---

Писатель-сатирик, журналист, общественный деятель

Писатель-сатирик, публицист, драматург и общественный деятель. Сценарист телепрограммы "Куклы" (НТВ, 1994-2002), автор и ведущий телепрограмм "Итого" (НТВ, 1997-2002), "Помехи в эфире" (ТВС, 2002), "Бесплатный сыр" (ТВС, 2002-2003), радиопрограммы "Плавленый сырок" ("Эхо Москвы", 2003-2006).

Виктор Анатольевич Шендерович родился 15 августа 1958 года в Москве, на Чистых прудах, в семье советских интеллигентов . Его мать была профессиональной скрипачкой, позднее - преподавателем в техникуме, отец - инженером, который одно время писал фельетоны, публиковавшиеся в "Литературной газете" и в журнале "Крокодил" под ником Семенов. Кроме Виктора, в семье воспитывался его старший брат Сергей, ставший впоследствии программистом.
В детстве будущий сатирик мечтал стать клоуном и футболистом, однако выбрал другой путь - после того, как в   в 16  лет, будучи учеником десятого класса, попал в театральную студии Олега Табакова, где в то время преподавал Константин Райкин.
В 1975 году Шендерович окончил среднюю школу и поступил в Московский институт культуры (позднее- Московский государственный институт культуры и искусства),  где получил диплом  по специальности "Режиссер самодеятельных театральных коллективов".
С 1980 по 1982 год Шендерович проходил срочную службу в Забайкальском военном округе.
По его признанию, писателя из него сделала именно армия: он попал в Брежневскую мотострелковую дивизию "со всеми образцовыми ужасами и маразмами" и по возвращении "бросился выливать все накопившееся на бумагу" 

Со времён работы на НТВ последовательно критикует политику Владимира Путина на посту президента России (как в составе «команды Киселёва», так и единолично).
10 марта 2010 года подписал обращение российской оппозиции «Путин должен уйти» (подпись № 9). 24 декабря 2015 года в программе «Особое мнение» на радио «Эхо Москвы», будучи гостем программы, Шендерович утверждал, что Владимир Путин работал на «Тамбовскую ОПГ». Радио «Эхо Москвы» удалило со своего сайта данную программу и упоминание о ней. Текст программы был опубликован на одном из интернет-ресурсов журналистом Олегом Кашиным.

С 1994 по 2002 год —  г .Шендерович был сценаристом программы «Куклы» на  НТВ, где особенно популярной была пародия на ВВП - "Крошка Цахис". Именно в эти годы юморист прославился, как автор сатирической передачи «Куклы», которую  закрыли силовики. 

В числе премий и наград Шендеровича: «ТЭФИ» (1996), «Золотой Остап» (1996), «Золотое перо России» (1998) и Премия МХГ (2010).

Виктор Шендерович, объявленный иностранным агентом и подвергшийся травле, как и многие талантливые инакомыслящие писатели, был вынужден покинуть страну и иммигрировать в Польшу в декабре 2021 г.

                          Вот как Виктор Шендерович пишет сам о себе:

«Родился в 1958 году. В детском саду узнал цену коллективизму.
В 1975 году закончил без сожаления среднюю школу.
По первому диплому - культпросветработник высшей квалификации, отчего до сих пор вздрагиваю.
В 1980-1982 гг. служил в Советской Армии, где научился говорить матом.
Выжил и демобилизовался, но до сих пор вздрагиваю от словосочетания "священный долг".
Перед тем как начать писать, некоторое время читал...»
            /Виктор Шендерович

 В предлагаемом рассказе Виктора Шендеровича, он со свойственной ему иронией и самоиронией раскрывает процесс его  формирования, как писателя. Юморист делится с нами  доверительно, лаконично и небанально. Он также приводит тех авторов и книги, которые оказали на него наибольшее влияние.

  / От Администрации сайта- Н.Буторин
                         * * *

                               «Когда не читаешь, а живёшь там»

 
  Виктор Шендерович

Начнем с детства. Сладчайшее воспоминание: оранжевая книжка «Приключения Ходжи Насреддина». Я был влюблен в нее. Помню, как мне ее читают, когда я еще не могу читать сам, а потом, как я ее читаю сам. Это первая любимая книга. Я ее помню довольно хорошо, и многие сюжеты из нее помню. Таких учебников много, и тут каждому просто выпадает какой-то – я не выбирал ее, мне родители положили на кровать. Но это замечательный учебник – учебник добра, учебник юмора, учебник правильного отношения к вещам. Притчи о Ходже Насреддине в этом смысле очень правильны. Философское, доброе, ироническое, честное, горячее отношение к жизни может воспитываться и приходить к человеку через разные двери. «Ходжа Насреддин» – одна из этих замечательных дверей. Я помню отлично две эти повести, помню, как я смеялся, помню, как переживал. Кроме того, с этой книгой связана семейная легенда, я уже писал об этом в книге «Изюм из булки».

