Предлагаем вашему вниманию документальный рассказ нового автора Давида Кладницкого из Киева (Дебют на Oстрове).
Он посвящен поискам места в жизни после окончания школы. Редакция надеется, что "Чужой среди своих" найдёт свою нишу. 


       В Интернете публикуется впервые

          "Русская   литература -  два... "      

Первая пробоина

За неделю до выпускных экзаменов наш класс под присмотром родительского  комитета  шумно   вошел в самое  большое на Подоле фотоателье. В нём сразу стало тесно.
Алик Короткевич - единственный, кто пришел фотографироваться  в  пиджаке и белой рубашке с галстуком. Как только его сфотографировали, с него сняли и пиджак, и рубашку, и галстук. По очереди переодевались, а полуголый Алик терпеливо ждал. Поэтому фотография 10 класса 17 мужской средней школы выпуска 1952 года похожа на выпускную фотографию лицеистов в форме: у всех одинаковые пиджаки, рубашки и галстуки. Как в лучших учебных заведениях Парижа и Лондона того времени.

Теперь осталось сдать  экзамены - последние испытания в стенах нашей школы. Следующим испытаниям будет подвергать нас жизнь.

Обычный ритуал - выпускной вечер, напутственные речи, вручение аттестатов зрелости, музыка, тосты, встреча восхода солнца - был завершен. Настало первое утро  новой жизни.

Я и Боря Фуксман возвращались домой по неправдоподобно пустым улицам Подола. Тишина - и в ней наши шаги.

- Голуби...-  запрокинув голову, сказал он.

В нежной синеве неба кружилось несколько голубей. Мы долго следили за их полетом.

Вдруг со стороны старого кладбища, с холма, на который круто взбирается Лукьяновская улица, раздался хриплый спросонья голос петуха. Ему робко, прочищая горло, ответили с разных сторон и тут же громкое петушиное разноголосье донеслось с прилегающих улиц - Кожемяцкой, Воздвиженской и Гончарной.
В этом удивительном хоре каждый считал себя солистом. Убедившись в том, что петушиный "народ" здравствует, они поочерёдно умолкали, а два из них еще долго перекликались, с радостью наслаждаясь звучанием своих голосов.

- Вот это концерт! - удивился Боря, - надо же - в городе...

На углу Глубочицкой и Нижнего Вала стоял старик-дворник с метлой. Он грелся на солнышке, щурился и ел, вставляя булку в щель между усами и бородой. Покончив с едой, перекрестился на Воздвиженскую церковь, привычно поплевал на ладони и стал махать метлой широко и размашисто, словно косил траву. Пыль с тротуара поднималась и небольшим облачком висела над ним. Мимо нас с грохотом промчался первый трамвай.

- Зайдем ко мне, - предложил Боря, - мама оставила нам еду. К утру, сказала она, проголодаетесь.

Последние два года я часто бывал у Бори: мы вместе готовили уроки. В его комнате стоял письменный стол с несколькими выдвижными ящиками, на нём - толстое стекло с лежащими под ним фотографиями и настольная лампа с зеленым абажуром.

Дома я готовил уроки на обеденном столе. Ночью я на нем спал. Рядом со столом стояла ветхая этажерка с книгами. А у Бори был большой книжный шкаф, в нем теснилось много книг и аккуратно переплетенных журналов. У меня была огромная потребность в чтении книг. Я читал запоем - дома, на уроках, по дороге. И этот книжный шкаф остался для меня символом богатства. Через много лет, когда  появилась возможность, я покупал книги - и стал богатым. И, может быть, с тех давних пор получаю удовольствие от работы за письменным столом, на котором стоит настольная лампа.

- Пойдем? - предложил Боря.

- Нет - домой. Мама, наверно, уже проснулась и ждет.

Мы попрощались. Я пошел по Вознесенскому спуску вверх. В месте, где кончается крутизна, по длинной деревянной лестнице  спустился  в  узкую  долину между двумя большими холмами - на улицу Петровскую и подошел к своему дому.

Так начиналось первое утро - я входил в новую жизнь с надеждами, которым жить осталось совсем недолго, и с надеждами, которые умрут вместе со мной.


Через день после первого вступительного экзамена, стоя у входа в институт, я  прочел  приговор: русская  литература - два. Это была катастрофа. Позорящую меня весть я принес домой.

