I

Существует старое поверье: кто из усопших будет позже похоронен, не успокоится и будет охранять кладбище до следующего захоронения. Надо ж было такому случиться, что эта участь досталась пройдохе из пройдох нашего района, забулдыге из забулдыг Лёньке Лепету, при жизни балаболу, каких свет ни видывал, за что и получил он такую кличку, как «Лепет». Проныра, фигляр, враль и пьянчуга, Лёнька Лепет, загнувшись, в первые минуты, на удивление, словно потерял всё свое плутовское мастерство и на кладбище в тот день оказался последним из погребенных. Виной тому была то ли угарная попойка накануне (как одна из версий смерти), то ли удар по темечку, произведенный собутыльником (никто, впрочем, разбираться не стал, – притон, а точнее, подвал, в котором окочурился Лёнька, был полиции достаточно известен), но скорее и то и другое вместе. В общем, в первые минуты потусторонья Лёнька Лепет проявил себя каким-то мешкотным субъектом, и по абсолютному неведению погребальных обычаев дал себя захоронить последним и вынужден был полсреды с двух часов пополудни до четверга неизвестно какого времени обходить дозором владения мрачного Аида на Богородском кладбище.

О чем говорить, злости и обиды из него за этот промежуток выплеснулось прилично; при жизни своей глупой и бестолковой он, казалось, так не злился и не корил себя за нерасторопность, как в эти часы, когда остальные закопанные с ним в тот же день с благодушными улыбками на окончательно еще не обглоданных червями и слизняками физиономиях вольготно шебаршились в своих гробах, ожидая сороковых дней, после которых души их навсегда покинут землю и присоединятся в иных эмпиреях к таким же освободившимся от земных тел душам, чтобы совместно с ними устремится куда положено.

Представить себе трудно, с какой тягостью и недовольством Лёнька Лепет обходил громадную территорию кладбища; как злобно зыркал еще не вывалившимися зенками на новых захороненных, бурчал ехидно «Что ты всё возмущаешься» одной старухе, ворочающейся с боку на бок в своей домовине (видно, и при жизни старуха была такой же вертлявой бестией); «Успокойся уже», – затыкал ее соседа, пораженного тем, что он оказался в ящике под землей, а не в своей постели среди мягких подушек и ватных одеял; «Что ты всё ноешь! – бросал ему брезгливо. – Принять очевидное даже не можешь!»

Короче, нудное обязательство последним захороненным охранять погост, как вы поняли, сильно удручало Лёньку; не столько даже нехитрым делом своим, сколько незнанием того, как долго он должен будет его исполнять. Объяснил бы кто. В реальной жизни о загробном существовании кто чего нам рассказывает? Ни в школе, ни в институтах и университетах об этом не учат, рукоположенные батюшки в церквах и те не ведают. Да и не принято как-то о загробном существовании при жизни толковать, так всё носится вокруг в формате слухов и баек, отголосков суеверий и фантазий полусумасшедших писак романов-ужасов. Но ближе к утру – первая заря только проявилась в паутине деревьев, – у высокой древней сосны на краю кладбища встретил Лёнька седого старца с карлика ростом, с волосами, бровями, усами и бородой такими длинными, что стелились даже по земле.

– Чего не спишь? – поинтересовался угрюмо Лёнька. – Надоело, что ли, бока мять в сырой земле? Вылез тут, понимаешь.

– Да я б и рад успокоиться и совсем уйти отсель, да, ктой-то не пущает, – нагрешил, знать, больно много.

– Я тоже, видно, нагрешил сверх меры, раз принужден охранять вас незнамо сколько времени.

– Отчего ж незнамо? Известно то: до следующего покойника.

Лёнька оторопел.

– В натуре, дед? Не брешешь часом?

– Чего мне брехать, кажен день и ночь вижу стражников этих.

– И мне, значит, срок выпадет вернуться в могилу свою? Когда ж?

– Я же сказал тебе: когда последнего покойника на сегодня закопают. Он и сменит тебя.

– Точно не врешь, дед? А, дед? Ты где, едрид Мадрид?

