1.

В полном недоумении Толик смотрел на смятые листки, извлеченные из мусорного ведра.
Переводил взгляд на кухонную стенку, чтоб убедится в реальности происходящего: все нормально – на обоях буйно цвели посеревшие от времени, а когда-то цинково-белые розы. На столе скучал в мутном стакане вчерашний кефир. Астматически фыркали и стучали ходики – фальшивый антиквариат. Утробным бурчанием подпевал им холодильник. Назойливо шелестели за окном кленовые листья: скоро мы опадем – будешь нас убирать! Долбила слух замедленная до пыточной медлительности капель из перекрученного крана.

Письмо! Откуда? Пять страниц убористого печатного текста… Никогда еще Толик Лещинский не получал таких длинных писем. Вообще не получал никаких! Маринка посылала открытки, когда дважды уезжала в отпуск с подругой.

Напялив бифокальные очки – переносица просела под тяжестью мощной оправы- Толик почесался, разгладил таинственны страницы и принялся жадно перечитывать все сначала:

«Дорогой мой! Милый, удивительный! Единственная любовь моя! (Зачастило его сердце.) - Как странно писать тебе в первый раз после долгих лет разлуки…» Сейчас он проснется он и все окажется нелепым сном!

Толик хлопнул себя по одной щеке, потом по другой - не сильно, но чувствительно. Ойкнул, выматерился. Галлюцинация? Похмельный бред? Ну, сколько они там вчера в ресторане выпили? 200 коньяку и пару бокалов шампанского.

Глаза суматошно перебегали по строчкам:

«Никогда, никогда не забывала… В глубине наболевшего сердца верила, что увидимся опять… Всю жизнь верила… С той случайной первой встречи во Львове… светили мне твои яркие, незабываемые глаза».

Осторожно заглянул он в зеркало. Глаза как глаза! Очки переезжали стареющее лицо как черный велосипед. (Из набросков Олеши фраза…) Грузный подбородок. Распаханный морщинами лоб, который становится все обширней словно южно-украинская желтоватая степь, оттесняя редеющие волосы к затылку. Обвисшие небритые щеки.

Маринкина мама говорила с ухмылкой: «Любовь зла – полюбишь и козла!»? Дура баба! В молодости Лещинский был парень хоть куда... Вспомнилось, что жил… И сейчас – он видный мужик. Что - живот? Просто в тело вошел с годами. А лысина – вот Сократ тоже лысый был, и Ленин. Это ж надо - незабываемые глаза!

Понятно, Маринка ухватила это письмо из почтового ящика! Прочитала, разозлилась и выбросила…Открытку от тети Розы из Хайфы жена тоже нахально выкинула неделю назад, вроде случайно. Толику сказала только через день – мол, ничего интересного, болеет, скучает. И каталог красок и холстов вышвырнула. Генеральша хренова! Дескать, только почтовый ящик захламляет.

В молодости ему казалось, что черты жены напоминают греческую Афину, похудевшую от студенческого хронического недоедания и с веснушками. Только золотого шлема нехватало его юной богине. Теперь жена тоже походила на властную Афину-воительницу, только сильно обрюзгшую и вечно всем недовольную. Теперь ей к лицу пошла бы генеральская фуражка, а не шлем. Вон и усики пробиваются…

Толик хихикнул. Но и в пререзрелые годы цены себе не сложит Маринка, придирается… и муж во всем виноват. Помыкает Генеральша супругом как зеленым салагой… Вот для какой-то другой женщины Толик - дорогой, милый, удивительный. Только для какой? Подпись навеки скрыла густая кофейная клякса…

Это охристое осеннее утро ничего особенного не предвещало. Серенькое небо с мятыми складками облаков напоминало застиранный пододеяльник. Тощие клены у крыльца в беспорядке сбрасывали листья - так задремавшие картежники роняют карты под стол. Маринка приоделась, подкрасилась и укатила с Женей. Повезла сынка в колледж, «в первый раз в первый класс» на своем старом «Кадиллаке». Машина с натурой сдвинулась с места, тяжело груженная сыновним скарбом. Сверху, прикрученное бельевыми веревками, нагло раскорячилось любимое Женькино плюшевое кресло ядовитой расцветки окиси хрома. И наказала Маринка-Генеральша своему бессловесному мужу, точно Золушке: полить цветы, вынести мусор, вкрутить новую лампочку в спальне, поменять прокладку в кране, сгрести опавшую листву перед домом, помыть холодильник и выбросить все, что начало попахивать...

Уже из машины она докрикивала: «Первым делом мусор выкинуть! Я не успела! Немедленно! Я забыла. Не будь растяпой! Изгадишь ковер красками - убью. Кредитку заплати! Счет на столе. И мусор! Не успела, не успе-е-е…» (Это она из-за письма нервничала, - дошло до Толи задним числом только сейчас!)

Так орала жена, потрясая щеками. Перед соседями стыдно. Заскрипели тормоза на повороте, заглушая Маринкин голос. (Нужно отвезти машину к механику пусть проверит.) И такая светлая тишина окутала пустой дом! Только тикали часы да капала вода. Благодать!

Прямо в кроссовках Толик завалился на диван, что было ему женой строго запрещено. Мусор не выкинул. Принципиально! Ведро-то полупустое. Много чего Маринка не успела перед отъездом: гора нестиранного белья, обед позавчерашний – голубцы источали неаппетитное амбрэ. Пуговица на Толиной куртке на ниточке болтается.