Рана была тяжелой. Мне нужно было отлежаться, и я через весь Подол пошел к Днепру, на катере переправился на другой берег и еще долго шел по горячим пескам Труханова острова к дальнему скиту -  моей летней резиденции. Это был вросший в песчаный берег полуразрушенный снарядами старый ржавый корабль, в трюме которого обитали водоросли и мелкие рыбешки. Военный корабль Днепровской флотилии, теперь забытый и никому не нужный, остался на месте своего последнего боя. Корабль стоял на мелководье с небольшим креном в сторону залива. На нем сохранилась рубка и капитанский мостик, на который вела крутая лестница.

Матвеевский залив врачевал меня. Когда я уставал плавать, переворачивался на спину и отдыхал, глядя в небо. Солнце, легкая зыбь от набежавшего ветерка, крутые борта корабля, возвышающиеся над водой, песок и безвольная лоза, заполонившая берег, успокаивали. Глядя на корабль, подумал, что настал мой черед - и я получил первую пробоину. Поднялся на капитанский мостик. Широко расставив ноги, держась за поручни, я мысленно скомандовал:

-  Заделать пробоину левого борта! Право руля! Так держать и только так держать!

Это было 3 августа, а через девять дней, я об этом узнал много лет спустя, 12 августа 1952 года, была расстреляна группа еврейских писателей и поэтов. Среди них был любимый мной поэт Лев Квитко. Их расстреляли по вымышленному обвинению, а точнее за то, что они были евреями, были талантливыми и писали на идиш.

Я стоял на капитанском мостике, не подозревая, что живу в стране, в которой расстреливают писателей и поэтов.

Киев, Подол, Андреевский спуск

Закрытые двери

Я начал поиски работы с крупных заводов. На их стенах рядом с проходной большими буквами было написано: требуется, требуется, требуется.  Надписи просили, зазывали, соблазняли льготами, местами в детском садике, пионерскими лагерями для детей школьного возраста, общежитием для иногородних, возможностью учиться в вечернем институте при заводе. И это естественно, потому что "наша страна развивается, в нашей стране нет и не может быть безработицы. В нашей стране заботятся о подрастающем поколении..."

Я открывал обитые кожей двери отделов кадров, здоровался и задавал вопрос о работе, а находившиеся за этой дверью мужчины и женщины, старые и молодые, добрые и злые, приветливые и неприветливые, увидев меня, отвечали, словно сговорились: не требуется, не требуется, не требуется... Я закрывал  двери и уходил. Потом меня осенило: многие хотят работать на таких прославленных заводах, как "Арсенал", "Ленинская кузница", имени Сталина или имени Артема. И я стал посещать менее знаменитые и совсем не знаменитые заводы. На этот раз я открывал и закрывал обитые дерматином двери отделов кадров и даже совсем ничем не обитые.

1 сентября, когда многие мои сверстники пошли на лекции (лекции -  какое слово!), я не мог заставить себя ходить в поисках работы и спрятался в своем Дальнем Скиту. Снова Матвеевский залив врачевал меня. Солнце, забывшее, что началась осень, пекло немилосердно. Вода была теплой, песок - обжигающим. Едва высохнув,   снова погружался в воду. В последний раз я поднялся на капитанский мостик. И долго стоял на нем, прощаясь с кораблем и Матвеевским заливом, дававшим мне приют в хорошие и плохие дни моей жизни. Во мне поубавилось задора и оптимизма, но напоследок я упрямо сказал:

-  Так держать! И только так  держать!

На следующий день случайно на улице встретился с Борей. Он учился в геологоразведочном техникуме. Лекции, лабораторки, геологическая разведка. Тайга, степи, горы, костры... Он жил новой жизнью. Поведал ему о себе, а вечером он пришел ко мне домой и передал, что его мама просит меня зайти к ней на работу.

Борина мама работала в Подольском отделении Госбанка. В девять утра я уже стоял на углу   Борисоглебской и Александровской. Постоял, преодолевая робость, и поднялся на второй этаж.

-  Здравствуй, Давид, -  приветливо встретила меня Борина мама. -   Ты совсем нас   забыл - не приходишь... Посиди - я сейчас.

Она вошла в кабинет начальника, потом выглянула и жестом пригласила войти.