Мой дед сидел вместе с Соловьевым в лагере. Он сел чуть раньше, чем автор «Ходжи Насреддина», и видел, что новенький, который по лагерной терминологии был «придурком» (работал в бане), что-то пишет по ночам и прячет под матрас. И мой дед, который был начальником этого «придурка», его не выдал. А  Соловьев как раз писал вторую часть «Ходжи Насреддина». И я горжусь этим нашим семейным вкладом в русскую литературу.

Вторая книга «Ходжи Насреддина» - притчевая, там есть Сталин, вот этот хан, который не спит ночами, и все с ним тоже не спят. Она очень драматична и по интонации очень отличается от первой. Все это я понял, конечно, позже.

Если говорить о более взрослом возрасте, то, безусловно, это «Евгений Онегин», который был прочтен мной на каникулах после девятого класса. Хотя не исключено, что я что-то такое (письмо Татьяны?) в школе сдавал, но там это было обязанностью. Я прочитал «Евгения Онегина» на каникулах в Павловске и обнаружил, что это – счастье. Что читать его - не обязанность, а радость. А услышал я шестую главу «Евгения Онегина», и я тоже об этом писал, раньше, чем прочел первые пять, в исполнении Юрского. В том числе он читал и дуэльную главу, и о смерти Ленского я узнал непосредственно от Юрского. Помню то волнение и открывшийся мир, потому что вдруг это стало интересным, вдруг стало волнующим, стало частью твоего мира. Хотя, конечно, «Онегин» уже по-настоящему прочитан гораздо позже. Он заходил «кусками». Очень хорошо помню разные «куски» «Евгения Онегина» в связи со своими разными возрастами.

«Блажен, кто смолоду был молод» - очень хорошо помню, как до меня дошел этот фрагмент. Есть такое свойство великой литературы – ты ее вроде бы знаешь, потом открываешь и оказывается, что ты ее первый раз видишь. А просто ты вырос, глаза «навелись на резкость». Ты эти буквы видел, но не понимал, что за ними. И я помню эти строчки: «Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел». «Жизни холод» - в какой-то момент до меня дошло, что такое холод жизни, это было словами и вдруг стало ощущаться. И Пушкин, как всегда, был вовремя и к месту. Ты вдруг понимаешь, что ты не первый, что это уже осмыслено, уже есть опыт, и этот опыт тебе пригодится.  Это правильное ощущение: литература, которая существует не снаружи жизни, а внутри.

Если говорить о том, что сформировало представление о смешном, то это политическая и социальная сатира. Во-первых, фельетоны Дорошевича, которые я прочитал, кажется, в седьмом или восьмом классе. Очень хорошо помню себя во время чтения фельетона «Дело о людоедстве», этот горький ядовитый жесткий смех, негодующий смех, смех как реакция на политическую часть жизни. Это блистательный фельетон, а Дорошевич – блестящий русский писатель. Но само слово «фельетонист» в нашем обиходе резко снижает литературную планку и наше отношение – это такая игрушечная номинация, второстепенная. Вот есть серьезные писатели, а есть фельетонисты – вот это вот все, юмор… это как бы несерьезно, такая недолитература. Аверченко, Дорошевич – ну юмор. Это, конечно, ошибочный подход. Литература отличается от макулатуры не объемом, а качеством текста. А качество текста у Дорошевича и Аверченко – высочайшее. Эти фельетоны – одни из лучших страниц русской литературы. Фельетон Дорошевича «Этюд полицейской души», вообще все его политические фельетоны. Фельетоны Аверченко «История болезни Иванова», «Дюжина ножей в спину революции», «Чертово колесо», «Фокус великого кино» – это потрясающие тексты. И вот позволю себе из экономии объединить их в одну книгу русского фельетона. Не путать с советским фельетоном, не путать с позором, в который превратился этот жанр, в номенклатурный позор – фельетоны в газете Известия. Не подоношный фельетон, написанный для партии и правительства, а фельетон как потрясающий литературный жанр. Помните, у Аверченко, в «Фокусе великого кино»: «Верти, Митька. Стой, Митька, руки вырву!», когда история, как пленка, идет назад? И поздний Аверченко уже в эмиграции в Праге пытается найти ту точку, до которой надо отмотать русскую новейшую историю, это потрясающе горький фельетон.