Целые дни проводила нынче Генеральша за компьютером – новая мода. С подругами общалась во всех концах света. С умным видом изучала она всякую муру: как заряжаться энергией от Земли и расставлять мебель по какому-то, сказать неприлично, феншую. И Толика пыталась грузить новоприобретенными познаниями. Хотя, чем ей еще развлекаться в американской скучной провинции? Когда же Толик пытался вытащить из подвала свои подрамники – сразу начинала зудеть: «Мазней ничего не заработаешь! Подумаешь – Микеланджело! Художник от слова худо. Только деньги выкидываешь зря на холсты и краски».

Нет, не стал Толик так же сгребать листья и чинить кран. Побродил по затихшему дому. Хоть и в провинции, но особняк у них знатный – четыре спальни, биллиардный стол в подвале и бар - стойка с цветными лампочками. В супружеской спальне (часто оглашаемой Маринкиными криками и злым плачем), отдельная ванная и джакузи. Бассейн на задворках! Не лыком шиты!

Заглянул он в подвал, потрогал подрамники – пыли на них в палец толщиной. Художник на букву «Х», в чем-то жена права.

И пошел Толик по проторенной дорожке в русский ресторан «Египетские Ночи» посидеть в интеллектуальной мужской компании. С Костиком он за одной партой школьничали с пятого по восьмой класс, пока не перевели Толю родители в художественную школу. А Костя пошел по спортивной линии – вольная борьба и бокс. И в Америке пытался тренировать детишек, но этим не заработаешь… так же, как и живописью. Пришлось другу сесть на такси, а Толик быстренько, под Маринкиным нажимом, программистом заделался.

Приятели Костика тоже все таксисты новоиспеченные. Волосатый Шота - бывший завскладом, но хвалится, что был министром в Грузии! Кто его знает, может и был… Черт их разберет там, в развалинах советской империи – кто был кем и стал ничем. Жена у него вполне министерского размера и пять дочек. Лысый Викентий объехал весь мир, говорил без умолку и обо всем имел свое мнение, иногда даже два. Был он оперным тенором, потерявшим голос, или прогоревшим дельцом по шмоткам, а может и тем и другим. Украшала компанию Мила - лесбиянка в мужском костюме, в жилетке и при галстуке. Волевой подбородок, но стройная и ноги в полмили длинной. Черные брови через все лицо. Все равно интересная баба. Жаль, что пропадает добро. Ничего про свою жизнь не рассказывала Мила, только затасканные еврейские анекдоты: «- Тетя Маня! Зачем ваш Зямик ходит в музыкальную школу?! У него же нет никакого слуху! - Дуpак! Зямик ходит туда не слухать! Зямик ходит туда игpать!»

Печальный старикан профессорского вида в расстегнутой жилетке и со скрипкой, которого все запросто звали Фимчик, тосковал на крохотной сцене. Заунывные пассажи оглашали внутренности «Египетских ночей». «Слобай, сыграй, согрей душу, Фимчик» - бубнили гости и совали мятые пятерки и десятки.  Фимчик, презрительно морщась, заталкивал купюры в карманы отвисших брюк, и лабал… «А любовь, как со-о-о-он…» - завывала певица.

- Да, любовь, как сон, прошла мимо! Остались долги, да наши сварливые жены – втолковывал Толику слегка оживший Костик. - Моя благоверная… То голова болит, то месячные. У меня потребности, а у нее – истерики и мамаша астматическая…

- Ах, Костя, что уж в наши-то годы о любви… и об искусстве! – тосковал Лещинский. -  Жил-был я… Стоит ли об этом? Вот когда я выставил свои пейзажи на третьем курсе и сам Химич сказал, что у меня твердая рука… - но никто его не слушал.

Дома, после острых закусок, одолела Толика жажда. Попробовал кефир. Гадость! Выплеснул полстакана в мусорное ведро. Не пошел кефир. Недопитая чашка с кофе. Гадость! В ведро! Напился он прямо из-под крана – тоже гадость. Набрал воды в пластиковую бутылку «Обезжиренный кефир с пробиотик, свободен от лактоза» – полил фиалки на подоконнике мутной жижей – пусть сдохнут, сволочи.

На столе бумаги кучей: программа русского телевиденья, Маринкины распечатки. Полистал: «Как выйти замуж за два месяца. Макробиотика для вашего животика. Предсказания для Дев и Козерогов на текущую неделю. Почему мужчины изменяют и что делать. Еврейские анекдоты: «Итальянская бабушка: Не будешь кушать, я убью тебя! Еврейская бабушка: Если ты не будешь кушать, я убью себя!...»  - с отвращением Толик сгреб бумажки со стола и тоже затолкал в мусор.

Подремал на диване. Очнулся уже в потемках. Где счет за кредитную карточку? Неужели выбросил спьяна? Полез в ведро – ну и запах! То ли прошлогодние портянки, взопревшие точно озимые, то ли заколосившиеся от грязи носки. Действительно, нужно было немедленно выбросить мусор, когда Маринка велела. Только вот счет за кредитку найти…

Вытащил он ворох бумаг, а под ними - смятое письмо. Раскисший в кефире рванный конверт – ни черта не разобрать. Кому письмо? Начал читать и ахнул! Дорогой, милый, удивительный.

Конверт изорвала жена, а письмо прочитала и выбросила – это в ее стиле. Только забыла вынести мусор! Потому и кричала до синюшной багровости в лице!