-  Заходи, заходи, - сказал широкоплечий начинающий седеть мужчина.                                              
     Он встал. Пожал мне руку. Пригласил сесть. Достал папиросу, щелкнул зажигалкой и из дымного облака посмотрел на меня. Наши глаза встретились, и он, улыбнувшись, сказал:

-  Давай мы сделаем так -  я тебе дам записку... -  он взял бумагу и начал писать. -  На Куреневке есть такой завод - "Кинап". Адрес я здесь написал. Передашь ее главному бухгалтеру Лысенко Василию Григорьевичу. Скажешь ему, что ты от Леонидова.  Повтори. Молодец! Буду рад, если смогу тебе помочь. Удачи тебе.

Он встал и пожал мне на прощание руку. Я был тронут его вниманием, но от волнения выразить благодарность не сумел.  

Когда я подошел к проходной и глянул на нее, ёкнуло мое сердце. Невысокое, узкое крылечко примыкало к площадке с поручнями, похожей на любимый мной капитанский мостик. Дверь была распахнута, приглашая войти в этот ветхий  домик, вздрагивающий от проходящих трамваев. Внутри проходной пахло, как пахнут обжитые  железнодорожные будки, вздрагивающие точно так же, но от поездов. В одной из таких будок возле железнодорожной стрелки дежурила когда-то моя мама. Это было во время войны, в эвакуации. Я ночевал с мамой, потому что ей одной было страшно.

Главный бухгалтер ознакомился с содержанием записки, и губы его скривились, словно в рот ему попало что-то кислое. Он вышел из комнаты и долго отсутствовал. Вернувшись, без слов - плечами, руками и мимикой - изобразил сожаление. Я попрощался. Он что-то буркнул в ответ. И я ушел.

В поисках работы вновь бродил по городу. И вот наступил день, когда пришло отчаяние. По странному стечению обстоятельств в этот же день я случайно встретил Борину маму. И она взяла с меня слово, что на следующее утро я приду к ней на работу.

И снова, как в прошлый раз, Леонидов достал из пачки папиросу, щелкнул зажигалкой и погрузил себя в облако дыма.

-  С этой запиской придешь к директору "Кинапа" Владимирскому Льву Давидовичу. Понял? Повтори. Молодец.

Я вошел в огромный кабинет. За столом сидел черноволосый мужчина средних лет. Мое появление не произвело на него никакого впечатления - он продолжал беседовать с красивой молодой женщиной. Наконец, он вопросительно посмотрел на меня. Я замешкался, соображая насколько удобно при ней сказать, что меня прислал Леонидов.

-  Слушаю, -  нетерпеливо сказал директор.

-  Я от Леонидова, - как пароль, сообщил ему и передал   записку.

Он глянул на нее, на листике бумаги черкнул несколько слов и отдал мне.

-  В отдел кадров!

В отделе кадров меня приняли довольно приветливо, вручили бланк, на котором я должен написать свою биографию и принести ее на следующий день.

Волноваться было нечего: биография была у меня хорошей. В ней я должен был сообщить, что родился. Отец был военнослужащим, мать - работницей. На оккупированной территории не жил - в то вре-мя это было важным. В Белой армии не служил. В плену не был. Закончил школу. Комсомолец. С такой биографией я, безусловно, мог претендовать на   должность ученика револьверщика.

Выйдя за проходную, облегченно вздохнул. Закончилась унизительная процедура устройства на работу по записке. Надел очки, и окружающий мир перестал быть расплывчатым и загадочным. Не хотелось ехать в трамвае, и я с Куреневки на Подол пошел пешком. Чем дальше уходил от места своего унижения, тем больше успокаивался.

На следующий день я предстал перед начальником отдела кадров, ее звали Лидией Васильевной, с автобиографией в руках. Читая, она время от времени подозрительно посматривала на меня, и я стал чувствовать себя неуверенно, словно что-то скрыл.

-  У вас хорошее зрение? - спросила она.

Сказать, что хорошее, я не мог, потому что понимал - вопрос задан неспроста.

-  Ничего, -  уклончиво ответил я.

-  Почему вы носите очки?

Это было непостижимо: прочесть мою биографию и сделать вывод, что я ношу очки!  Силы небесные, сжальтесь надо мной и объясните, что здесь происходит?

-  Я вчера ехала трамваем и видела вас в очках... Принесите справку от врача-окулиста.

По дороге в поликлинику я вспомнил все ругательства, какие знал, и обрушил их на свою голову.

