EN
Старый сайт
(конспект романа)
Мать арестовали в середине сентября 1950 года. B 5 утра в субботу.
Десятиметровая прихожая коммунальной квартиры заполнилась военными в фуражках с малиновыми околышами. Один встал у двери в кухню, другой – возле туалета, третий и четвертый – возле дверей в другие две комнаты соседей, а еще один – у входных дверей. Дворничиха Даша и ее муж Толя были понятыми.
Капитан и майор начали обыск. Дворники стояли у дверей. Миша сидел на табуретке у окна, а нянька Серафима на своем диванчике. Нянька Серафима жила в семье с начала тридцатых годов. Девчонкой она, вскоре после революции, ушла из голодной деревни в Москву и устроилась прислугой. Через 15 лет она попала в семью Полонских и вырастила их сыновей. Она переезжала с Полонскими из города в город следуя теми же путями, по которым посылала их Партия. Единственное, что требовала Серафима от хозяев, это выплата вознаграждения золотыми царскими монетами. Серафима так берегла их, что они сохранились до 1958 года, когда последние нянька отдала старшему брату Миши на защиту докторской диссертации.
Мать сидела у стола, за которым майор заполнял протокол обыска. Капитан ловко переворачивал вещи, вытряхивал ящики стола, выбивая из них дно быстрым ударом сапога.
Это был уже второй обыск за два месяца. Первый состоялся через неделю после ареста старшего брата Генриха в Ярославле, где он после окончания аспирантуры и защиты диссертации работал доцентом кафедры хирургии.
Брат Генрих имел острый ум, безрассудство и большую любовь ко всему приятному. Когда он учился в 5-м классе, он получил задание сделать модель подъема ледокола «Садко». Брат выпилил корпус. Приделал мачты и палубную надстройку. Остались понтоны. И тут ему пришла идея. В результате на сдаче домашних заданий модель, изготовленная братом, нехотя всплыла в тазу с водой, окруженная двумя десятками надутых презервативов. Изделия были куплены нянькой Серафимой, которая на вопрос аптекаря «Кому это столько надо?» ответила: «Внучку!», а на следующий вопрос о возрасте потребителя спокойно разъяснила: «Тринадцать!»…
-«Прошу родителей ученика прийти в школу». -
После ареста отца и первого ареста матери в 1937 году на правительствпенной даче, когда Миша просидел два дня в опечатанной комнате, шестнадцатилетний брат перешел в вечернюю школу, устроился токарем и получил статус взрослого человека. Через полгода он добился того, чтобы трехлетнего Мишу отдали ему из тюремного приюта, куда помешали детей врагов народа, чтобы потом дать им другие имена и фамилии и разослать по детским домам.
Наше детство в прививках внезапных потерь,
Стало желтое небо беззвездным,
Стала жизнь ненадежна, как ранний апрель,
И страшна, как бессилие взрослых,
Это вечное царство бессмысленной тьмы,
На кровú ты замешено круто,
Колесо повернулось – и сгинули мы
В коридорах тюремных приютов.
И какáя дорога теперь суждена,
И какáя судьба и расплата?
Наугад нам другие дают имена
Надзиратели в белых халатах.
И сиротство, как смена недолгой любви,
В наши души впивается остро,
Дышат рядом бескровные братья мои
И мои непохожие сестры,
На восток и на запад, на север и юг
Мы расходимся снова и снова,
Нас не слышит никто, но сердца наши бьют
В черный колокол шара земного.
Перед войной брат поступал в медицинский институт. Прочтя его анкету, приемная комиссия вернула документы. Брат попросил мать помочь ему. Мать, которую в 38-м реабилитиролвали (но в Партии не восстановили) еще сохранила кое-какие знакомства. Главным из них была дружба с сестрой покойного председателя ВЧК-ОГПУ Менжинского – В.Р. После осводождения мать, естественно, не брали ни на какую работу и В.Р., которая была руководительницей и, кажется, даже создателем сети заочного обучения иностранным языкам (тогда это называлось Ин’Яз), пригласила мать методистом. Смутные воспоминания матери о гимназических курсах латыни и французского сочли достаточными. В.Р. оказывала матери необычайное по тем временам доверие. «Когда я вижу этих людей (речь шла о тогдашних публичных процессах, на которых подсудимых обвиняли, в частности, в убийстве Менжинского), мне жалко их, а не моего брата». На просьбы Генриха о помощи мать ответила «Поступай на общих основаниях» и тогда Генрих обратился к В.Р. Ее звонок в ректорат мединститута решил дело.