2.

Вечерний мягкий сумрак вполз через пыльные окна и расположился как у себя в доме. Умостился Толик в светлом круге настольной лампы, перечитывая уже знакомые до последней точки строчки:

«Еще в школе мы жили в одном дворе... была влюблена, по-детски конечно. Следила за тобой из окна, когда проходил... Играли в волейбол на площадке… ты всегда старался в меня попасть мячом… подружки говорили – это потому, что ты ему нравишься…»

Мало ли девчонок во дворе было! Малявки… Рыжие, черненькие, белобрысые – живой, тревожный букетик на тонких лапках. Хвостики крысиные, косички, пестрые бантики. Ноги тощие в цыпках и коленки разбиты – не на что смотреть! В школе нравились Толику взрослые женщины, с грудью, со стройными ногами на каблуках. Мечтал, когда вырастет - будет рисовать эти пышные формы, чувственные губы, волнистые тициановские гривы… прославится. Это теперь он больше смотрит на молоденьких... О славе и мечтать забросил.

«…когда были на практике во Львове, я тебе даже не намекнула на своя детскую привязанность, постеснялась». 

Практику во Львов Толик запомнил! Рисовали «на пленере», старые замки, зеленые холмы. Друзья неразлучные – шумный курносый Пашка, бесшабашный Эдик, молчаливый элегантный Моррис – эти ни одной юбки не пропускали и Толика учили уму-разуму Голова кружилась от свежего воздуха и молодости: зной, дождь, гром… (Мокрые бульвары…), ночь, свет глаз, (Локон у плеча...)

Работы Лещинского все хвалили, даже их руководитель: «Молоток! Железная композиция. Какая экспрессия форм, изысканность цвета – прямо Левитан и Саврасов». Маринка тоже приперлась, уже в конце, в последнюю неделю. Испортила всю малину…

Нет, не так – Толя ждал ее. Уже два года они встречались. Был он влюблен по уши в худощавую тогда еще, гордую и недоступную Афину.

Но там, во Львове, до Маринкиного приезда, он встретился с девушкой… Светлые глаза - косой разрез и слишком близко посажены к тонкому носу. Неправильное лицо дышала живой прелестью. Студентка, кажется. А может – официантка? Нежные полные губы. Целовались... Скользкий шелк блузки, изумрудно-зеленой. Круглые пуговички похожие на карминовые ягоды рябины, так легко расстегивались…

И теперь его прошиб пот от воспоминаний. Вскочил Толя, опят присел на край стула. Душно! Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Как же звали ту светлоглазую? Вероника? Вика? Заглянул в конец длинного послания: «Твоя, всегда твоя…» и клякса.

Схватился за голову. Начал бегать по комнате из угла в угол, увеличивая амплитуду - заносило его в коридор и в гостиную. Бросился в кресло, ушибся локтем о ручку. Ойкнул и вспомнил! Они тогда прямо в старой сырой браме, прижавшись к кирпичной стене… Холодный ветер, горячее тело...  Летний романчик во время практики.

Приехала Маринка и все мысли только о ней! Мариша, Маринушка, Мариорица начала свою обычную игру – то холодом его обдавала, то жаром. Лещинский и не вспоминал больше об этой Вике или Вете. А та – серьезно, оказывается!

На первом курсе, еще до Маринки было - их курс послали в колхоз убирать картошку. Одна, пейзанка на кухне работала… Галя? Олеся? Темный (синий индиго с пятнами глухой желтой сепии) ватник, пропахший копотью. Платок шерстяной, колючий. Повязана по самые глаза. Брови широкие, глаза ультрамариновые… Настающая русская красавица, пахла здоровым сладким потом. Типаж для картины в духе соцреализма «коня на скаку остановит». Груди - прохладные с темными пугающими сосками, тяжелые дыни. Олеся – это из книги, или из песни. Все у Толика в памяти смешалось, как в доме Облонских! Они тогда в замерзшей крапиве возле серого покосившегося забора... Луна игриво мигала ему в черном небе. Как это удавалось Куинджи такую яркую поймать на холсте призрачный и слепящий диск? «Мастер света» был он, Архип Иванович Куинджи! Смело использовал интенсивные цвета и световые эффекты, ограниченные несколькими главными тонами. У Лещинского так не получалось даже приблизительно, когда копию пытался делать с картины "Дарьяльское ущелье. Лунная ночь".

Колхоз. Стога. Ледяная, странная луна запомнилась! А женщина та… Красавицей она была, или просто молодая страсть окрасила ее всеми цветами радуги? Растворилась пейзанка в перламутровом тумане памяти.

3.

Утром Толик до работы смел в бесформенную кучу потемневшие листья цвета жженной умбры, бордо, сиены, – рано в этом году грянул листопад. Но серое небо разорвали порывы ветра, пробилась тревожная голубизна – церулеум номер 503. Листья опять раскидал ветер. «Рассыпался вот так и карточный домик моей семьи…» - подумалось ему.