Врачом-окулистом оказалась молодая, симпатичная женщина. Я ей рассказал о цели моего прихода и видел, что по мере того, как я рассказывал, ее взгляд становился все более жалостливым. Она изучала мои глаза и вздыхала.

Я прочел то, что написала врач-окулист, и понял - прием на работу стал весьма сомнительным. Конечно, я мог попросить моего друга - у него было отличное зрение - пойти вместо меня к врачу, но я честно принес заключение врача к Лидии Васильевне и покорно ждал, когда она произнесет приговор.

-  Не имею права, - сказала она, а когда я открыл дверь и перешагнул порог, вдруг предложила:

-  Контролером ОТК хотите?

"Хоть чертом или дьяволом, хоть дворником или сторожем", - подумал я.

-  Хочу, -  ответил я. -   Очень хочу...

Прошло почти   полстолетия - и до сих пор в моей душе живет благодарность Бориной маме и Леонидову. Они для меня - пример благородства  и   доброты. Низкий   поклон   им... С их помощью я открыл очень важную для себя дверь. И казню себя за то, что свою благодарность не донес до них. Наверно, стеснялся.

Механический цех находился в длинном одноэтажном здании. В нем, близко друг от  друга стояло множество станков. Громко жалуясь, уходил в стружку металл. Молотки стучали, как несколько гигантских дятлов. Приглушенные расстоянием   взрывы - удары мощного пресса - доносились из соседнего помещения и напоминали недавно прошедшую войну. Через калитку в огромных воротах я выскакивал из полутемного цеха в солнечный день, в тишину. Жадно вдыхал настоенный на опавших листьях осенний воздух и снова возвращался в чудовищную смесь запахов масел, эмульсий и разогретого металла, в монотонную какофонию раздражающих звуков.

Так начались для меня первые последствия двойки по русской литературе.

Нокаут

Через год я снова поступал в институт. У меня были убеждения. У моей мамы - жизненный опыт. Кроме того, она, человек умный и проницательный, впитала в себя опыт людей, живущих на Глубочицкой и Соляной улицах. Это был  участок, который она обслужива-ла, будучи почтальоном. Она говорила мне:

-  В Киеве не поступишь. Это бессмысленная трата времени. Сейчас евреи едут поступать в Бежицу, Новочеркасск, Пензу, Воронеж, Ленинград. Чем дальше от Киева, тем лучше. Поезжай...

"У  мамы отсталые взгляды, - думал я, большой умник. - Такого не может быть. Конечно, есть случаи антисемитизма - не без этого. Но не может он носить глобальный характер - причем, где? - в столице Украины. Да, до революции была ограничительная процентная норма приема евреев в учебные заведения. И этим унижали коренные национальности, признав их неспособными конкурировать с евреями. Но это же при царе!.. И еще, думал я, нельзя низкие оценки на вступительных экзаменах оправдывать предвзятым отношением ко мне. Это нечестно".

Вместе с учениками за экзаменационный стол незримо садятся их учителя - они вместе сдают экзамены.

Русскую литературу нам преподавал Николай Дмитриевич Бессарабов - он это делал  безупречно и с любовью. Немножко старомодный, словно пришел к нам из далекого чеховского времени, он с удовольствием беседовал с нами о литературе, как с равными.

Я учился средне, но сочинения любил писать самостоятельно -  сочинять. На моей памяти Николай Дмитриевич дважды зачитывал перед всем классом сочинения и оба раза - мои.

В десятом классе к нам пришел новый учитель математики -  Борис Соломонович Вайман. Он ворвался в нашу спокойную жизнь, как вихрь, сметая безразличие к его любимым предметам. Появилось много двоек и троек вместо привычных вполне благополучных оценок. Паника охватила родителей наших отличников, надеявшихся на медали.

-  Ваши знания, - заявил он нам, - на уровне начальной школы африканского племени тумба-юмба. Математика - это наука, требующая убедительных доказательств. Это вам не животный мир Австралии. И не "май нейм из Борис". Здесь соображать надо. Хотя географию я очень люблю, а без английского культурному человеку на Подоле никак нельзя...

