Уважаемые дамы и господа!
Предлагаем Вашему вниманию новый рассказ  Ореста в продолжение  Диспута  "Свой среди чужих"- адаптация, а также обсуждаемой темы «Одиночество».

Она

 

Это была такая игра, связавшая нас,- когда украдкой подсматривал, зная, что она стерёжет меня, глазами следует за моим дыханием, волной бьющейся вены на шее. Я отваричивался, косясь на неё незаметно и вдруг встречал протяжение её взгляда - вступал в зелень радужных оболочек глаз, переломивших свет окна, в зрачках терял своё отражение, оказывался в чёрном плену устремлённого на меня зрения. 

Она не обманывала и не обманывалась, не отвечала на зов, ускользала из объятий, когда хотел её приласкать: в касании замечал пружинящий лоск шерсти, густое тепло её тела, и расплачивался за дерзость в кровь исцарапанной её когтями рукой.

Мою заботу она принимала с царственным холодом - лишь пробовала поданное ей, но не вкушала, а воду только пригубливала. Я не был настойчивым, довольствовался всегда сладким искушением, свободой толкования намёка, хмелея от догадки. Никогда не трудился понять её язык - этот щебет, украшавший всякое движение её души: жонглируя частицами речи, брызгая междометиями, пронзая телом завеси света расщепленных портьерой пред окном, она уже в воздухе сплетая ноги, опускалась на диван; беседу никогда не заводила, но продолжала. Всё восклицательно шумело, готовый кипяток гремел крышкой, чай бурно опрокидывался в чашки. Или, если она приносила вино, бокалы дребезжали ей в ответ, разбрасывали искры напитка. Ловил вдруг перемену в поступи её шага к двери, когда она ещё собираясь зачем-то на кухню, вскользь оглядывала с порога расставленное на столе - я спешил встретить её глаза и взгляд оттенённый косметической краской - поверхность, под которой она оставалась от меня сокрытой.

Когда-то жалкое существо не введённое в дом - прокравшееся, влекомое обещанием тепла, зверёк давшийся нам с матерью в руки ради миски со сливками, котёнок, изумлённый померещевшейся любовью - нам верил, пока мы с удовольствием казались себе добрыми. По мере того как она обретала повадка зверя, интерес у нас к ней иссякал, принуждёные воспоминанием о том, какие мы сердобольные, продолжали кормить кошку, не обращая внимания на её жизнь. Изредка, спохватясь, настигали её случайно в игре в охоту с катушкой ниток - наклонялись взять зверя на руки и приласкать, и ласкали равнодушно по привычке.

Она, вначале отвечая на прикосновение, тихо пела, потом всё чаще молчала, принимала нашу суетную обращённость к ней, как условие её жизни. Иногда вдруг пропадала, чтоб появиться затем брюхатой, кажется несла тогда укор всем своим присутствием нашей чужой её заботам жизни. Забившись в угол, оплетала комнату изумрудной сетью взгляда, хищно охватывая всё происходящее. Я сторонился её присуствия, эту некую томную тягость её отчуждённости моей жизни: она глядела, буд-то из зрачков лила мёд в собраные в горсть соты поцелуев её губ, протянутых к воспоминанию не обо мне. 

Среди стеклянного холода зала, в котором тогда дешёвый этуи гроба обнял атласом каменный прищур её взгляда из-под приспущенных век, я наконец поднёс мои губы к её лицу ради нашего первого и последнего поцелуя. Через оставленные раскрытыми двери помещения ритуала погребения нечаянно залетевшая птаха, билась между окнами, настойчиво отсылая к избитому уподоблению себя душе покойницы, чтоб я убедился в отныне тщетном ожидании нашей близости. Только понял, как это могло бы быть, приняв усыпанную ягодами ветку рябины из рук убийцы ещё едва ли не вчера слышавших жаркий бег её тела, скользкого, словно складка шёлка вкруг лезвия меча, когда рассекая платок девы, пробуют лезвие. Сам он, сопровождать гроб от морга, мужества не нашёл. Без мысли о праве её возлюбленного хотябы в мёртвом ростке возложенном ей на грудь продлить их прощание, у входа в крематарий я бросил ветку к мусору в кучу завядших венков. 

После поминок я, пятнадцатилетний пацан, вдруг догадался, что, верно пьян - в полумраке прихожей в поисках электрического выключателя провёл ладонью по стене, обнаружил себя осью пёстрой до тошноты карусели. Кошка вспрыгнула на меня, ловким когтем цепляется за одежду, и пока просчитывает как вскочить мне на плечо, я коленом пытаюсь сбросить животное на пол - она с секунду висит, нить в ткани брюк рвётся, она отпускает меня, я, обутой в сапог ногой тупо бью в её морду, и опять - со всей силой в тень морды  - и опять, но - уворочивается, роняеет кровь; я же, увлечёный инерцией удара, падаю на пол. Разлёгся, с самого дна сумрака прихожей гляжу снизу вверх на зверя, на пасть мною отверстого крови ока, на волос меха, ставший грязью, как обычно у животного в его несчастьи, и смотрю в зелёную бездну её целого глаза: нахожу в черноте зрачка моё лицо оптически обращённым вспять - заноза в хрустале её глаза. Опускаю теперь веки забыться, остановить кружение.