Кэгэбэшники дали Мише подписать акт о хранении золотых часов матери и дореволюционной пишущей машинки фирмы «Огра Приватъ» и увели мать…
Миша прилег на диван и задремал. Часов в восемь Серафима разбудила его. «Ну, вставай, Евгений Онегин (так нянька обозначала его лентяйство), небось в баню не пойдешь, так давай хоть голову помоем».
Миша сидел на диване перед тазом, а Серафима сливала воду.
В дверь постучали и вошла дворничиха Даша. «Сима, тут вам во дворе денег собрали…» и протянула няньке бумажки. «Ой, Даша» проговорила Серафима, - «спасибо тебе!». «Да не мне, а людям. Хотя хозяйка твоя с нами не зналась, но и плохого никому не делала. И парня жалко. Как вы теперь будете?». Нянька сказала: «Ничего, уж как-нибудь. Есть моя пенсия, подработаю еще прислугой, угол можно жильцам сдавать». Их комната была самой большой – 18 метров. В остальных пяти комнатах от 4 до 10 метров жили еще 12 человек.
После освобождения матери в 38-м году семье выделили две комнаты. Но к моменту въезда одна оказалась занятой и мать пошла в суд. Судья сказал: «Комната занята самовольно. Имеете полную возможность выиграть дело. Но в этой ситуации не советую привлекать к себе внимание – мало ли что может случиться». Мать оценила совет и последовала ему, хотя и не во всем: она написала письмо с просьбой о пересмотре дела отца, который был осужден на 10 лет тюрьмы. Письмо она написала наркому внутренних дел, которого знала по совместной партийной работе в начале тридцатых годов, когда он еще не был наркомом. Письмо передала наркому дома его жена. Нарком прочел письмо и молча положил его на стол. Спрашивать ответа у него не решились. Отца не освободили и он умер в тюрьме во время войны, но мать тогда не тронули. Второй раз ее арестовали после ареста брата, на которого написал донос секретарь парткома института. Брат чувствительно избил этого секретаря за приставание к молоденькой лаборантке. Мать снова написала наркому и тут уже не обошлось…
Комната была предметом зависти почти всех жильцов. Особенно волновалась тетя Оля. Ее семья – муж Паша и двое детей – занимали восьмиметровую комнату рядом с кухней, где целыми днями гремела посуда, ревели примусы, чадили керогазы и лилась вода.
Тетя Оля была профессиональной скандалисткой. Она ругалась со всеми соседями не только по квартире, но и во всем дворе. Поводы были самыми разными – от попытки вымыть шею под единственным кухонным краном до шерстяного носка дяди Паши, бесследно исчезнувшего и внезапно найденного на дне огромной кастрюли со щами, куда он упал с веревки для сушки белья, протянутой над плитой. Внедрение носка в кастрюлю приписывалось всем соседям и прежде всего евреям, к которым относилась семья Миши (армян тетя Оля не различала и даже няньку Серафиму называла жидовской мордой), и единственная чистокровная еврейка – окулист З.Е.
Дядя Паша был самым мирным обитателем квартиры. Говорил он мало, но исключительно матом. Когда мать спросила его однажды, в чем причина, он рассказал, что из-за мирного нрава за него не хотела выходить замуж ни одна девка в деревне. И тогда он научился ругаться, но все равно не приобрел надлежащей репутации и ему пришлось взять Олю в соседней деревне.
В понедельник Миша пошел в школу и все рассказал классной руководительнице Кате. Катя тут же повела его к директору и сама повторила Мишин рассказ. «Подождем приговора» сказал директор, - «может, обойдется…».
Мишина школа располагалась в Дурновском переулке, который шел от Садового кольца параллельно Арбату и вливался в Собачью площадку. Году в 51-52-м Собачью площадку, на которой располагалось Гнесинское музыкальное училище, переименовали в Площадку композиторов, а переулок, соответственно, в улицу Композиторов. Потом все это сгинуло под тяжестью Нового Арбата.