И начался математический террор. Всю первую четверть мы занимались повторением пройденного. Как выпады шпаги, вопросы   щедро   сыпались на нас. Вопрос - ответ. Вопрос - ответ. Огромные домашние задания. Контрольные работы - одна за другой. К доске сразу троих. Мы, привыкшие к тому, что каждого из нас   вызывали к доске не чаще трех раз за четверть, шипели, как рассерженные гуси. Порой его ненавидели. Серо-голубые глаза Ваймана все подмечали - списывать было невозможно. Его большие уши, из которых, как пакля, торчали волосы, все слышали - подсказывать тоже было нельзя. Знания делали его неуязвимым - он имел моральное право требовать. Жаждущие мести за непомерные требования  разыскивали сверхсложные задачи и просили его их решить. Не чувствуя подвоха, Вайман хватал кусок мела и писал решения на классной доске, делая нас свидетелями своих побед.

Однажды, когда Борис Соломонович раздал проверенные контрольные работы, один из ребят обнаружил рядом с оценкой "три с минусом"  огромную пятерку с   маленькими буквами "л.с."

-  Борис Соломонович, - озадаченно спросил он, - что означает "5    л.с."?

-  Это означает "пять лошадиных сил". Задачи, мой друг, нужно решать не лошадиными силами, а творческим усилием ума.

Этот широкоплечий, иногда неряшливо одетый и не всегда выбритый человек с лицом мудреца сумел заворожить нас своей одержимостью. Мы полюбили и его  и   математику. Мы стали математическими детьми Ваймана...

Людмила Михайловна Шатунова преподавала нам физику, которую знала и добросовестно учила нас. Она была высокого роста и очень      худой. Мне казалось, что у нее какая-то хворь, и физику я воспринимал  сквозь жалость к ней.

Лидия Прокофьевна Завертайло - высокая, стройная стареющая женщина. Челочка, закрывающая лоб, подрумяненные щеки, ярко накрашенные губы, прическа в два яруса, делающая ее еще выше, и модная одежда - такой была наша англичанка. Она мужественно учила меня:

-  Язык должен быть между передними зубами. Мягкое "зы". Попробуй еще раз. Зы!..Зы!.. Зы!..

Но мой язык не умел находиться между передними зубами.

Лидия Прокофьевна любила театр, и не только потому, что её муж был директором театра оперетты. Она знала, что многократные репетиции и упорный труд делают чудеса.

-  Даже медведи в цирке катаются на мотоциклах, - пыталась обнадежить меня. - Это тебе не теорема Пифагора.

И она произнесла знаменитую теорему на английском языке

Лидия Прокофьевна пыталась научить меня упорству...

За экзаменационный стол со мной незримо садились мои учителя...

Когда человек должен проявить себя на пределе своих возможностей, нужно уметь настроиться, как делают это музыканты и спортсмены. Я настроился на первый раунд - письменную математику. Нужно было решить три задачи. Две из них - дело техники. Третья -   это, пожалуй, крепость. Я атаковал её многократно и вынужден был отступить. Время ускорило свой бег, и я "положил " на бумагу решения двух задач. Снова принялся за третью. И вот, наконец, пришла робкая догадка, а за ней - решение. Теперь максимум внимания. Все прове-рить. Еще раз проверить. И еще раз проверить. Первый раунд оценили в четыре балла.

Второй раунд - устная математика. Ответил на все вопросы билета. Экзаменатор с непроницаемым лицом методически, не зная усталости, наносил удары. Я ушёл в глухую защиту. Один удар пропустил -   не сразу ответил на вопрос. В его глазах появилась радость. Мне вспомнились глаза Бориса Соломоновича - они в таких случаях становились грустными. И вдруг - озарение. Я ответил - и погасил радость в его глазах. Ко мне, опьяненному успехом, пришло вдохновение, и я мощным ударом второго варианта отшиб желание задавать мне вопросы. Третьим вариантом ответа я закрепил победу. И мне стало страшно. Страшно, потому что он был огорчён...  Второй раунд -   четыре балла.

 И вот наступил третий раунд - русская литература. Мне повезло. Среди тем - образ Екатерины  из пьесы Островского "Гроза". Образы женщин мне почему-то ближе и понятней. Максимальная собранность. Никаких полемических штучек - моё мнение полностью совпадает с мнениями Белинского, Добролюбова, Писарева и, стало быть, оно бесспорно. Предложения короткие и ясные. Если было хоть малейшее сомнение в написании слова, заменял его. Трижды проверил сочинение. Через день я узнал, что в третьем раунде меня нокаутировали: русская литература - два.

