EN
Старый сайт
История из жизни в 3-х новеллах.
(Публикуется впервые)
ГВÓЗДИКИ
Сколько лет я мечтал пожить осенью на даче, побродить по настоящему лесу, а не по Измайлову, собрать последних осенних грибов, многие из которых я знал только по картинкам. На рынках рядовками, зеленушками не торговали - считали бросовыми. Но всему этому мешала школа. За одно воскресенье много по лесу не походишь. И тут мне повезло. Не успели мы и месяц проучиться в шестом классе, как сгорела вдруг школьная трансформаторная "будка", и нас отпустили на четыре дня по домам. Я был почти отличником и поэтому без труда уговорил родителей отпустить меня на дачу.
На следующий день мы с матерью рано утром отправились к тетке, она жила на даче от снега до снега. Я был очень возбужден, ведь целых три дня буду с утра до вечера пропадать в знакомых лесах... Как-то они сейчас выглядят?...
Октябрь - самый грустный месяц, природа простилась с летом, сбросив свой последний яркий наряд. Но иногда случается, выпадет на редкость солнечный теплый денек, улыбнутся тогда озера прозрачными глазами холодной синеве небес, распрямится, расправится сосновый бор, сверкнув на солнце медью стволов, и вдруг где-нибудь зальется неожиданной песней запоздавший с отлетом дрозд-рябинник.
Но улыбка природы в это время, как у старого человека, взглянувшего на свою юношескую фотографию. Мелькнет в угасающем взгляде озорная искорка, да тут же заволочет глаза влажный туман тихой грусти о прошедшем, может быть счастливом времени.
Я октябрь очень люблю. Бредешь неторопливо средь опавшей листвы, воздух холодный, колкий, а вокруг удивительно просторно, светло и тихо. И раскрывается душа, и сам становишься светлее...
Вот в такой день мы приехали на дачу. Я тотчас ушел в лес, при - хватив в корзину большой нож и моток веревки - мне велели принести елового лапника для обвязки яблонь от мышей и зайцев. Я направился в свой любимый березняк у Горохового поля. День был солнечный, но ветреный и холодный. По небу низко гнались друг за другом растрепанные серые облака, изредка посыпая твердой снежной крупой. В лесу было тихо. Через час я вышел к полю.
Опушка выглядела пустой, будто кем-то покинутой, меж молодых елочек кружились под ветром маленькие смерчи из листьев. При каждом сильном порыве листья поднимало вверх бегущим крутящимся столбиком, а затем швыряло охапками на елочки. Поле смотрелось ржавым, шершавым железным листом, опоясанным четким черным частоколом леса. Лишь одинокая старая береза, росшая посредине поля, бросала последние иссохшие скрюченные листья в низкие рваные облака, и тем немного оживляла пейзаж. Молодой березняк на краю поля стоял уже раздетый и жалобно постукивал лиловыми ветвями. Только я вошел в него, сразу попалось несколько подберезовиков. Они были маленькие, бледненькие, на тоненьких ножках, со шляпками чуть больше пятачка. Я нагнулся над ними и увидел странную картину. Среди опавшей листвы, подернутой нерастаявшим инеем, вереницами тянулись грибы. Все они были одного размера и окраски, будто маленькие старички во вьетнамских шляпах выстроились в длинную очередь. Я собирал и собирал эти странные подберезовики, но грибы не кончались. Наконец корзинка была наполнена с верхом, и мне пришлось возвращаться. Думаю, там я оставил замерзать еще столько же.
Над крышей нашего домика вился дымок. Тетка и мама пили чай, с ними за столом сидел сторож дед Василий и что-то рассказывал. Я вбежал на террасу и прямо на стол, среди чашек поставил корзину. Грибы были настолько непохожи на березовые, что тетка удивленно воскликнула:
- Смотри-ка, опята!
Не опята это, а гвóздики, березовые осенние, значит, во как,-поправил ее дед Василий.
- А почему гвóздики? - удивился я, отметив меткость и образность названия. Грибы действительно напоминали гвозди с широкой шляпкой.