Лёнька обернулся, но деда и след простыл. Выглянувшее солнце, видно, загнало его обратно в логово.

Тут Лёнька увидел, что и его якобы тело, попади на него луч, постепенно исчезает и становится невидимым, туманно-прозрачная оболочка только.

«На свету, выходит, я становлюсь привидением», – догадался о своей метаморфозе Лёнька.      

Но службу, хоть и временную, никто не отменял. Сколько еще ему бродить тут взад-вперед, когда закопают последнего на сегодняшний день, – так и неизвестно.

Тут у Лёньки Лепета мелькнула мысль, насколько еще работал до последней молекулы не разложившийся мозг, что наверняка в кабинете управляющего кладбищем есть журнал с захоронениями. В своей новой, эфемерной оболочке он так же легко проникнет в домик администрации, как проходит сквозь заросли и стволы деревьев, железные оградки и каменные стелы. Он стал привидением, и для него теперь никакие препятствия не преграда!

Лёнька понесся в домик администрации, без проблем проник сквозь стены, на столе управляющего нашел текущий журнал захоронений. Ага, вот: четверг, девятое число, семнадцатая могила, номер триста пятьдесят два - «б», восточное крыло... Не в свежую получается? Подзахоронение никак? Но – стоп! Шестнадцатое захоронение отмечено тем же временем, только на другом – новом – участке! Кого закопают первым? Кому из этих двоих он передаст свои нудные обязанности? Знать доподлинно, – не так переживал бы.

«Вот, блин, – выругался Лёнька, – думаю еще как живой: переживаю типа. Теперь, наверное, должен не переживать, а... как это теперь-то будет в связи со смертью? Ничего в голову не приходит».

Но, – вернемся, как говорится, к нашим баранам: одного привезут из «Ритуала», другого с улицы Багаева. три-пять километров разницы; надо предполагать, с улицы Багаева прибудут позже. Кто там на Багаева? Относительно молодой человек двадцати пяти лет от роду. Рановато преставился. Но, – тут уж как боженьке угодно. Нам выбирать не приходится, когда на свет явиться, когда покинуть его. Второй... Дед во сто лет? Нет, всего лишь до семидесяти восьми дотянул старый хрыч. Но для нашего мужика, можно сказать, нормально, у нас мужики от «сладкой» жизни редко кто до шестидесяти дотягивает. А этот – во-на!

И тут авантюрный дух Лёньки взыграл так, как никогда, кажется, при жизни не баламутился: а не повеселиться ли снова, раз есть такая возможность и на том свете? Вернется он в свою домовину, никуда от нее не денется; так хоть с легкой душой, тем более ему как стражнику пока дозволено пересекать кладбищенскую черту. На пять-десять минут отвлечется, ничего, наверное, ему не сделают. «Убьют, что ли? Прирежут?» – развеселился Лёнька.

Мотнулся сначала к молодому, в «Ритуал». Тот, сидя у гроба со своим давно остывшим телом, лил слезы, оплакивая несостоявшуюся жизнь и напрасно погубленную молодость.

– Хватит ныть, – ошарашил Лёнька его своим появлением. – У тебя еще будет время погоревать над своим прошлым. Подумай лучше о настоящем.

И Лёнька Лепет во всех красках готических повествователей расписал принудительную повинность последнего захороненного, присовокупив для потехи и необходимость убаюкивать упокоившихся младенцев, петь колыбельные засыпанным глиной недоросткам, стирать слизь с разлагающихся под землей стариков.

От этих "радужных" картинок расплывчатая физиономия молодого перекосилась, сморщилась, как сгнивший фрукт, и он еще сильнее разрыдался.

– Да чтоб тебя! – выругался Лёнька, уже жалея, стоило ли всё так хорошо задуманное затевать, но назад пути больше не было.

- Хватит, говорю! – гаркнул снова Лёнька и завесил молодому пару затрещин, как только может отвесить оплеуху призрак. – Слушай, значит, сюда...

Лёнька наконец раскрыл причину, по которой он явился к нему.