Последствия этой двойки были совершенно неожиданными. Мой родной дядя, капитан третьего ранга, приехавший в отпуск из Заполярья, надел свою сногсшибательную морскую парадную форму с кортиком, орденами и медалями, и в то время, когда прием документов во всех учебных заведениях был давно завершен, предстал в таком виде перед директором кинотехникума. Кто надоумил дядю  сделать это, о чём он говорил с директором - не ведаю, но 1 сентября я пришёл на первые в моей жизни лекции. Правда, в техникум...

Прошли армейские годы. Вернулся в Киев. Учился в вечернем машиностроительном техникуме, закончил его и упрямо продолжал поступать в институт. Но тщетно...

Спустя девять лет, в 1961 году, когда мои сверстники давно уже были инженерами, я признал свое поражение и подал документы в Ленинградсий институт киноинженеров на заочное отделение.

Победа моей мамы была неоспорима. Горькая победа...

Тоннель в ночи

Я подружился с Романом. Наши станки стояли рядом. Тумбочка для инструментов была поделена по-братски. Мы организовали   бригаду, и работали с ним на один наряд. И документы в институт  послали одновременно.

До вступительных экзаменов, которые всегда начинались в августе, было еще далеко. Пришло лето со всеми своими соблазнами. Мы наслаждались долгожданным теплом и лениво откладывали подготовку к экзаменам. Телеграмма отца Романа из Ленинграда -  он был там в командировке - повергла нас в отчаяние. "Вступительные экзамены заочников следующей неделе тчк Первый экзамен вторник физика". До экзаменов вместо сорока дней оставалось четыре.

В кассе билеты были только в купейный вагон. В то время это было дороговато для нас, но мы их купили.

Мне по жребию досталась верхняя полка. Роман обосновался на нижней. Перед самым отходом поезда в купе вошёл пьяный мужичок, вскарабкался на вторую полку, повернулся к нам спиной и сразу же заснул. Вагон неслышно покатился, и мимо нашего купе - комнатушки с четырьмя постелями, столом и окошком - вдруг стало уползать здание вокзала с перроном и людьми. Когда окраины остались позади, паровоз лихо,  по-разбойничьи свистнул и помчался. За окном одни станции сменялись другими. У нас в купе на смену законам Исаака Ньютона приходили другие физические законы, и не было им конца.

На одной из остановок дверь купе отодвинулась. Вошла женщина с небольшим чемоданом.

-  У меня двадцать пятое  место, -   сказала она.

Я опустил учебник и посмотрел на неё. Лет под сорок -  определил по едва заметным морщинкам у глаз.

-  Оно давно вас ждёт, - оживился Роман, радуясь перерыву.

Он встал, поднял нижнюю полку и помог установить её чемодан.

-  Вы очень любезны. Благодарю вас. Мне повезло с попутчиком. Меня зовут Елена Петровна, - сказала женщина.

-  Роман замечательный попутчик, - сказал я, вдыхая тонкий аромат духов. - Я попутчик похуже, и меня зовут Давид. Извините, что разговариваю свысока. Положение обязывает.

 -  Спускайтесь вниз, и будем разговаривать на равных, - предложила она.

Я спустился. Её большие серые глаза внимательно смотрели на меня. Сел напротив. Наши взгляды снова встретились, и я почув­ствовал, что нравлюсь ей. Бывает такое. Но волшебство длилось недолго. Скорее всего разыгралось мое воображение. В ее глазах появилось полное безразличие. Такое впечатление, что меня только что впустили и тотчас грубо вытолкнули. "Ты спятил, Давид? Куда тебя заносит?" -   подумал я и сказал:

-  Разговор на равных  не всегда получается, -  один из собеседников в чем-то уступает. Я, например, частенько даже не знаю о чем говорить.   Угрюмое молчание меня тяготит ужасно. Но что делать?

-  Настоящие собеседники, как правило, доброжелательны. Доброе отношение снимает всякие комплексы. А насчёт угрюмого молчания... Помните фрау Залевски из "Трех товарищей"  Ремарка?   Ее покойный муж постоянно призывал к умеренности во всем. Так вот, как говорят  современные молодые люди, не вешайте лапшу мне на уши. Это по поводу вашего угрюмого молчания. Не правда ли, Роман?

-  В присутствии  красивых   женщин он теряет власть над собой и перестает быть угрюмым.

-  Однако, замечательному попутчику Роману пора заняться физикой. И мне тоже.                      

Физика нас приковала к постели. Только на длительных остановках  мы вместе с Еленой Петровной выходили на перрон и прогуливались вдоль поезда.

