растительной пищи понадобилось в несколько раз больше, чтобы удовлетворить его разросшееся тело. Несмотря на то, что Горик покорно поглощал паровые битки из рыбного фарша, давился долмой и дынями, винегретами и виноградом, он не похудел ни на йоту. Голубцы с грибами и яйцами утешили на время, но бедственное положение затворника не улучшилось.

   «Каши, каши, опять каши… — бурчал он сквозь склеенные сладким рисом губы. — Как там, у поэта? …ни манка, ни овсянка на сладком молоке. Во рту у Саши каша из слов советских наших на русском языке… Ни хрена не помню. Хоть бы изюм добавили и масла. Маслом каши не испортишь!» Если кормежка запаздывала, Горик хранил угрюмое молчание, но угловую квартиру номер «один эс» все равно оглашали сдавленные вопли и грозный клекот жаждущего кишечника. Его распирало от тоскливых мыслей, жары и капусты. Пугало новое состояние. Заливали волны раскаянья и страха. Он разбух от еды, но духовный голод и неудовлетворенность терзали его постоянно.

   Сердобольная мама добавила один тайный визит поздно вечером и воровато просовывала узнику печали то сдобную булочку с мармеладом, то ромовую бабку, то кусочек ветчины, то сосиску. Материнское сердце не могло вынести его страданий.

   Отец же повадился приходить в полночь с медвежьей или охотничьей колбасой и бутылкой зубровки. Он утверждал, что алкоголь пережигает жиры, и сам с удовольствием прикладывался, сидя на мусорном баке и рассуждая о превратностях судьбы и капризах женской натуры. Горик пытался кивать, но не позволял тройной подбородок. Отец решительно не понимал его душевных переживаний. Впрочем, мысли о жене (Аня ее звали, что ли?) приходила все реже.

   Страдалец лишился последней внутренней поддержки — после перехода на безубойное питание цветная кошка Соня тоже его покинула. С трудом протиснулась она мимо Гориковых раздутых бедер, вылезла в окно, хотела грациозно спрыгнуть, но не удержалась и шлепнулась на асфальт с печальным чавкающим звуком, под гомерический хохот соседских котов. Ушла, не оглядываясь, жалобно мяукая и подвывая, как уходит последняя надежда.

   Бедный Горик остался совсем один, но квартиру нельзя было назвать пустой. Мученик обнаружил, что все углы и щели заполнены его массой, повернуться невозможно. Он не выдержал и позвонил Сетику:

   — Приезжай, друг! Не знаю, как дальше… Помоги! Ну, не дуйся, знаю, что давно не звонил, — смиренно попросил затворник. — Оставь меня, но не в последний миг, когда от мелких бед я ослабею! Скажи, что я уплатой пренебрег, за все добро, каким тебе обязан! Я виноват, но пусть моя вина докажет, как любовь твоя сильна!

   Потрясенный литературным призывом, друг, никогда слыхом не слыхавший Шекспира, приехал через два дня на машине из Миннесоты. Для того и существуют настоящие друзья, чтобы протянуть руку помощи. И он протянул ее, когда Горик, с трудом ворочая пальцами, снял поржавевший от неупотребления засов и распахнул дверь своей добровольной темницы (благо она открывалась наружу). Сетик сочувственно пожал два пальца своего исстрадавшегося друга — больше не умещалось в его тощей ладошке. Сам Сетик здорово усох от холода и неудач в своей Миннесоте, но и в этом виде он не смог протиснуться в квартиру друга — все пространство было заполнено и даже немного выпятилось наружу через дверной проем.

   — Нужно было все-таки остановиться на голодании. Тогда все уже было бы кончено, а теперь — сам видишь… — пробормотал Горик, с трудом раздвигая пухлые губы. Друг кивнул. Он не мог увидеть ВСЕГО через дверной проем, но картина в целом была очевидна.

   — Придется разбирать стену! — сочувственный вздох вогнул впалую грудь Сетика. И Горик ответил еще более тяжелым вздохом, от которого дрогнула и посыпалась на его голову штукатурка, а снаружи между кирпичами змеей поползла трещина.

   — Не отчаивайся, друг! — воскликнул испуганный Сетик и отскочил от стены. — Мы что-нибудь придумаем. Одна голова хорошо, а два сапога — пара. Подключим твоих предков и как-то где-то что-то сообразим… не в лесу живем — в Америке.