– Я знаю, что ты с этим не справишься, и только разозлишь Смотрящего, от которого зависит твое дальнейшее загробное существование. Как бы ни случилось так, что он заставит тебя вечно пребывать кладбищенским сторожем, – приврал для пущей острастки Лёнька. – Поэтому мотай, как говорится, на ус, – закончил Лёнька и упорхнул, поспешив осчастливить такой же байкой и усопшего деда.

Дед уютно полеживал в своем гробу в окружении рюшечек и атласа, блаженной тишины и приглушенного света. Видно было, что он спокоен за свое дальнейшее существование. Но, растолканный Лёнькой и встревоженный его рассказом, тоже не на шутку разволновался, – перспектива сутки зомбуком бродить по кладбищу, укладывать неугомонных и загонять в гробы распоясавшихся, нисколько не радовала. И к известию, что не все еще потеряно, что есть некий имярек, который в этой неприглядной ситуации может стать ему заменой, он отнесся с полной серьезностью, ведь его столько помытарило в жизни, неужели и на том свете покоя не дадут?

Лёнька Лепет, довольный, вернулся на кладбище. Солнце взобралось на самые верхушки деревьев. Некоторые новоявленные призраки стали покидать свои обители и кучковаться, оплакивая собственную долю. Лёнька не пропускал ни одной тени, ни одного сборища, притормаживал у каждой выглянувшей из-под земли обесцвеченной физиономии.

– Друзья по несчастью, – обращался он к одним. – Братья мои, – притормаживал возле других. – Чему печалитесь? Оставьте нытье и слезы живым, – это их привилегия. Примите как данное ваше новое существование, предстоящее преображение. В нем тоже достаточно радости и развлечений.

– Каких, например? – набычивались некоторые, которые и в прошлой жизни были скептиками и мизантропами.

Но не был бы Лёнька Лепет хлыщем, хохмачем и прохиндеем, первым на всякие уморительные выдумки и надувательства, если бы и на том свете не поискал возможностей прикольнуться:

– Предлагаю заключить пари.

– И тут материя...

– Как и всё в жизни и после.

– И в чем пари?

– Кто будет следующим охранять наш сегодняшний покой. Есть две кандидатуры...

II

Нам ли не знать, каким беспокойным становится человек, когда шило зависти или раскаленный гвоздь соперничества вонзается в его мягкое место при жизни, а уж после смерти – и подавно. По малоопытности своей или наивности молодой питал надежду, что его похороны не затянутся, так как отпевать его если и будут, то формально, ясно ведь, – отвели ему жизни немного, грехов особых накопить не успел, да и панихиды как таковой не предполагается; прибудут родственники, сколько их здесь есть (душ пять от силы, может, восемь с соседом-халявщиком), глядишь, он первым и покинет свой похоронный зал. А на кладбище пять-десять минут отступления от графика особой роли для живых не сыграют. Ежели катафалк прибудет, закопают его и раньше назначенного. У деда всё стопудово затянется: родни поболее, где-то долго штаны протирал, а случись еще, был заметным актеришкой или военным, – у-у-у!..

И все же полностью успокоить себя этой мыслью молодой не мог, то и дело выскакивал на улицу, выглядывал родственников и знакомых – не собрались ли еще.

Дед тешить себя надеждами перестал лет тридцать назад, когда стало понятно, что ни карьерного роста ему больше не светит, и никакой молодушки после смерти жены не предвидится, так как в карманах его к тому времени если не гулял ветер, то периодически сквозило так, что на жизнь едва хватало. Но, смекалистый по натуре, он прикинул плюсы и минусы своего нынешнего положения и сообразил, что сможет немного повлиять на сложившуюся ситуацию. По крайней мере, попытается. Хотя бы через сестру, еще не помершую, хотя лет на пять старше, но последние десять утверждавшую, что день через день общается с усопшими, в частности со своим удавившимся мужем, который периодически роздыху ей не дает, являясь чуть ли не раз в квартал и донимая хуже некуда. На нее-то в первую очередь и рассчитывал дед, чтобы перекинуться парой-другой фраз, прояснивших его интересное положение и необходимость скорейшего погребения.