Меня поражала удивительная пластика ее движений. Одежда и манера держаться  говорили о том, что она из какого-то избранного круга людей. И запах духов... И умение слушать... Лицо у нее было необыкновенное. Я долго не мог понять причину. И, наконец, понял - удлиненный нос придавал  ее лицу очаровательную неправильность.

Фарадей сделал открытие - в пространстве около проводника  создается электромагнитное поле. Благодаря ему, я тоже сделал
открытие - в пространстве около обаятельной женщины создается биомагнитное поле. Я ощутил, что интенсивность этого поля увеличилась, и  все чаще отрывался от учебника и смотрел вниз - на нее. Она читала какой-то детектив.

-  Никого там еще не убили? - поинтересовался я.

Она с улыбкой отрицательно покачала головой.

-  У меня иссякают последние силы, - к вечеру подал голос Роман. - Давайте поужинаем в ресторане. Вы принимаете приглашение, Елена Петровна?

-  С радостью, - ответила она.

Мы переоделись и вышли в коридор, уступая купе нашей попутчице. Через некоторое время в дверном проеме появилась стройная, красивая дама в невероятно элегантном платье.

-  Я готова, мальчики, -  сказала она.

В вагоне-ресторане посетителей было немного. Мы сели за столик возле перегородки - там было уютней. Почти сразу же подошел официант, и сделали заказ.

Елена Петровна подняла бокал.

-  За ваши успехи!

Мы с Романом   пили   пристойно, маленькими   глотками   -  так, как  это делала она.

За окном смеркалось. Опустился цветной занавес заката. И вдруг окно стало мутным - встречный ветер размазывал на стекле слезинки дождя.

-  Дождь - к счастью. Вы поступите,  мальчики. Выпьем за то, чтоб этот дождь смыл следы былых неудач.

Мне было хорошо и покойно. Не хотелось отыскивать какие-то слова и казаться умным: она была выше меня во всех отношениях. Она была недосягаема. И то, что она была с нами, - радость. Я смотрел на красивую умную женщину и думал, что кому-то очень повезло в жизни -  жить рядом с ней.

-  Чтоб этот дождь смыл следы былых неудач, - я шепотом повторил ее слова и выпил.

 И снова, как заклинание:

- Чтоб этот дождь смыл следы былых неудач.

Мне показалось, что стук колес придает этим словам определенный ритм, и попытался из  звуков подобрать мелодию, но музыка не сложилась.

-  Что вы шепчете, Давид? -  спросила она.

Черт возьми! У меня красивое имя! - впервые пришла такая мысль.

-  Я шепчу слова благодарности за добрые пожелания.

-  А вы можете прошептать тост?

-  Когда-то я радовался, что не родился в мрачное средневековье с инквизицией и крестовыми походами. Мы не ушли далеко от того времени и даже напротив - превзошли в мерзости.

Есть такое место - Бабий Яр. Там похоронена моя вера в справедливость... Зачем я об этом? Так вот - без всякой связи с предыдущим -  предлагаю выпить за Веру, Надежду,  Любовь... и Елену.

-  Охотно выпью. Прекрасный тост, - сказала   Елена Петровна.

И три бокала сошлись и зазвучали, как склянки на старых кораблях. Мы смеялись, шутили, рассказывали анекдоты и смешные истории. Бутылка с вином опустела. Официант не появлялся, и Роман ушел заказывать еще одну.

-  Вера, Надежда, Любовь и Елена, - едва слышно сказала Елена Петровна, -  Какое неожиданное сочетание!

 -  Вы можете чуть громче? -  спросил я.

 -  Могу... Вы мне нравитесь, Давид...

Я ослышался. Мне померещилось. Она не могла это сказать. Она этого не говорила...

Вернулся Роман. Мы вновь наполнили бокалы. За окном молнии,  вспыхнув, кончали самоубийством. Порывы ветра злобно стучали дождем в стекло. Вино согревало. Роман что-то нашептывал Елене Петровне. Время от времени они посматривали на меня. Я откинулся на спинку стула и занялся своим любимым делом - наблюдал за людьми. Выпив, люди преображаются, проявляются их скрытые и потаенные качества: и повышенная значимость, и агрессивность, и безудержная доброта, и многое и многое другое.

Мы наслаждались душевным комфортом и   улыбались друг другу. Я смотрел на Елену Петровну и на Романа. Они смотрели на меня. И никаких скрытых и потаенных качеств друг в друге мы не находили.