   И он резво забегал от отца к матери, огибая угол дома, всякий раз цепляясь пиджаком за когтистый куст акации. Но Горик с предками разговаривать не хотел, он мрачно и размеренно жевал очередное продуктовое подношение, не разбирая даже, фрукты это или овощи. Он совершенно потерял вкус к жизни и еде. После получасовой беготни, Сетик принес неутешительное известие: стены разбирать нельзя — квартира выплачена меньше, чем на треть, и формально принадлежит банку, выдавшему ссуду. Более того, если стена сама развалится, то страховка не покроет убытки.

   — Поскольку твое потолстение, Горик, не предусмотрено контрактом и даже не относится к разряду стихийных бедствий, разрушение стен будет рассматриваться, как вандализм, — рассуждал с удовольствием Сетик, наслаждаясь собственной значимостью. Засиделся он, бедняга, один в Миннесоте. — Придется обратиться к прессе — это самый американский путь. Информация решает все в двадцать первом веке.

   «А как же великая идея одиночества и самоуничтожения через самоуничижение пищей?» — подумал Горик. — Он хотел протестовать, но не находил нужных слов, которые могли бы дойти через стены до тупого Сетика. Не все ли равно теперь? Чем хуже — тем лучше, пускай — пресса, пускай — шумиха. Пусть все узнают о его подвиге. Он издал трубный звук, будто засыпающий слон, печальный и протяжный, который Сетик истолковал, как согласие. Дрогнули стекла. Горик хотел махнуть на все рукой, но не смог и замкнулся в гордом молчании.

   И пресса не заставила себя долго ждать. На то она и Америка, падкая на сенсации! Две телекомпании новостей — седьмой и девятый канал — тут же прислали своих репортеров. Фургон от второго канала прибыл следом. Газеты не отставали: «Чикаго Трибюн» и «Чикаго Сан Таймс» разбили свои лагеря на лужайке перед домом, оттерев к забору местных корреспондентов «Скоки пресс» и эванстонского «Круглого стола». Фотовспышки слепили Горика сквозь окна. Пол вибрировал от топота многих ног. Солнце стояло в зените и пекло нестерпимо. От расплавленного асфальта поднимался пар.

   Представители прессы наседали на родителей и Сетика: каждый журналист требовал для своей газеты эксклюзивные права на освещение событий и сулил златые горы. Наперебой обещали создать телевизионное реалити-шоу, базирующееся на трагической истории Горика. Намекали родителям, что могут выкупить у банка квартиру, весь дом, компенсировать расходы на питание и даже предыдущие затраты на взращивание и обучение их сына. Родители недоумевали, торговались, радовались, не могли ни на что решиться, и за спорами и советами под шумок помирились. Они позировали перед камерами уже в обнимку, обмахиваясь платками. В перерывах между кормлениями с упоением рассказывали, какой у них замечательный сын.

   Мама утирала счастливые слезы и кричала в окошко: «Видишь, Горенька, тебя заметили, оценили! Я тебе всегда предсказывала славу, верила в твой исключительный талант». «Слава приходит к тем, кто ее заслуживает! — вторил в другое окно отец, пританцовывая на мусорном баке. — Терпенье и труд — все к чертям перетрут! Талант в мешке не утаишь! Весь в меня!»

   Приехали с воем пожарные машины и две скорых, на всякий случай, и стали в каре, перекрыв проезд. Зачем-то прибыл духовой оркестр местной школы в полной форме. Назойливые марши и польки перекрывали шум подъезжающих машин, щелканье фотоаппаратов, гул толпы. А толпа собралась изрядная. Распаренные полицейские оцепили район и старательно поддерживали порядок.

   Никто из зевак не знал толком, что происходит. Одни высказывали предположение, что захвачены заложники, указывая на «скорые» и полицию. «Вон, смотрите, их двадцать или тридцать в доме, женщины и дети, как они плотно к окнам прижались — не разглядишь!»