Когда в классе узнали об аресте, для Миши ничего не изменилось. Друзья остались друзьями, а недруги – недругами. Зато учителя ответили на это изменение в жизни Миши по-своему. Восьмой класс Миша закончил по всем предметам на «отлично», чего он, как сам понимал, совсем не заслуживал и что случилось с ним в первый и в последний раз. Вначале в табеле появлялись регулярные записи учителей: «Прошу подписать табель» и Серафима еле расписывалась в положенном месте.
Правда, мать и в прежней жизни не слишком баловала школу посещениями. В 50-м году, в камере Бутырской тюрьмы, соседка спросила мать, не ее ли родственник учится в такой-то школе. Мать ответила, что это ее сын. «А мы думали, что Миша – сирота» - сказала соседка. Она вела в Мишином классе уроки конституции и была арестована почти в одно время с матерью.
Из других рассказов матери о тюрьме. В 37-м году в той же Бутырке соседкой матери оказалась красивая молодая учительница Наташа Трубецкая, которую взяли «за происхождение». «А кто была ваша мама?», - спросила мать в надежде найти выход. «А мама», - печально ответила собеседница, - «и вовсе Голицына…».
Во время очередного скандала, на этот раз с нянькой Серафимой, тетя Оля прокричала «Вы, жиды проклятые, враги народа, живете вдвоем в такой комнате! Пойду в милицию и в исполком, чтобы вас выселили!» Посоветоваться было почти не с кем. Родственники либо погибли на войне, либо сидели. Миша пошел к подруге матери.
Маня Оганесова была до войны большим человеком в аппарате ЦК. Семья дружила с крупными работниками ЦК и отличалась некоторым фрондерством. Позже Маня рассказывала, как однажды в 22-м году приехала в Горки, чтобы повидаться с Крупской. Охрана, которая раньше была малочисленной и нестрогой, не впустила ее, и тогда Маня перелезла ограду и через окно проникла в дом. В холле она встретила Крупскую, которая изумленно спросила ее: «Как вы сюда попали? Разве вы не знаете, что мы под домашним арестом?!». Сталина она не любила, а насчет Берии спрашивала товарищей: «Как может сифилитик быть членом ЦК?».
Однажды, году в 30-м, Маня сказала первому секретарю ЦК Армении: »Что-то неладно в Партии. Давай поговорим с Микояном, он все же член Политбюро». «Маня, ты знаешь, сколько у него детей?». «Четверо». «Ну, какой же теперь из него революционер?!» После расстрела мужа-комкора ее исключили из Партии и выгнали с работы. Их с сестрой Лючией и матерью Сильвией поселили в коммуналке на Гоголевском бульваре. Семью кормила Лючия. Сама Маня ежедневно ходила пешком в Ленинскую библиотеку – как бы на работу - для того, чтобы соседи не донесли на нее. За несколько лет она выучила английский и французский и, будучи балетоманкой, прочла всю доступную литературу по балету. После реабилитации к ней стали обращаться за консультациями крупнейшие специалисты и постановщики из Большого театра.
В хрущевские времена Оганесовы любили собирать у себя в годовщину революции уцелевших товарищей из закавказского землячества большевиков. Миша был единственным посторонним на этих сходках. Старикам, оставшимся верными ленинцами после тюрем, было приятно, что их кто-то слушает. Но однажды один из них задумчиво сказал: «Товарищи, я вспоминаю старое время: куда бы мы, большевики, ни приходили, там через несколько месяцев начинался голод!». После некоторой паузы, глядя на стол, уставленный продуктами кремлевской столовой, товарищи согласно закивали.
Тетя Мария сказала: «Ты должен написать Сталину, в Президиум Верховного Совета. С просьбой о пересмотре ее дела. Все равно ты на виду у ГБ, хуже не будет. Да, напиши еще и Ворошилову, который знал мать».