- А то как же,- проговорил сторож, посмотрев на меня со своей неизменной хитринкой в глазах, - ходила, значит, Осень по опушкам, владения свои на зиму заколачивала... Вот тебе и гвóздики...
И я еще раз удивился такому богатому образами и красками русскому языку. Так и есть – гвóздики… а как же иначе?
1978-2000
ШКОЛА
В 6-м классе, в конце первой четверти нам предложили написать сочинение на тему "Что удивительное ты видел или слышал в этом году". Я написал о "Гво́здиках", воспоминания были яркими, свежими. Мое сочинение сочли лучшим, особенно нравилось преподавателям про "богатство и образность языка". Его даже отправили на районный конкурс, я занял второе место и получил в подарок книгу Пришвина "Кладовая солнца". Также я получил пятерки по русскому языку и литературе. Это была моя вторая наградная книга, первая - за стихи во втором классе. Я даже поверил, что у меня талант. Перед Новым годом нам снова предложили написать сочинение на тему "Самый запомнившийся день в году". Я был счастлив и окрылен - уж я-то знаю о чем писать! Действительно, я знал и написал про "Голубой звон".
На следующий день с нетерпением ждал урока русского языка и литературы. Но только учительница вошла в класс, сразу понял, что что-то случилось. Весь урок она строго смотрела на меня, но ничего не говорила. Она хвалила других учеников или разбирала с классом чьи-то сочинения, а обо мне - ни слова. После урока она велела придти мне с родителями к директору. Оказалось, что мое сочинение сразу попало к директрисе, очень надеявшейся на мой новый шедевр. Ну что ж, шедевр они получили, только вопросы мне и родителям задавали не о литературе, а о политике. О том, где я набрался такой антисоветчины и буржуазно-церковной слащавости, что в своем сочинении "предлагаю будить души советских детей «колоколами"? Родители и учительница пытались доказать "партийной тройке" (директору, председателю комитета комсомола и старшей пионервожатой), что ничего подобного я не имел в виду…
На вопрос, обращенный прямо ко мне:
-Кто меня подстрекал звонить в колокола? – я, весьма обозленный на то, что мой искренний и чистый порыв поделиться самым сокровенным, оплевали, коротко и твердо ответил:
- Герцен!... наступила тяжкая и очень долгая "минута молчания».
потом директриса, судорожно глотнув воздух, закатила глаза и медленно поползла со стула...
После этого я стал делать вид, что слушаю и понимаю учителей, но,
на самом деле, возненавидел все советское, - детская душа чутко реагирует на ложь и двуличие. Особенно невзлюбил я Гайдара, Горького, Маяковского. Втайне я стал издеваться над всеми коммунистическими святынями. Так гимн Советского Союза я пел на слова Бальмонта:
Орел точит когти. Крадется волк прерий.
Сова направляет окольный полет.
Безжалостны птицы, без жалости звери,
Безжалостность - свойство всех тех, кто живет…*
(В то доперестроечное время ещё не было пародий на Советский гимн).
А когда нас повели на экскурсию в музеи Ленина и Революции, то я спросил очень громко у пионервожатой:
- А нас только в Дворянское собрание поведут или еще и святым мощам поклоняться будем?- и указал на Мавзолей.
Класс потом громко смеялся, не особенно вникая в смысл сказанных слов. Смеялись над реакцией вожатой, ее испугу, растерянности ...
***
* - К. Бальмонт, ст. "Оргия жизни" из сб. "Злые чары", 1906г
Конечно, со мной потом долго говорили и в школе, и дома, пока
я окончательно не замкнулся в себе. Свое главное дело школа сделала - она воспитала меня ярым антисоветчиком. Шла весна 1965 года...