Но вот к молодому стали прибывать первые соболезнующие: мать с отцом, родная тетка из деревни, две старушки-соседки, вечно восседающие, как куры на яйцах, на скамье возле подъезда; явился друг – не друг, близкий приятель-программист, с которым они иногда хлебали пиво и дулись в «Майнкрафт»; приехала (вот сюрприз, чего приперлась?) его бывшая одноклассница и некогда пассия; вошла, не поднимая глаз, опустила в воду принесенные гвоздики, отошла в сторону, сиротливо замерла у стены.

«Она хоть глянула на меня?» – мелькнуло у молодого, и тут же, несмотря на смерть, вернулось прежнее: захотелось прижать ее к груди, взять за подбородок, приподнять опущенное личико, обхватить талию, прикоснуться к пухлым девичьим губкам... Но нет же, черт, рука его проходит сквозь ее тело, как сквозь пустоту. Ему бы взять ее ладонь, приникнуть к ней щекой, чтобы она почувствовала его присутствие. А может...

Молодой в неспешном парении приблизился к девушке и протяжно подул на ее чудные локоны. Девушка вздрогнула, подняла глаза, испуганно посмотрела вокруг: не почудилось ли ей. Молодой призрак довольно ухмыльнулся и захотел еще больше подурачиться, но тут в зал вошли работники похоронной конторы, отодвинули в сторону вазу с цветами, венки. Собрались выносить? Как это он прозевал? Но с другой стороны, – это только на руку.

Молодой сразу же оставил девушку и ринулся вслед за своим телом. Крикнул бы всем: «Садитесь быстрее!», – да услышит ли кто?

К стене автобуса, оборудованного под катафалк, прислонили крышку гроба, рядом поставили венки (да их и было-то всего два), у ног покойника сложили цветы.

Его бывшая пассия решила остаться. Ну, и Бог с ней. Теперь не до нее. Важнее, как там дела у соперника-деда, не вынесли ли его еще?

«Поехали, поехали, поехали! – поднялся молодой в гробу над своим телом и чуть ли не крикнул шоферу: – Заводи уже, олух царя небесного! Сколько можно сопли жевать?!» Но тот привычно, ничего не выражающим взглядом неторопливо окинул салон, закрыл входную дверь и не спеша тронулся. Молодой вернулся в свое тело.

Двадцать минут. Ровно двадцать минут езды до кладбища, еще десять минут прощания и слез, и его беспокойства, он надеется, кончатся.

Предыдущий сторож сказал, что его конкурента-деда провожают с Багаева, значит, при любом раскладе, у него еще двадцать минут форы. Но – что это? Шлагбаум опущен, светофор мигает красным, сигнализация трезвонит, переезд закрыт. Они издеваются?! Где этот чертов поезд?!

Молодой по пояс высунулся над крышей, посмотрел влево, вправо. Приближается, не сбавляя скорости. Хорошо.

Молодой облегченно вздохнул и обернул свой призрачный лик назад. Машин тьма-тьмущая, трасса замерла. Но – что это за фурой? Не катафалк ли того самого деда, про которого талдычил кладбищенский сторож?

Молодой упал обратно в свой гроб. Заметил дед их колонну или нет? Подлететь к нему? Что-нибудь сломать у его автобуса? Но он еще не может так твердо управлять своей новой эфемерной субстанцией. Остается только старый проверенный способ... И молодой снова воспарил над своим гробом и как ветерок закружил по салону, отчего затрепетали листья на венках, всколыхнулись концы завязанных женских платков, зашевелились волосы на головах мужчин.

К счастью, скорый прошел, путь открылся, но водитель по-прежнему не пробиваем. Ему не хочется домой? Это же его последний на сегодня рейс! Эх, жаль, не может молодой сам надавить на педаль газа, но....

Вьюном завертелся он в шоферской кабинке, смахнул на пол с панели квитанции и бумаги, взъерошил нерадивому волосы на голове. Ни о чем не говорит тебе такая катавасия? Может, поднажмешь все-таки на педаль газа?