Позже они узнали, что Ворошилов и Буденный, давние любимчики Сталина, не помогли никому из своих товарищей и сослуживцев, хотя им самим Сталин прощал многое. Во время войны, будучи командующим Лениградским фронтом, Ворошилов на совещании армейских и промышленных руководителей города заявил, что есть реальная возможность того, что немцы войдут в город и потому надо организовать массовый отпор оккупантам, обливая их из окон кипятком. Начальник крупного оборонного завода, который рассказал это Мише, признался, что за все время войны ему никогда не было так страшно, как после этого призыва Ворошилова. Но Ворошилов уцелел после всех передряг:
Цветет в Сухуми алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча
(частушка 1953 года, после арестьа Берии).
Письмо Ворошилову и в Верховный Совет Миша послал по почте, а прошение Сталину сдал в окошко у кремлевских ворот.
Как и большинство советских людей, Миша никогда не был в Кремле. Но в 1952 году летом он подрабатывал экскурсоводом на украинской турбазе, которая располагалась в его школе. Летом в Москву приезжали украинские школьники. Миша должен был довозить их до музеев, покупать билеты на экскурсию и провожать обратно в школу. Хрущев, который был тогда первым секретарем ЦК Украины, добился для этих школьников разрешения на посещение Оружейной Палаты Кремля.
Экскурсантов впустили в Кремль через маленькую железную дверь рядом с Боровицкими воротами. Военные проверили документы, вышел экскурсовод и в сопровождении двух солдат – впереди и позади группы - повел их в музей. Было жарко. От натертых полов поднимался пряный густой запах. Липко сверкало золото в многочисленных витринах. Миша подошел к окну и отодвинул тяжелую зеленую штору. За шторой стоял человек в погонах. Он сделал рукой запрещающий знак.
По выходе из музея солдаты повели экскурсантов обратно. Вдруг Боровицкие ворота распахнулись и пропустили несколько машин. Машины замедлили ход так, что можно было разглядеть пассажиров. И тут дети закричали «Усы, усы!» и бросились к машине, в окне которой на среднем сиденьи Миша увидел Сталина. Тот приспустил стекло, улыбнулся, помахал рукой и ткнул водителя в спину. Машины умачались в глубь Кремля. Оказалось, что Сталин приехал с дачи на авиационный парад – последний в его жизни.
Кавалькады правительственных машин нередко проносились по Арбату, утробно выдыхая угрожающие сигналы. Их появление поначалу казалось внезапным, но потом обитатели Арбата стали замечать, что за полчаса на улице появляется множество молодых, подтянутых и похоже одетых людей, а на углу возле магазина «Восточные сладости» (следовало бы написать «Сласти») появляется нищий в темных очках и с палкой. Это сразу бросалось в глаза: ведь через год после войны с улиц Москвы начисто разогнали нищих.
В ожидании ответа жизнь текла своим чередом. Миша с друзьями каждый субботний или воскресный вечер выходили «прошвырнуться» по Малому (Арбат) или Большому (улица Горького) Бродвею. Предварительно в одном из арбатских магазинов «Табак», выдержанных в палехском стиле, покупалась всякий раз новая почка сигарет из скудных денег, сэкономленных на завтраках за неделю. Высшим шиком считались самые дорогие – ароматизированные советские сигареты «Друг» или болгарские «Булгартабак». Считалось, что белый пепел болгарских есть признак почти аристократизма… Сигары у ребят не прошли, как и «сталинское» папиросы «Герцеговина Флор».
Миша был дома, когда через две недели пришел первый ответ на письмо. В коридоре громко сказали: «Полонскому – правительственное». Миша выбежал и посыльный под расписку вручил ему длинный конверт с яркой надпечаткой. Из дверей своей комнаты эту сцену наблюдала пораженная тетя Оля. После этого она прекратила скандалить с Серафимой и Мишей и угрозы о выселении кончились – «Правительственное»!.
В «правительственном» было написано, что оснований к освобождению матери не имеется, но тетя Оля об этом не знала. Миша получал с тех пор немало таких писем (уже с отказом в пересмотре дела, по которому мать получила 7 лет лагерей, срок, надо сказать, минимальный для людей с ее прошлым), изготовленных типографским способом, с одинаковыми подписями. Одно из таких писем он показал председателю комиссии партийного контроля, когда тот в 55 году вызвал Мишу в здание ЦК на Старой площади, сказал, что помнит Мишу ребенком, обещал ускорить реабилитацию матери, а потом спросил: «Как ты жил все это время?». Миша вздохнул и сказал: «Хорошо».