Спустя 13 лет я, уже будучи художником и автором литературных текстов в различных детских изданиях, как-то, перебирая дома семейный архив, наткнулся на свои школьные сочинения, и мне пришла в голову мысль переработать два из них в законченные рассказы и попробовать опубликовать. Так и появились "Голубой звон" и "Гво́здики". Что же я услышал от редактора? Примерно следующее:
- Вы знаете, Саша...гм, да - а...это прелестно, очень!...Да-а... Но..., Саша, Вы же... гм, так сказать, не первый год уже..., Вы же понимаете... Ну, если бы от меня все зависело... Вобщем, Вы понимаете...А почему, собственно, колокольчики, ну, напишите о ромашках! Гм, хотя, если о ромашках, Главный скажет - эротика, секс....м-да-а... любит, не любит... ну, в общем все такое.... Слушайте, Саша! Вы же написали "Поэрозу", так напишите о баразликах (барашках - козликах)!
Нет, я не стал писать о баразликах, хотя и был автором"Поэрозы", но странное дело, через некоторое время звонит мне тот самый редактор и говорит:
- Гм-м, Саша, Вы меня, пожалуйста, простите, да, я очень виноват, да-а…Вы знаете, Гейня* только что опубликовал «Лошарика»…
Я рассмеялся и долго не мог остановиться……
***
*- Сапгир Генрих – советский писатель
1978 - 1999
ГОЛУБОЙ ЗВОН
Мне девять лет. Я уже второй месяц живу у тетки на даче, среди мещерских лесов и болот. Я весь искусан комарами и слепнями, на носу от солнца постоянно шелушится кожа.Мне скучно. Ребят моего возраста на нашей улице нет, ни в лес, ни на карьеры ловить рыбу и купаться меня одного не пускают. Тетка в лес почти не ходит, считая это "пустой тратой времени", лишь "по делу" - за шишками и чурками для самовара. Тогда она берет меня с собой. Грибов еще мало, а вот цветов я нарывал большие охапки. Вся терраса постоянно была уставлена лесными и садовыми букетами. Но, к моему сожалению, цветы быстро вяли, сохли, теряя свою красоту. Сторож, дед Василий, охранявший наш поселок, когда дачники уезжали, иногда брал меня с собой на карьер - ловить карасей, или за первыми маслятами и подберезовиками. Но сейчас было безгрибье, и дед никуда не ходил, а помогал соседу чинить забор. И надумал я тогда сбежать в лес рано утром, чтобы встретить восход солнца, услышать первую песню птицы, а главное, просто походить одному по лесу и ни от кого не зависеть. В этом была особая прелесть побега. Я не боялся заблудиться, у меня, как говорил отец, был "врожденный дар ориентации". Однажды, двумя годами ранее, мы ходили из Измайловского парка в Горенки. Назад отец пошел другим, незнакомым мне путем и через некоторое время сказал , что он заблудился ( нарочно, конечно) и просил меня найти дорогу. Удивительно, но я без особых усилий вывел нас на трамвайный круг - в километре от места, где мы входили из парка в лес. С тех пор отец не раз проверял мои способности, пока не утвердился в них...
Итак, решено - бежать утром... Чтобы усыпить бдительность тетки, я принялся за прополку и к вечеру так устал, что заснул, не дождавшись чая. Проснулся я в полутьме, в доме стояла странная тишина - не было привычного тиканья. Взглянув на будильник, понял, что он остановился. Я осторожно оделся и вышел из дома...
...Сильно тянуло холодом, с яблонь и смородины падали крупные капли росы, над землей стоял белесый туман. На востоке, за темными вершинами леса, по небу медленно растекался слабый зеленоватый свет... Все говорило о наступлении жаркого сухого дня без ветра. Об этих приметах я много слышал и читал, но видел их впервые, и от этого появилась во мне какая-то тихая радость, которой раньше не испытывал. Я вышел за калитку и отправился в лес. Тишина стояла такая, что оглохнуть можно. Влажный песок и игольник приглушали звук шагов. Я шел по лесной дороге и не узнавал леса. Каждый шаг - новое открытие...