Тупо просидел день за компьютером, на ладилась работа. Вечером, пока чинил кран, выписывал чеки, прибирал в дом – в голове упрямо крутились строчки письма: «В Киеве мы опять встретились. Свела нас коварная судьба. Ты словно меня и не узнал. Да, я изменилась. Другой цвет волос, другая прическа, располнела немного – для мужчины это другая женщина. Короткая встреча в ресторане и все вернулось…» Что вернулось, что было с ней? «Мы провели ночь вместе. Чудесную, сказочную ночь, на диване. Помнишь, у твоего друга на даче? Шумели за окнами ели. Ты уснул, а я смотрела на тебя в лунном свете… Не хотела напоминать о той неловкой девочке…»

Как же тебя звали, девочка? Вот продавленный древний кожаный диван с полочкой для семи счастливых слоников Толик припомнил отлично! И дачу... Друг Пашка, душа парень, горлан, забияка, но отходчивый - всем знакомым мужеского пола, независимо от возраста и семейного положения разрешал ночевать в развалюхе, которую гордо именовал «Мое графское именье» в Боярке. И кличка у Пашки была – Граф. Ключ - под вторым камнем слева на заросшей тропинке между корявыми соснами. По дороге к домику, если летом, подхватишь земляничку из травы. Воздух чудесный, не то, что в городе.

- Свято место пусто не бывает! И не должно быть! – наставительно замечал Граф. – Нужно пользоваться юностью и диванами, пока они есть. Мы, мужчины обладаем биохимическим чудом под звучным названием х…. И пока оно работает, наше чудо - мы создаем мощный сексуально-энергетический потенциал в моём скромном жилище. В старости я буду приезжать сюда подзаряжаться. О, не щадите мой пожилой диван, этот дивный траходром, соратники эротического фронта! Трахайте и е…те во имя высокой идеи, шкодливые дети мои! Не жалейте презервативы! Сексуальная революция! Свободная любовь! Размножение и эволюция!

И пользовались диваном! Еще как! И Эдик, и Толик, и другие ребята с их курса. Сколько раз Толя убегал с работы с копировальщицей Людочкой. Уж они-то диван точно не щадили. Людям мила была – эта Людмила, и многим. Шустрая девочка, сразу после школы пошла работать... Она потом за моряка вышла. На смену ей пришла юная татарка Фатима, тоже ничего. Правда чертила она как курица лапой… зато ножки стройные, хоть лепи. А вот девушка из Львова, из киевского ресторана, из детского двора по-прежнему оставалась неразгаданной, таинственной…

Пару раз Толя Лещинский в свои зрелые, семейные годы так надирался, что вообще не помнил, куда направлялся после дружеской пирушки с бывшими одноклассниками или, когда обмывали квартальную премию. Были женщины, были...  особенно, когда с Маришей не ладилось. Как там у Кирсанова? Знал соль слез, (Пустоту постели...) Ночь без сна (Сердце без тепла) — гас, как газ, город опустелый. (Взгляд без глаз, окна без стекла).

Пытаясь отвлечься от воспоминаний, Толик опять спустился в подвал. Сыграл сам с собой партию на бильярде. Взял бутылку пива из холодильника и опять с ногами улегся на диван. Нужно пользоваться свободой! Маринка все не ехала. Позвонила, что задержится на день-два, поможет сыну устроиться на новом месте. На работе выходной взяла.

Скучно одному дома и опять Толик оказался в «Египетских Ночах» в том же составе. После закуски и пива все как-то загрустили. Талантливый Фимчик на скрипучей сцене совсем повесил свой профессорский нос, так что он уткнулся в деревянную невесту - скрипку. «Танцуй Россия, рыдай Европа, у меня самая, самая, самая красивая попа!»

Пляшущая братия восприняла это как сигнал и вызов. Трехтонные дамы затрясли телесами с удвоенной энергией. Их увесистые кавалеры завизжали от восторга и заскакали вокруг своих пассий, отирая салфетками росистые плеши. Особенно старалась одна пожилая, но развеселая тетенька с черными кружевными ногами. Эти геркулесовы столпы вызывающе торчали из-под оборванной фестонами юбки жестокой расцветки и фасона. Неоново-зеленый тюль нагло покрывал бархат цвета красного краплака, фиолетовый шелк выпирал из-под желтых кружевных оборочек. Изрядная бархатная корма тетеньки ходила ходуном и норовила смести все живое на своей затейливой траектории движения. Плясунья размахивала алым шарфиком и грозно хохотала. Легко было представить, как рыдающая Европа в безнадежной панике безуспешно пытается ускользнуть от этого краснознаменного ледокола.

Вот кого бы изобразить в красках во всей избыточной красе: рембрантовские телеса, а наряды в кустодиевской гамме! Эмигрантская полнотелая Венера, под которой гнется блестящий паркет. Батичелли хлопнулся бы в обморок перед такой натурой. Пикассо удавился бы собственным шарфом. А Толик ухватил пачку салфеток и царапал шариковой ручкой, пытаюсь удержать скачущий образ. Вдруг и его наброски, как рисунки Модильяни, попадут когда-нибудь в музеи и частные коллекции? После смерти…

- Ну, признайся, Толян, сколько у тебя было баб, Шишкин ты наш захрюканный? - приставал к нему хмельной Викентий. – Вот на меня шлюхи просто висли, пока голос был… и бабки. Ну и порядочные женщины. Иногда. Признайся, Айвозовской!

Много было женщин, всех не упомнишь. Но не обязательно рассказывать о них безголосому тенору. В реставрационной мастерской работал Толик, а потом разочаровался в живописи. Понял, что великим ему не быть и устроился художником-оформителем в проектный институт. Вел в школе рисование. У Куинджи учителем был Айвазовский, у Левитана – Саврасов и Поленов, а у Лещинского кто? Химич. Но Толик больше заработками интересовался, ездил летом клуби расписывать, выставки оформлять. Случайные легкие встречи, сельские девчата, подружки-художницы, официантки, медсестры.