В истерике крик матери: "Что она наделала! Что наделала!"  - различаю за болью, вывернувшей через глазницу череп наизнанку, липкую тяжесть крови уползающей по моим скулам от когтя, уже вгрызшегося в мозг извлечь всплеск девичьего голоса - кажется - в противоположной ко мне стороне коридора: когда истомясь отроческой неприкаяностью, оказывался вдруг перед их домом - невпопад, не сказав матери что вот опять к нашим квартирантам - за дверью звонко скачут цепочки и скрежещет ключ объявить встречу, открыть явление окунувшегося в пижамные штаны женского тела, бутонов грудей располовиненных узкими бретелями майки - её поворот от меня, её бросок в холодный ручей луча из щели прикрытых дверей комнаты, её нагое плечо омытое потоком распущенных прямых волос - лиясь в сосуд бёдер вскидывает ногу опуститься на диван, верхом на торс возлюбленного, потакая склизкому чудовищу притаившемуся у неё в промежности, чью тайну она замалчивала, то и дело стесняя походку летом в распластаном по ветру парусе юбки по-моде в запАх.

Теперь слышу их всегдашнюю с ним возню. Чем же он был, кто он? Кажется, занимался продажей наворованных по деревням икон, или под этим предлогом торговал наркотиками - всегда обкурившийся, хохочущий распахнутым блеском зрачков, взвинченный донЕльзя со всеми торговался, отмерял доходы и потери, распоряжался её любовью в числе им приобретённого. Постоянно собираясь куда-то ехать, постоянно ловили такси, она вскачь неслась к машине, одновременно - в прыжке - поправляла туфлю, в раскрытую дверцу опракидывалась спиной на сидение, задрав юбку мелькала ляжками и белым триугольником трусов. В такси они сидели тесно прижавшись друг к другу, отдавшись  исследованию предела вожделения, ограниченного зеркалом заднего вида за спиной шофёра.

Однажды Торговец опустил стекло и выбросил тяжёлый "Ролекс" - часы мешали руке пить влагу её вспотевшей под подолом платья кожи; куда она всматривалась зажмурив глаза и опустив голову себе на грудь - окунувшись будто в какой чёрный колодец: в омут её живота, вслед за объятием его холодными пальцами щупалец сучьего слизняка. Из вороха морщин у переносицы выкатив остекленелые глаза к лобовому стеклу он летел вперёд машины и таксиста вдоль домов и заборов мимо рынка и лабазов, пакаузов и складов Москвы-сортировочной как опившийся гуляка. Чьей прихоти она служила, оказывался пьянчужкой, не помнящим вина, а один лишь хмель.

"Ах ты, боже мой, господи!" - открыв дверь квартиры, которую она им сдавала, мать тогда всплестнула руками - "Беги - скорее - домой - звонить - скорой - что-ли - милиции - ах-боже-ты-мой - да-что-же-такое-то!" - говорила, выталкивая меня в сдавленную длиною тьму коридора, закрывая собой порог их комнаты, где я успел заметить голое розовое, глянцевое как у червяка, тело, простёртое среди ошмёток чего-то, тряпок, пустых зелённого стекла бутылок, бездвижное. Слышал, было сказано: "не выдержало сердце" и "что вы хотите с таким коктейлем в венах" - когда через пару дней утром по "свидетельству о смерти" получали в морге расписавшись тело, упаковать его там же в привезённый с собою гроб.

"Так вот всё вышло" - в ожидании у "Рафика", приглушённый близостью к выносу скорбной поклажи, из-за спины - голос Торговца, и протянутая мне им ветка рябины. Открытые стволы дерев проваливаются в наготу лужи, где среди тьмы громоздкого шествия осенних туч, я вижу снизу вверх сначало его туловище в куртке, потом подбородок, сливающийся в ряби с происходящим в небе.

В микроавтобусе, упёршись коленями в обитый сереневой тряпкой ящик перед нами, мы по какому-то никем невысказаному уговору молчали, избегая называть предназначенное вскоре кремации.
- В размах шага Ленина к бездомным псам, чешущим свои струпья в пыли, покатую от щита со словами "эллектрофикация" и "коммунизм" на здании обкома партии, площадь городка, где она родилась; гул колоколов чудом не разрушеной в двадцатых и не закрытой в шестидесятых церкви напротив; завешанные простынями, сохнущими над никогда не просыхающей грязью дорожек к подъездам, дворы; куры всполошеные набегом петуха; россыпь глаголов детской считалки, то и дело спотыкающейся о выклики матерями имён детей, позвать тех к ужину; бесконечная междуусобица мальчишек;  девчачье занятие в кружке самодеятельности; в задниках сцены шёпотом поведанная подружке влюбленость в приезжего культпросветителя; сплетни, огороживающие патриархальную нравственность от всего, что могло бы быть соблазнено мечтой;  матершина мужиков и водка; мерзость беремености - сперва выдуманной от испуга, потом - настоящей; гнусные дурноты; аборт у какого-то коновала на украденные у родителей деньги. Бегство в Столицу. Проваленые экзамены в театральное. 