Если мы говорим о книгах, которые меня сделали, в том числе сделали писателем, сформировали представление о тексте, то это, конечно, Станислав Ежи Лец «Непричесанные мысли», которые я тоже сначала не прочитал, а услышал. В застолье у родителей начали летать его парадоксы и, конечно, это изменило мое представление о том, какой может быть шутка – короткой, парадоксальной. Парадокс как способ существования мысли открылся мне благодаря Ежи Лецу. Смысл может поменяться, как лента Мебиуса. «Непричесанные мысли» сопровождают меня всю жизнь. И меня бы такого, какой я есть, конечно, не было бы без Станислава Ежи Леца. Стремление быть лаконичным, не очень заметное в этом интервью, но тем не менее, уложиться коротко, не расходовать словесный материал зря – это от него. Вообще меня всегда привлекала лаконичность – Бабель, Дорошевич. Привлекали люди, умевшие написать фразу так, что она становится сама по себе произведением искусства. Довлатов из «Заповедника»: «Разминувшись с именем, покойный казался вещью». Такие фразы есть и у Бабеля, которые сами по себе - произведение искусства вне сюжета. Это счастье русского языка. Это дорогого стоит.

Я, конечно, перескочил сильно, но в позднее время и Довлатов. Другой взгляд, новая этика.

Бродский, но прежде, чем говорить о Бродском, это и Мандельштам, и Пастернак. Изначально они были прочитаны в юношеском возрасте. ХХ век русской поэзии. Опять-таки, если можно было бы для экономии сказать томик «Русской поэзии». В разное время были разные увлечения, но если называть одно имя из ХХ века, то, наверное, это будет Мандельштам. Но в одно имя трудновато уложиться, тут полдюжины гениев и две дюжины просто больших поэтов. Из тех, кого я застал, это и Самойлов, и Бродский, который меня уже во взрослом состоянии перелопатил. Я его узнал, когда мне было 35 лет. И это, пожалуй, последнее потрясение. Это последний поэт, который меня, уже взрослого, изменил. Меня меняли ребенком, меня меняли юношей, но чтобы вот так - тридцатипятилетнего человека изменила его поэзия и его взгляд на жизнь, не только поэзия. Стоический, мужественный и сильный. И отношения с литературой и жизнью. В общем, русская поэзия ХХ века.

Мы говорим не только о русской классике, поэтому я должен сказать о Шекспире. О нем я тоже уже писал. 9-10 класс, табаковская студия. Табаков велел мне подготовить монолог Короля Лира к третьему туру. И я прочел в то лето 5 главных трагедий и до сих пор их перечитываю. Выучил все это наизусть, знал Шекспира близко к тексту. Мог продолжить любую строчку, сказать из какой она трагедии, я помешался на Шекспире. Я писал о том, что был счастлив тогда, и Шекспир серьезнейшим образом изменил мою жизнь. Без «Короля Лира», без «Отелло» меня просто нет. Если из меня вычесть «Короля Лира», прочтенного в 74-75 годах, то я даже не знаю, кто я тогда. Кто-то значительно меньший, чем я есть.  Вильям Шекспир.

Из текстов, без которых вообще нельзя русскому человеку, - «Мертвые души». Это загадочный текст, и Битов писал об этой загадке. И я подтверждаю наблюдения Битова. Открываешь «Мертвые души», перечитываешь и вдруг обнаруживаешь какой-то кусок, которого ты не читал, не помнишь. Как будто он появился за это время. Что-то удивительное. «Мертвые души» – волшебный текст. Для меня музыка этого текста и божественная случайность этого текста… Там столько всего вроде бы необязательного, лишнего, как будто это природа. Как волны. Ты не знаешь, почему они идут так, а не этак, почему они такой формы, почему в таком ритме. В этом тексте есть какая-то божественная случайность и гармония. У Гоголя вообще много вроде бы необязательного – появляются какие-то персонажи, которые мелькают, а потом исчезают. И вроде бы этот персонаж не нужен, а без него не будет этого текста. И финал первого тома – просто доказательство бытия Господня, потому что это текст, который нельзя сочинить. Такое ощущение, что он как будто пришел целиком, родился сразу, как Афина из головы Зевса. «Мертвые души» – из тех книг, которые я регулярно перечитываю. И каждый раз это такое предвкушение счастья. Ты погружаешься туда и ничего кроме этого, пока читаешь, нет. И каждый раз очень интересно, что будет дальше.  А его волшебные отступления? Но то, что я говорю – это все эмоциональные всхлипы. Про него написаны тома. Конечно, Гоголь «Мертвые души».