Когда в Прибалтику возил своих школьников на экскурсию, там была такая белобрысая до серебристости училка Рената. В клетчатой узкой юбке, с маленькой грудью и плоской попой. Изломанная, словно с полотен Дейнеки. Все хотела потом к Толику в гости приехать, звонила. Он по глупости дал этой латышке свой домашний номер и дрожал, чтоб Маринка трубку не подхватила. Да, Маринка уже была в положении, кажется. А Рената приезжала пару раз, у подруги останавливалась. Короткие встречи. Он все на часы смотрел. Не так уж и хороша была, глаза бесцветные. Одна слава, что блондинка натуральная и длинная как степь. Дивная графика узких рук и бесконечных ног. Холодная, без воображения в постели. Чего ездила?

Толик тогда искренне беспокоился за Маринку: беременность тяжелая. И все равно – приезжал на другой конец города, на Борщаговку, в прокуренную однокомнатную квартирку с унылыми серыми стенами. На 13 этаже… Запомнил этаж, и Ренату запомнил. А любящую эту Вету, Вику или Веронику – ну хоть умри! Испарилась из памяти. Светленькая была? Темненькая? О чем говорили? Узкие глаза и тонкий нос. Да она ли? Ничего не осталось, только пуговицы ягодками. «Жизнь моя, ты прошла, ты прошла... Самолет улетел, но светла в синеве меловая петля. Но она расплылась и плывет. Вот и все, что оставил полет».

В юности Толик любил придумывать целые романы, рассуждать о жизни и любви, а теперь думал коротко, лающими командами: забрать пальто из химчистки, подкрутить кран, постричься, покрасить потолок, выбросить мусор. И все голосом жены.

4.

Во вторник сорвался пораньше с работы. Соврал, что к дантисту идет. Собрался прогуляться Толик, полюбоваться золотой осенью. Когда еще выберется он на природу при жене? Загрузил в багажник свой этюдник, загрунтованный холст, стульчик раскладной, бутылку пива. Ехал не долго, минут десять. Зачем рваться в дикие леса, когда и тут, в пригороде есть и заросли, пруды, утки-гуси и деревенская тишина, изредка разрываемая гудками электрички под названием «Метра»?

«Парк с гусями». Так они с Маринкой назвали это место, когда только приехали в Чикаго. Часто ходили сюда с маленьким Женькой, даже рыбу пытались удить в мелком пруду. На гусят смотрели. Сынишка бегал за птицами с криками га-га-га, пока матушка-гусыня не нашипела на него. Тогда малыш испугался, расплакался, спрятался в мамину юбку. Кричал, что гуска покусала его. И больше они в парк не ездили, чтобы не травмировать ребенка тяжелыми воспоминаниями.

Лещинский установил этюдник. Тонкой кистью набросал на холсте очертания пруда и силуэты склонившихся ив. Осень-хулиганка с разноцветными баллончиками красок опрыскала еще зеленые леса. То там, то тут брызнула кровавой киноварью, глухой сиплой охрой, рыжим и лимонным кадмием. Пока смешивал и подбирал краски, и здесь в голове его носились золотистой жужжащей стаей отрывки выученного наизусть письма:

«Случайно возле кинотеатра «Заря» увидела тебя однажды вечером с другой женщиной. Ты вел ее под руку…и так нежно смотрел на эту грудастую шлюховатую тетку…»

Это уже слишком! Любовь – любовью, но Маринка никогда не выглядела шлюхой! Интересная – да! Когда накрасится – все мужики оглядывались. В молодости она подрабатывала натурщицей в художественном институте, там и познакомились.

Сколько он в молодости рисовал и писал Маринку – маслом, акварелью, пастелью. И на диване, и на ковре, и на траве – одетую, раздетую, полуодетую. Ходили вместе на выставки, в музеи, в кинотеатр «Заря» на зарубежные фильмы. Тогда они еще разговаривали, обсуждали увиденное… Грудь у Маринки была – загляденье. Это потом жена стала увлекаться диетами, бегом трусцой и прочими глупостями так что ее дивные перси сошли на нет.

Нахалка эта Вика-Вета, все-таки! Мало что адресуется к женатому мужчине, так еще и жену его поливает. Но дальше она пишет: «Будто я упала с высокой горы и разбилась. Все мечты мои  рассыпались в прах… словно опустела внутри. Стало безразлично, что со мной происходит». 

Столько раз перечитывал Толик, и всякий раз – мурашки по спине. Да, за такую любовь многое можно простить. Красиво пишет! Вот Маринка никогда так с Толиком не говорила. Сухая жена у него, неласковая… словно и здесь, и словно нет ее. Генеральша высокомерная! Впрочем – тяготы жизни кого угодно засушат.

Трудные были у них времена с Маринкой. Когда только поженились - у родителей жили. Потом снимали квартиру… Первые два года сын не спал по ночам. У Маринки температура была несколько месяцев после родов и маститы страшные. Еле выжила. Не могла кормить, рыдала… Толик целые ночи с бутылочками мотался, Женю на руках укачивал, стихи читал, Кирсанова, Заболотского. Засыпал младенец, помогало. Ездил Лещинский за питанием на Детскую кухню каждое утро перед работой. А вечером – пеленки. Ночью опять бутылочки, хождение из угла в угол с орущим свертком на руках.