"Я её в мешок хотела и утопить, но утекла, стерва, без глаза тебя, тварь, оставила, ну да хотя бы армия тебе больше не грозит - по мне-то-ж лучше что сразу калекой стал, чем ждать когда сыночка в казармах изуродуют, а тут ведь сразу до "скорой"   дозвонилась, ведь никогда же не дозвонишься..." - мать хлопочет где-то в комнате, невидимая, пропав в моей догадке о её присутствии по ту сторону бинтов. Вспотевший под перевязкой лоб, раскалённая зрением горошина глаза вдавлена в мозг, головная боль, вылинявшая в полумраке обстановка комнаты, серые обои, недочитаная книга на столе в безцветной обложке, привыкание к себе дома после больницы.

Шорох со стороны окна: она застит свет на мгновение, когда с форточки тенью соскальзывает на подоконник, с секунду замерев распластаная прыжком в воздухе. Виясь винтом укладывает вокруг себя хвост, опершись на передние лапы усаживается, поднимает ко мне голову. Из щели на морде, где был глаз, сочится гной, капля блистит словно пришитая в пластмасовой глазнице мягкой игрушки пуговица. Вот так всегда прокрадывалась в дом и мы удивлялись - откуда ни возьмись у неё в пасти котёнок; потом весь приплод отгородив от нас в углу своим телом, то и дело озиралась на хозяев, заранее смирившись с потерей детей ожидала увидеть у кого-нибудь из нас в руках дерюжный мешок. "Я так хорошо её понимаю" - сказала она однажды матери, и не столько из подслушаного мной их с ней шёпота, сколько прочтя это в её совершенно затравленом взгляде, знал, что она опять беременна. Одолаживала у матери деньги, и чтоб припрятать от самой себя пятьдесят рублей, долго ворошила в сумке среди примет её жизни: записная книжка с разсползшимся штапелем листочков, измазаная губной помадой косметичка со сломанным замком из которой вываливались шприцы, ампулы, таблетки - на чём она тогда "сидела", потёртая зажигалка, мятые конфетки или почерневшее яблочко для меня или для дочери - где-то в детском доме в Медведково - трёхгодовалая несмеянна с чёрным взором неподвижных глаз молча пережидающая по выходным наезды матери. После похорон за водкой - вспомнили. Уронили обещаньице: "Надо бы о ней позаботиться..." сколько же её дочери лет сейчас, в то время как пишу это?

Я протягиваю кошке руку в знак нашего примерения,долго веду ладонь по меху, надеясь услышать её мерное урчание, в шерсть зарываюсь ногтём, трогаю её шею, сжимаю пальцами, сначало шутя, складку кожи, быстро рву на себя её тельце - вот она вздёрнута мною в воздух. Дурацки растопырив лапы, пригнув вынужденно голову, смотрит на меня каплей гноящегося глаза, здорового глаза зелень растрачена зрачком, на дне скважины плещется отражениями хрусталик.

Оставшись в очерёдный раз одна, она целыми днями торчала у нас дома, без конца теребила язычком историю её любви к покинувшему её мужчине. Изнуряла меня своим голосом, походкой, обнажёной кожей ног и плеч, открытая для ласки, будто диковиный экземпляр пребывала для меня - для отрока - за стеклом как успех натуралиста, способного из-за немощи лишь к перебору признаков. Отстранив её от себя, я вижу в окне детскую площадку, горки песка неосуществлённого замка, забытый кем-то сововочек.

Свободной рукой сорвав с подушки наволочку, запихиваю в неё животное. Грохает дверь подъезда. Наполовину в тени - леденящая пустота двора. По прежнему держа кулёк с кошкой, я встаю коленями на песок, незанятой рукой, совочком, копаю лунку. Края осыпаются, я вынужден углублять яму, сейчас же трамбуя совочком края. Чувстую, в стороне, где тьма и боль, от тяжести обмирает рука, слышу её принужденное позой дыхание. Крепко держа узел, я опускаю его в грунт. И что есть силы, прижав метущееся в тряпке тело, свободной рукой сгребаю песок. Песок проворно бежит вниз, скатывается тонким бисером по моей руке. В безумном усилии освободиться, она разорвала ткань узилища. Песок льётся на белый мех, в шерсть, между волосами крупинчато липнет, блёкнет, теряет цвет. Я сыплю песок на тыльную сторону ладони, сдавленный рукой комок её изворачивающегося тела. Рука погружена уже в песок по локоть - в глубине, под тяжестью холода, я ещё удерживаю поток её дыхания.

От омерзения выдёргиваю руку из грунта, тут же ставлю колено на шевялящийся песок. Поднимаюсь. Ногами, сквозь кожу обуви, я всё ещё слышу её пульс. И стою запрокинув голову, зная теперь кого жду в той половине небе, за бинтами, где сущее пронизано болью - ТЕБЯ.