   «Свинью держали в доме, вместо собачки. Свиньи умные. Она лапку подавала и в колокольчик звонила. Теперь свинка выросла, дети раскормили ее в МакДональдсе, и хозяева решили ее зарезать! — увлеченно рассказывала дама из Общества по борьбе с жестокостью. — Сейчас подъедут наши активисты, и мы эту свинью выпустим на свободу, посадим на диету, она будет упражняться...» «Где же свобода для свиньи? В лес ее, что ли выпустят? Чем же она питаться будет в лесу?» — сомневались иные. Другие утверждали, что в квартире на первом этаже женщина рожает шестерых близнецов. «Поглядите, как ее раздуло! Живот через дверь торчит и колышется. Только врач не может протиснуться внутрь! И стонет, бедная, так жалостно». Они принимали за стоны клекот в бездонной утробе Горика, которого вовремя не покормили. Он страдал от жары и голода. Крупные капли пота катились с головы Горика во все стороны, влажное тело прилипало к стенам.

   Родители увлеклись своей неожиданной известностью, пища запаздывала. Даже тетка оторвалась от плиты и прибыла, прикатив в кресле бабушку. Бабка была еще хоть куда и ходила отлично, но тетка одолжила инвалидное кресло у соседки, для солидности. Их тоже проинтервьюировали, тетка удачно ввернула в прямом эфире, что она прекрасно готовит, добра, неприхотлива и не замужем. Тут же на телестудию посыпались телефонные звонки от одиноких мужчин.

   Дети бегали под ногами у взрослых и швыряли друг в друга шарики с водой — водяные бомбы, которые взрывались, обдавая их искрящимися брызгами. Зрители устроили уютные мини-пикники на подстилках и одеялах. Расцвели пестрые зонтики и тенты. Люди закусывали, выпивали, беседовали, загорали. Страдания Горика превратились в настоящий летний праздник. От бедняги уже повалил пар, и один из сердобольных пожарных предложил полить его через окно из шланга. Но затворник презрительно отказался.

   Много разных предположений высказывали в толпе. «Это реклама таблеток для похудения! Человек внутри квартиры резиновый, надувной!» «Нет, нет, это протест против войны!» Когда прозвучало слово «протест», тут же сформировалась колонна демонстрантов. Они не слишком хорошо разбирались в происходящем, но протестовали активно и бродили туда-сюда, путаясь у всех под ногами с разнообразными лозунгами и плакатами: «Свободу нашим младшим братьям!», «Долой жирную пищу и сверхприбыли!», «Нет — абортам!», «Да — абортам», «Нет — убийцам! Спасайте свиней — переходите на вегетарианское питание!» Демонстранты скандировали лозунги, перекрывая вечерний ор цикад. Солнце медленно садилось за скучные крыши таунхаусов, освещая феерическим оранжевым светом живописную картину. Погасли на горизонте последние лиловые и кроваво-красные облака.

   На пригород опустилась душная летняя ночь, но публика не расходилась. Над лужайками перемещались светлячки, вспыхивая таинственными фонариками. Полицейские сменились. Демонстранты жгли костры. Школьники устроили салют из ракет, нелегально привезенных в Иллинойс из соседней Индианы. На смену выдохшемуся оркестру пришел местный симфонический квартет. Они исполнили пятнадцать раз подряд «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, поскольку больше ничего не знали. Всю ночь продолжался шабаш и ажиотаж вокруг утомленного Горика, но слава уже не радовала его. Зрители заключали разнообразные пари, за и против Горика, делали ставки. В толпе юлили подозрительные личности с блокнотиками — жучки, как на тотализаторе.

   Рано утром на телевизионную шумиху, словно бабочка к огню, прилетела Горикова жена и тут же заявила свои права, оттирая родителей от репортеров. Но славы на всех хватило (кроме Горика, который был все еще скрыт от взоров). Родители давали интервью у южной стены, мама притащила альбом с детскими фотографиями сына и надолго уселась с ведущим передачи «Доброе утро, Чикаго» под кустом душистой акации.

   Жена очаровывала телевизионщиков у восточной стены. Аня припадала к ней, словно к Стене плача, раскинув белые руки. Мусорные баки отодвинули, установили в темноватой аллее два прожектора. Ане очень шел продуманный траурный наряд: строгий узкий костюм с юбкой, разрезанной почти до пояса, туфли на высоких каблуках, ажурные чулки. Краем глаза Горик видел через окно жену, (дальше голова не поворачивалась) и очень гордился Аней. Шляпа с вуалью удачно скрывала первые морщинки, яркая помада подчеркивала горестную складку пухлых губ. Жена долго принимала разные позы перед камерой и пронзительно выкрикивала в окно подбадривающие фразы и признания в любви. Но и это Горика вскоре утомило.