Правда потом, когда немного пришла в себя, за сыном жена сама ухаживала, Толю и близко не подпускала больше. Сама купала, пеленала, кормила. Хорошая мать, сумасшедшая слегка.

Измотанный недосыпами Толя тогда от одной рюмки отключался. Ноги ходят, а голова не работает. Отрывался, когда мог. Но жене был верен – все случайное, неважное, на одну ночь, на пол ночи и всегда - домой. Сладкие духи, кружевное черное белье, белое тело – контрасты света и тьмы… Густое небо цвета берлинской лазури. Отрывочные кадры из чужого кинофильма.

Заели молодого художника семейные будни! Если бы в жизни Толика появилась такая Вика, страстная, нежная, любящая, все было бы по-другому! Стал бы он знаменитым художником, а Вета - его Музой… Конечно, когда в еще институте становишься отцом, главой семейства…

Толик сердито пнул мольберт.

«Да, я тогда был парень-молодец! – думал он - Биохимическое чудо действовало на полную катушку!» Толик гордо выпрямился, втянул живот и расправил плечи, но это оказалось весьма затруднительно. Кричали гуси, пикируя на тихую воду темнеющего пруда. Они расправляли крылья, тормозили перепончатыми лапками о водную гладь и поднимали веера брызг. Цапля задумчиво вышагивала в тине вдоль берега, искоса поглядывая на художника, будто хотела сказать: «Да, был и на твоей улице праздник, Анатолий! Не только грязные пеленки, семейные скандалы и тупая работа. Праздники, которые ты не запомнил…». Клюнула цапля решительно, ничего не достала со дна и скрылась в шуршащих камышах.

5.

С приездом жены бытие Лещинских вошло в привычную колею. Странно было без сына в доме, без его шумных приятелей, дикой музыки… Маринка в тоске слонялась по дому. Жалко ее!

Только иногда Толик вынимал из альбома картин Куинджи зачитанное, мятое письмо: «С горя вышла замуж. Человек он не большого ума, без особых талантов, но честный и верный. Любил меня без памяти. Лучше хоть какой-то муж. Следила за тобой издали, безмолвно страдая…»

Бедняга, вышла за дурака… «Офелия, иди в монастырь или замуж за дурака…» Толик потер лоб. Следила за ним эта Валя-Вероника… Неприятно. Или приятно? Тогда Лещинский любил свою жену, хоть и отрывался иногда. Да и сейчас он к Маринке неплохо относится, когда она не корчит из себя Генеральшу.

Дальше на странице все было размыто, испачкано. Разобрать можно было только последний абзац.

«… я уехала с мужем в Америку и думала - никогда не увижу тебя… (пятно) …у меня есть сын с твоими сияющими глазами. Стыдно перед мужем, но я сохранила нашего сына и нашу любовь. Теперь, когда нас судьба опять свела – мы оба оказались в Америке я верю – еще не поздно… Нет, в письме не выскажешь всего, только лицом к лицу, глядя в твои незабываемые глаза…» - и еще одно наглое, жирное омерзительное пятно.

Сын?! У этой Вероники или Вики, лица которой он не может вспомнить, есть сын, его сын! Где-то читал Толик нечто подобное в юности, кажется у Цвейга…

Кольнуло в сердце и ниже, под ребрами. Только инфаркта ему не хватало! Какие бы отношения сложились у Толи с этим мальчиком незнакомки? Его Женька – маменькин сынок, отца дичился в детстве. А что если этот парень в него, в Толика? Тянется к живописи, к природе… Вот бы на рыбалку с таким сыном!

Как назойливо стучала клавиатура компьютера в соседней комнате! Как тоскливо капала вода из крана! Как грустно выл ветер за окнами особняка… Белесые пейзажи, поникшие ветки…

Бросить бы все к чертовой матери, найти эту Вету-Веру и начать все с начала, с нуля! Вторая молодость! Новая женщина! Новые мечты! Все станет вокруг голубым и зеленым, вспыхнет неведомыми яркими пятнами, как на полотнах импрессионистов! Размытыми, неясными…

Все бросить? А дом? А работа? Неизвестно какая еще эта Вика… Письма писать – это одно, а вот повседневность бытия, любовная лодка, настойчиво бьющаяся о быт... Неведомый сын может запросто оказаться бездельником и наркоманом. Будет доить его, как скандальные дети Шота, те клянчат постоянно то на тряпки, то на починку машины... Сядет такое дитятко на шею и не избавишься. Кто докажет, что ребенок его, а не от другой, такой же романтической и случайной встречи?

Он на цыпочках прошел по коридору и заглянул в комнату жены, ее «будуар». Маринка сидела к нему в пол-оборота – нежная линия шеи, груди, плеч, такие знакомые… На фоне светлого окна не вино было ее морщин – такая же как двадцать лет назад. Время пролетело и для той, незнакомки… Во Львове она может и была молодой и прелестной, но двадцать лет спустя и тридцать килограмм набрав…

Толик осторожно подошел к жене, поцеловал в затылок, обнял за плечи.

- Что ты тут все стучишь, как дятел, Маришка? Пошли в кино?

Жена неожиданно смутилась…

- Одноклассники… Переписываюсь… старые подруги. Да знаешь, кого я видела на Одноклассниках? Твоих сокурсников, Пашу Иващенко, Жанну Негоду, Эдика…

- Как там Эдик? Нужно ему написать. Я слыхал у Пашки инсульт был, но откачали…

- …и этого, длинного, твоего приятеля… Морриса, кажется. Он теперь в Штатах…

- Моррис? Да он же был мой лучший друг в институте! – Оживился Толик

- Неужели? Я его плохо не помню… - жена пожала плечами, скинув его руки. Встала. Отвернулась.