Вроде сработало. Водитель испугался, прибавил скорости, но, видно, недостаточно: катафалк деда и сопровождающие его почти догнали их, потом сравнялись; в соседних окнах молодой увидел озлобленное лицо старушки и перекошенный кривой усмешкой призрачный лик старика.

Дед на самом деле был доволен увиденным, нисколько не сомневался в своей победе, ведь он  никогда при жизни никому не проигрывал, тем более, у него есть такое огромное преимущество, как связанная с ним невидимой нитью сестра, которая слышит его и воспринимает. А гонки – это ж его вековечная стихия. Кровь от них при жизни закипала! Помнится, даже в армии (сто лет назад!), загрузив технарей в свой «Камаз», соперничал он с сослуживцем своим, ведущим «Урал», спеша из города на аэродром. Всегда в азарте приходил первым; не было ему равных! И теперь он просто не смеет ударить лицом в грязь.

«Сестричка, нельзя ли ускориться?», – подзуживал сестру, и та, недовольная, шипела на водителя: «Можно чуть побыстрее? Не видите разве: нас обходят, – плохая примета».

Лёнька Лепетов в это время, завидев траурные колонны на горизонте, стал колобродить свою неспящую братию:

– Показались, показались! Кто на кого ставил? Поднимаемся, поднимаемся, лежебоки, активнее поддерживаем своих!

Участвующие в пари призраки воспарили над могилами. Те, кто поазартнее и побойчее, пристроились на ограде кладбища и ветках прилегающих к дороге деревьев. Кто поинертнее, застыли вокруг выкопанных ям своих фаворитов.

Но, то ли от страха, охватившего водителя катафалка молодого, то ли от упрямства водителя катафалка деда (чего тут раскомандовались!), автобус с телом молодого прибыл к воротам кладбища первым.

Дед, наполовину высунувшись над своим автобусом, гахнул призрачным кулаком по крыше: «Ладно, доберись еще попробуй до своей ямы, она у тебя на краю кладбища, на новых захоронениях!»

Но молодой, также наполовину высунувшись над своим автобусом, больше не сомневался в победе: по территории кладбища никто уже гнать, как по шоссе, не будет, – не положено, а у ямы над ним, он уверен, долго горевать не будут, справятся.

Молодой довольно улыбнулся и показал деду вскинутый средний палец руки. Дед пригрозил в ответ кулаком.

Гроб деда понесли к упокоившейся жене по ряду между множествами захоронений. Дед места себе не находил, метался от оградки к оградке. Яма молодого почти примыкала к дороге, молодой успокоился и вернулся в свое прижизненное тело. Однако не всё так просто в этом мире (впрочем, как и в том). Никто из соперников еще не засыпан, а значит, не погребен. По обычаю, только после третьей лопаты земли, брошенной в могилу, мертвец приобщается к небу и навеки (как утверждают все энциклопедии околочеловеческих наук) избавляется от мирской суеты. Призрачные болельщики у ям своих претендентов считали каждую лопату вслух (не слышно, правда, для живых, окромя сестры деда).

– Один! – раздалось над могилой деда.

– Один, – донеслось от могилы молодого.

– Дай сюда! – сестра деда вырвала у рабочего из рук лопату и быстро кинула два штыка вниз.

– Два, три! – гаркнула бодро клика старого хрыча. Молодой рухнул как подкошенный. Лёнька Лепет подлетел к нему, выдернул из гроба за шкирку его призрачную оболочку и сказал:

– Ну что,  друг, смирись, раз проиграл. И передаю тебе вахту до следующего мазурика.

– Ну что, съел? – мелькнул призрак деда и тут же исчез.

Вернулся наконец к своему погребению и Лёнька, довольный первым проведенным в посмертном состоянии днем.

– Хм, – размышлял, устраиваясь поудобнее, – ежели и в загробной жизни такая веселуха, чего б не встретить ее с распростертыми объятьями? Кстати, – засунул он руку в карман пиджака, – не забыли ли положить ему в костюм его любимые вещи? Нет, всё на месте: колода карт и игральные кости. Можно упокоиться с миром (земля пусть будет мне пухом), – подумал Лёнька и с блаженством расслабился. – А славная была гонка, потешились на славу...

                           * * *