   В раскаленной квартире становилось нестерпимо жарко. Шум, беготня, лучи прожекторов, врывавшиеся через окна, и гул толпы — все это шло совершенно вразрез с его первоначальной идеей угрюмого заключения в себе, полного исчезновения. Но и сама идея обветшала: жена вернулась, родители помирились, пришли долгожданная известность, слава и внимание публики. Горика, наконец, оценили по заслугам.

   Верный Сетик мыкался перед домом в новом костюме, порозовевший и энергичный (видно, приобщился уже к маминой кухне). Он бодро отвечал на вопросы журналистов, распинался о своей преданности Горику, как он прилетел по первому сигналу бедствия, об их неразрывной связи, духовной близости. Его голос доносился то из одного окна, то из другого, усиленный микрофонами. И Горик постепенно поверил в их нерушимую дружбу. Не хватало для полного счастья только Кафки, но без него вполне можно было обойтись.

   После очередного кормления, зафиксированного видеокамерами, Аня бегом обогнула дом (за ней следовали телеоператоры) и картинно прижалась к боку мужа, выпиравшему сквозь открытую дверь. Обнимала мужа, насколько хватало рук, и лепетала о любви. Душа Горика налилась живым восторгом: у него есть все, все, о чем мечтал, к чему стремился. Верный путь был избран, и за страдания пришла награда. Его распирало от гордости. Правду говорят — лопни, но держи фасон. Он выдержал! Новые планы и радужные мечты заполнили его до краев.

   Он надувался от гордости и был полон собой. Влажное лицо лоснилось и блестело, словно бок закипающего самовара. Хорошо бы написать обо всем этом рассказ, уж его-то наверняка теперь напечатают. Для литературной завершенности не хватает только кошки Сони, которая должна прибежать обратно и дополнить картину. Телевизионщикам это наверняка понравится — трогательно и мило: Горик с киской на руках. Он скосил глаза в аллею. Да вот и она, прячется за сдвинутыми мусорными баками!

   «Кис-кис-кис!» — тихо позвал Горик, но кошка услышала. Прижимаясь к стеночке, подозрительно поглядывая на журналистов, она подобралась к двери и скользнула между Аниных ног. Ткнулась мордой, но протиснуться в квартиру не могла.

   — Кис-кис! — настаивал Горик, он попытался повернуться, чтобы освободить щель в дверном проеме, но неловким движением прищемил Сонькин хвост. Кошка зашипела, цапнула его острым когтем и…

   …и Горик лопнул. Взорвался и разлетелся на тысячи мокрых плевков, как водяная бомба. Лопнул и забрызгал толпу корреспондентов и болельщиков. Больше всех пострадала жена в дверном проеме, льнувшая к Горику до последней секунды. Оскорбленная и заляпанная, она опустила мокрую черную вуаль и ушла под руку с преображенным Сетиком. Родители тут же накинулись друг на друга с новой энергией, обвиняя во всех смертных грехах.

   — Это твоя вина, — вопила мать. — Ты толкал его на путь славы, непомерно раздувал его самолюбие, словно мыльный пузырь, вот он и лопнул. Твоя жирная баба кормила его всякой дрянью, подорвала здоровье ребенка…

   Но она не могла перекричать отцовскую сторону, отступила под тройным напором и удалилась, рыдая. Бабушка и тетка стенали и плакали в два голоса. Сквозь их рев и визг прорывались невнятные восклицания отца: «до чего довела своими вечными скандалами и котлетами… твой хреновый Аткинс… у меня в печенках твой Аткинс… ты начала его раскармливать, а мы только поддерживали…»

   Родственники погрузились в отцовский «Форд» и уехали, медленно и печально. Сквозь открытые окна машины доносилось: «ремонт нужно, что теперь с квартирой делать?» «сколько продуктов перевели… новый костюм в химчистку…»

   Укатили со звоном белые «скорые» и красные пожарные машины. Разъехались фургоны телекомпаний. Набежали тучи. Запахло дождем. Толпа быстро рассосалась, отряхиваясь и чертыхаясь, побросав плакаты и смятые лозунги. На заплеванной мостовой ветер носил обычный праздничный мусор: обрывки газет, обертки от конфет и мороженого, катал пустые жестянки, пластиковые стаканчики.

   Улица опустела. Только трехцветная кошка Соня еще долго бродила по загаженной квартире, вопросительно подняв хвост. Принюхивалась и брезгливо трогала лапой темные лужицы на прогнувшемся паркетном полу.