- Где он? Моррис, подумать только! В Америке?

- В Детройте, кажется, или в Филадельфии. Я не запомнила… - равнодушно протянула Марина.

Стоя спиной к мужу, она возилась с фиалками на подоконнике. Толик раздраженно оглядел на ее широкую спину с валиками жира, вялые бесформенные ноги. Неприязнь и жалость спутались в клубок - постарела жена, вены распухшие. И вот с этим придется доживать, хотя он сам полон юношеских сил и мечтаний!

- Нужно Моррису написать. (Может он помнит имя той девушки на практике). - Толик взглянул на экран. -  Ты все перепутала, Маринка, он тут, рядом, в …. Интересно, он женат, этот Дон Жуан? Сколько у него было баб…  Мы все гуляли в молодости, но так как Моррис никто...

- Давай пригласим его на Новый Год., если он рядом. Впрочем, как знаешь. И так полно народу будет… - перебила Марина, подошла и переключилась на другую страничку. – Смотри, Женька новые фотографии поставил на Фейсбуке!

5.

На Новый год у Лещинских действительно собралась большая компания. Воспоминания о странном письме припорошило временем, каждодневными заботами и снегом.

Ради праздника Марина приоделась, затянула талию и выглядела на все сто! В расплывчатом свете возле их бара она казалась ренуаровской красоткой. Мужчины толпились возле нее и выпивки, а жены завистливо сплетничали в стороне.

Моррис как всегда немного опоздал, ох уж эти его замашки залетной знаменитости! Долго тискал он, обнимал Толика. Кивнул Марине и небрежно передал ей примерзший букет цветов и пакет с праздничными приношениями. Нервозным стал с годами Морис, резким. Но когда разлили коньяк, друг после первой же рюмки заметно расслабился:

- Какой ты важный стал, Толян, семьянин! Помнишь, как мы пили-гуляли в молодости? Как братья были не разлей вода… - втолковывал он охмелевшему Косте. – Только наши дороги разбежались. Вот я тут Столичную… в память прежних дней. И черная икра. В наши годы студенческие мы не мечтали, все больше сосиски и тюлька в томате да капуста кислая. Изменился я?

- Изменился. Но не повзрослел…

- Зато ты солидный, Толян! Раздобрел. Особняк - как у буржуя! А я вот - легкая перелетная птица. Вся жизнь пролетела…

- Что жизнь, Морис? Сон, пролетевшие мечты. Встань. Сбрось сон. (Не смотри, не надо...) Сон не жизнь. (Снилось и забыл). он как мох в древних колоннадах. (Жил-был я...) Вспомнилось, что жил.

- Все стихи читаешь, Толя? Помню, помню… Кирсанов. Вспомнилось, что жил. - дрогнул голос у приятеля. – Ах, Толя, Толя, если бы ты знал…

Сентиментален стал Морис-друг с годами, и разговорчив не в меру: везде-то он был и все-то он видел, этот Моррис! Объездил всю Европу, пол Африки и Азии…  Только вот семьей не обзавелся, зато интересно прожил.

Конечно, Марина слушала, развесив уши, то краснела, то бледнела. Хоть и облысел Дон Жуан, но по-прежнему притягивал баб словно магнитом. Толю неприятно кольнуло, особенно, когда Марина бросилась показывать старому другу фотографии сына и его спортивные трофеи. Какое тому дело? Своих детей нужно было заводить, а не по заграницам шляться. Вот Шота сидит на месте и у него целый выводок. Он на празднование притащил двух своих старших дочек – разведенную и незамужнюю. Обе хороши, пока молоды. Расплывутся позже, обе в мамашу. Хозяин налил разведенной красного вина, а незамужней - белого.

Краем уха уловил голос Милы:

— «Изя, я слышал, твоя тёща умерла. А что у нее было? — Да так, ерунда – старый сервант и телевизор…»

Гости шумно требовали выпить за Старый год, проводить все былое, чтобы отрыть дорогу новому! Промелькнуло воспоминание о письме таинственной незнакомки и пропало в шуме и гаме.

Маринка куда-то делась, а нужно накрывать на стол! Шота таскал из своей машины бутылки шампанского и водки. Костик мрачно пил коньяк в углу, под кислым взглядом своей супруги. Мила развалилась на диване. Радом с ней Костина половина вызывающе выставила изрядный бюст в обрамлении праздничных кружев и презрительно осматривала мужиков, флиртующих с дочками Шоты.  

Толик метался по дому. Грибочки соленые в холодильнике, в подвале… Все забито колбасами и салатами. Наготовила Марина как на свадьбу. Где капуста квашенная? Ах, да, на балконе поставили, подморозиться!

Пробежав по лестнице на второй этаж, Толик остановился на минуту – сердце зачастил! Нужно спортом заняться, что ли. Трусцой бегать… так и до пенсии не доживешь! Сунулся на балкон за капустой, но притормозил. Моррис и Марина стояли рядом, уставившись в запорошенный снегом сад. И не холодно им?

Худая рука друга легла на поникшие сдобные плечи его жены. Ноги его тощие журавлиные зябко переступали – легкая пташка. Шепчет ей на ухо Морис – не разберешь что! И в ответ - срывающийся голос Марины:

– …твои сверкающие глаза. Всегда, всю жизнь!