Я говорю о книгах, которые меня сформировали. Они не то, чтобы лучшие, а другие непременно хуже. Хотя это, конечно, отборные книги. Я понимаю, что «Ходжа Насреддин» не ровня «Мертвым душам». Но для меня, для моей жизни – ровня. Потому что это то, что делало меня. Будем считать, что именно это - приоритет в нашем разговоре. Все эти авторы меня превратили в меня сегодняшнего.  

Из зарубежной литературы был Бальзак, тоже прочитанный вовремя – в правильном юношеском возрасте.

Из недавно прочитанных книг… что запоминается? Книга, которая прекращает твою жизнь. И ты понимаешь, что пока ты не дочитаешь эту книгу, ничего важнее этого не будет. Это вдруг становится важнее жизни. Ты делаешь паузу, выходишь из жизни, аккуратненько садишься и дочитываешь книгу. Такое у меня было пару раз. Когда меня так захватывал сюжет, так я в него втягивался… Это был Фаулз «Коллекционер», когда я просто проехал свою станцию, вышел на конечной – где-то на Речном вокзале, сел на скамейку. Мне оставалась глава или полторы. И я сел и дочитал, потому что было невозможно оторваться. Дочитать было важнее, чем то, куда я ехал. И я не помню куда, а как дочитывал – помню.

Меир Шалев – израильский автор в блистательном русском переводе. «Русский роман», «Голубь и мальчик» и еще несколько романов Меира Шалева совершенно волшебны.

Габриель Гарсиа Маркес. Как можно было без него обойтись? В период увлечения Маркесом я в юности составлял генеалогическое древо семьи Буэндиа в помощь самому себе и всем, читающим роман «Сто лет одиночества», – кто, кем, кому.  Это то, что потрясало. То, без чего невозможно теперь представить свою собственную жизнь.

Маркес, Фаулз и Меир Шалев – это из последнего, что вынимало из меня душу, прекращало жизнь. Я читал, а не жил.

Конечно, «Мастер и Маргарита» Булгакова. Я говорю банальные вещи. Но мне повезло, ведь публикация «Мастера» совпала с моей юностью. Это было событие, взрослые только об этом и говорили. Журнал «Москва» ходил по рукам и был страшным дефицитом.  Я помню, как перепечатывались откуда-то из аргусовского издания главы, выброшенные из журнального, и потом вклеивались в журнал. Я помню это не столько как книгу, сколько как предмет культа – два номера журнала «Москва» с торчащими оттуда машинописными страничками. О том, чтобы купить книгу не было и речи. Не было просто толком такой книги.

Самые очевидные вещи не вспоминаются сразу, потому что мы не замечаем воздуха, которым дышим. Конечно, Окуджава, и Высоцкий, и Жванецкий, и Аксенов. Я бы объединил их в оттепельную литературу. Сейчас это уже просто литература  - отдельно Окуджава, отдельно Аксенов, отдельно Искандер, а тогда это был воздух, которым мы дышали. Жили от одного выпуска журнала «Новый мир» до следующего. Если говорить по отдельности, есть несколько текстов Окуджавы, которые меня действительно сделали. Конечно песни, а не стихи, которые я прочел позже. Под песни Окуджавы прошло детство. Я даже не понимал, что это я и есть, просто этим напитывался, как сказками Пушкина, как колыбельными. Рос под песни Окуджавы.

Если говорить о том, что сформировало мои представления о том, каким должен быть текст, то это рассказ Аксенова «Победа». Это потрясающий ранний Аксенов, помню этот перехват дыхания от того, какой может быть проза. Это из лучшего, что написал Аксенов. Еще рассказ «Завтра». Это малоизвестный Аксенов, ранний, который мне кажется лучшим Аксеновым.  

Конечно, Фазиль Искандер «Сандро из Чегема». Получается, гораздо больше десяти.
А ведь нет еще «Архипелага-ГУЛАГа», после которого для меня стало невозможным любить советскую власть. Я был мальчиком из семьи шестидесятников, а не диссидентов. Стало быть, Сталин – плохой, а Ленин – хороший. И это было главной темой. Я был советским мальчиком.
И «Архипелаг», прочитанный в середине 80 годов, закончил мою советскую тему. 

 Последний стрим с Виктором Шендеровичем:
Мы — нация второго сорта. Путин и конкуренция. Два Пескова.

https://www.youtube.com/watch?v=OnQT14WEoEk

   * * *

Виктор Шендерович в программе "Куклы", которую  закрыли силовики.

* * *