Сизый туман плыл во влажном сумраке меж деревьев. Он то тянулся длинными колеблющимися лентами, то, цепляясь за ветви, принимал очертания самые фантастические. Эти полупрозрачные фигуры напоминали мне привидения из немецких сказок. Они то медленно вытягивались вверх, то снова расплывались по сторонам в ленту. Чем дальше я углублялся в лес, тем явственнее слышался монотонный шорох. Это тихо перешептывалась листва, потревоженная падающими каплями росы. Я остановился и стал следить за каплей. Вот она скатилась с одного листа на другой, задержалась на его острие, немного повисела и бесшумно упала на третий. - Откуда же тогда этот звук? - подумал я. Да, мой слух городского жителя еще не способен был выделить из общей гаммы однообразных, как ошибочно мне казалось, шорохов звук отдельно упавшей капли... Я посмотрел вниз. Передо мной, среди влажного игольника и редкой травы росла старая сыроежка с вогнутой внутрь шляпкой. Пластинки ее пожелтели и крошились, между ними прилипла толстая склизкая улитка. Изредка капли падали на край шляпки и стекали в середину. Я осторожно сорвал сыроежку и выпил из нее росу, она оказалась совершенно безвкусной и совсем не холодной. Сумрак стал заметно отступать, вверху все сильнее и быстрее светлело... Где-то впереди раздался неясный, одинокий голос какой-то птицы. Казалось, что она, прежде чем запеть, пробует голос на разных нотах...
Я поспешил дальше и вскоре выбрался на опушку. Туман здесь уже рассеялся, оставив после себя застывшие изумрудно-голубыми каплями
фонтаны плакучих березок, елочек и лещины. Передо мной, седое от
росы, в немом оцепенении лежало Горохово поле. Противоположная
сторона его еще покоилась в густой, висящей пелене тумана, так что
у старой березы, росшей там, смутно угадывались лишь низ ствола и
макушка. Я стоял совершенно ошеломленный... Новое, неизведанное
чувство овладело мной... Как-то сладко защемило сердце и очень хотелось продлить это мгновение. Первый раз в жизни я наблюдал переход от ночи к утру. Первый раз видел восход солнца во всех мельчайших подробностях - как менялись краски на небе от розовой, к малиново-красной, потом желтой, лимонной, ослепительно-белой, голубой и, наконец, синей. Как легкие ночные облачка превращались из темно-фиолетовых в пепельные с ярко-желтыми краями, а чуть позже - сияли блестящей слюдой. Первый раз я слушал музыку лесных звуков на рассвете...
Вот что-то щелкнуло за спиной, послышался шум капель с потревоженной ветки, и тут же, совсем рядом раздалось: - фьюить, фьюить, тю-тю-тю... - Это зяблик подал голос. Вот первые лучи солнца упали на верхушки елей и сосен, брызнув на зелень красной медью. Уже не один зяблик, а сразу несколько птиц с разных сторон начали перекличку. Все вокруг резко менялось. Исчез туманный сумрак, хвоя молодых елочек и сосенок переливалась сотнями огоньков, драгоценными ожерельями повисла меж ветвей паутина. Вот пропищал первый комар, а следом из травы уже доносился хорошо знакомый гул шмеля...
И только тут я заметил, что я не один. Шагах в десяти от меня на старом пне сидел дед Василий и неподвижно смотрел на поднимающийся из-за леса слепящий диск солнца.
- Хорошо! А? - вдруг сказал он, поворачиваясь ко мне.
- Да... - ответил я, несколько растерявшись и невольно спросил его, что он тут делает.
- А вот видишь - он указал рукой на целую полянку колокольчиков, нежно голубеющих среди темной хвои и папоротника,- звон слушаю.
- Какой звон? - переспросил я, ничего не понимая.
- Голубой - ответил дед, хитро улыбаясь одними глазами.
- Да разве колокольчики звонят? - снова спросил я. Дед Василий посмотрел на меня прищурившись и тихо сказал:
- А ты их сердцем послушай, они для души человеческой поутру звонят, душу, значит, будят, чтоб не проспала она, душа-то наша, день цельный...
Тогда я плохо понял слова деда Василия. Но, чем дольше жил в лесах, тем ярче и явственней во мне звучал голос нежного колокольчика, открывая бесконечную тайну очарования природы.
С тех пор я не рву лесных цветов... У каждого из них есть своя песня, но поют ее они только в лесу.
1978 - 1999