Толик примерз к косяку. Ветер уносил слова к черним зигзагам веток.

-  …письмо на пяти страницах… …переписывала, рвала и выбрасывала… ….не решилась послать. Только когда увидела…

Анатолий осторожно прикрыл дверь. Где-то он читал нечто подобное в юности… Жена и лучший друг. Глупые романы! Опять резко кольнуло в сердце и ниже, под ребрами.

Тяжело нести свое оплывшее постаревшее тело по лестнице: вниз, вниз, вниз. Свет померк в его глазах. А может, лампочка перегорела? За всеми романтическими перипетиями Толик совсем запустил дом, хозяйство… Дом у них просторный, качественный и участок. Бассейн. Биллиард. Он не то, что Морис, который до смерти будет в ренте ютиться! Какая уж романтика в его годы? Курам на смех. Смех… Гогот. Гости ржут в подвале. Обойдутся без капусты.

На последней ступеньке задержался и свернул зачем-то в кладовую со старыми подрамниками. Дернул за шнур. Угловатый беспорядок. Вон выглядывают из-под паутины облака и пруд. Он ткнул двумя пальцами в грязный подрамник. Следующий – портрет Марины на диване, в полную длину. Темная шаль, переброшенная через овальные бёдра, не скрывала, а подчеркивала ее наготу. Контрасты света и тьмы, словно маха у Гойи…

Он долго молча смотрел в пространство, испещренное пятнами его картин, его прошлого, его жизни.

Толик решительно отвернулся от пыльного прошлого и погасил свет. В висках застучало: «Фигу я отдам мою Маринку этому лысому болтуну! Друг, называется… И Женьку моего не отдам… Такой замечательный, мальчик мой! Положительный! Весь в меня!»

Сделал несколько шагов и схватился за сердце: «Нужно коньяку тяпнуть – сосуды расширяет! Не хватало мне сдохнуть сейчас. Сына нужно на ноги поставить. И Маринке - я опора».

Расплывчатые лица возле бара. Ну и рожи! Брейгель! Босх! Гойя, Капричиос… Мигание огней… нестерпимо-громкая музыка. Толик отобрал у Кости рюмку и выдул залпом.

Он бросился на диван и чуть не придавил Милу. Дернулся в другую сторону и навалился всей тяжестью на Костину супругу. Та удивленно подвинулась, но призывно улыбнулась, автоматически.

Налил себе еще коньяка. «Мало ли чего женщина от скуки не выдумает! – рассуждал Толик, растирая себе грудь. - Туман… туман. В глазах. В голове. В душе. Накурили, черти! Бросить эту пьющую компанию. Обтереть пыль с полотен. Посвятить досуг жене и сыну. Нужно ее повезти в отпуск, на Гавайи. Сколько лет собираемся…»

- Чего лицом кривой! Давай выпьем решительно за тебя и хозяйку вертепа! – это Шота.

- Страшный ты, Толик, сегодня. Как смерть выглядишь… Опять давление? - фальшиво обеспокоилась Костина жена.

- На тебе и впрямь лица нет. Перебрал, что ли? – уныло поинтересовался Костик, отворачиваясь от жены.

- Дайте человеку умереть спокойно! Нам больше выпивки достанется… - лениво протянула распростертая на диване Мила в расстегнутом жилете. Галстук болтался на ее шее как удавка. – вот послушайте: «...Ночь, глухой полустанок. Еврей отстал от поезда. Идет на почту и дает жене телеграмму: "Сара, где я? Беспокоюсь"».

Лещинский вскочил с дивана, чуть не сбил с ног захмелевшего Костика. Круто развернулся и наткнулся на разведенную дочку Шоты, расплескав ее бокал с красным вином.

- Ковер? Черт с ним! Новый купим. Не рыдай, девушка! Все – пустяки!

Толик взбежал вверх по лестнице, как давно уже не бегал. Он решительно пнул примерзшую балконную дверь.

- Хватит трепаться! Простудишься, Мариша. У тебя воспаление легких было в прошлом году. И тебе, друг ситный, вредно на холоде… Лысину застудишь, без шапки. И прочие важные органы…

Морис промычал невнятно, слегка отодвинулся от перил. Супруга закашлялась, словно подавилась невысказанным.

- Гости капусту заждались! - Толик вклинился между Морисом и женой. Слепо глянул в белый сад. - Мы с Маринкой много лет такую славную капустку квасим – пальчики оближешь! Свой семейный рецепт!

Те двое мертво молчали. Только пар от их дыхания поднимался и таял в темноте. Лещинский содрал с трудом свой потный горячий пиджак и галантно накинул на плечи жены.

- Да, семейный… Семейная тайна, так сказать... – задыхаясь продолжал он, тоже не чувствуя холода. - С клюквой капуста, и с лучком. С развесистой клюквой. - Муж вызывающе посмотрел Морису в глаза (ничего в них нет сияющего!)

- Закуска… хорошая. Под водочку Столичную… – промямлил Морис и протиснулся мимо него внутрь.

Марина всхлипнула и плотнее завернулась в пиджак.

- Капуста - простой продукт, но полезный! – прокричал он Морису во след и властно стиснул жену за плечи. - Надежный продукт! Не скоропортящийся. Не то, что твоя икра!

    *  *  *

Copyright OKHO Publishing 2017