Cреди ночи проснулся. Не спалось. Вышел в коридор.

-  Почему вы не спите? - рядом стояла Елена Петровна.

Я пожал плечами.

-  А вы?

Она повторила мой жест.

Я  опустил створку окна. Свежесть ночи, очищенной грозой, ворва-лась в вагон и пьянила.  Ветер теребил наши   волосы.

-  Бабий Яр -  ваша рана?

- Прошло столько лет, и до сих пор не поставили  памятник... Почему?!   Немцы - враги, и нет им памятников на нашей земле. Евреи тоже враги?

-  Я была там.

-  Когда я стал у края обрыва спиной к оврагу... Он и сейчас высокий, а  каким чудовищно высоким был тогда! Я чуть не умер от страха, ненависти и печали. Не было палачей. Не было плача. Не было душераздирающих криков и проклятий. Ничего этого не было! А я чуть не умер...

Если бы мне поручили сделать памятник... Это был бы наполовину выступающий из земли  череп. Внутри - вечный огонь. Дорога к памятнику с мерцающими глазницами - мостовая, выстланная выпуклыми, как черепа, булыжниками. А по периметру места захоронения - покосившиеся обелиски. Да-да! Именно покосившиеся... И на каждом из них - имя во множественном числе. Ароны. Натаны. Суламифи. Ханы. Соломоны. Эстеры. Давиды. Имена... Имена... Имена...

Елена Петровна вошла в купе и вернулась с сигаретой. Прикурила.

-  Редко курю, -  сказала она. -  Иногда есть потребность.

Она, глубоко затягиваясь, выпускала дым. Ночь через окно жадно втягивала его в себя...

Я увидел в окне, как наш поезд, повторяя изгиб рельс, изогнулся в огромную дугу. Прожектор на паровозе раздвигал темноту, высвечивая тоннель в ночи. Паровоз затягивал в него вагоны с тускло освещенными квадратами окон. За поездом стены тоннеля смыкались.

-  Смотрите, -  показал я ей, - тоннель в ночи.

-  Я убедилась, что подлость и ненависть обойти невозможно. Дай-то Бог, чтобы мы, если понадобится, сумели вот так проложить сквозь них тоннель.



Последний бой

Сдав вещи в камеру хранения, из суеты и шума Витебского вокзала мы вошли в утреннюю тишину безлюдного в этот ранний час Ленинграда. Втроем мы медленно шли по Загородному проспекту. И, кроме нас, никого на нем не было. Роман нес чемодан Елены Петровны. Она жила на улице Рубинштейна вблизи Пяти Углов. Мы проводили ее. Следуя указаниям Елены Петровны,  легко нашли улицу "Правды" с чахлым газоном посредине и скамейками вдоль него. Отыскали институт. Огромная массивная дверь была закрыта. "Еще одна дверь", -   подумал   я. Мы сели на скамейку и стали ждать.

Экзамен по физике. Роман и я - мы в одной связке. Он зашел  первым. Взял билет и сел так, чтобы поблизости от него было  место. Я зашел следом за ним. Взял билет. Сел поближе к нему. Прочел. Смотрю на Романа. Поднимаю брови - как? Он кивнул головой - нормально. Правую руку повернул ладонью вверх - помощь  нужна? В ответ едва заметное отрицательное покачивание головы. С ним - полный порядок. Роман задал мне те же вопросы. Я просигналил: нормально, помощь не нужна. После этого каждый спокойно работал на себя.

Роман отвечал блистательно. С радостной улыбкой он показал мне раскрытую пятерню. Настал мой черед. Бегло просмотрел свои записи.

-  Ну, с богом! - сказал  себе и пошел к преподавателю.

-  А вы можете уходить! -  сказал он, когда я подошел.

Внутри меня всё похолодело. Как? За что?

-  Как? За что? -  услышал я за спиной.

Обернулся. За первым столом   сидел атлетического вида парень. Он был красным. Капельки пота росой усеяли его лицо.

-  За то, что лежит в правом кармане вашего пиджака. На какую оценку вы претендуете? На отлично?! Ну, знаете ли! Ладно, оставайтесь. Так и быть.

Экзаменатор слушал меня внимательно. Когда я перешел к последнему вопросу - решению задачи, он меня остановил.

-  Задача простейшая - уравнение с одним неизвестным. А у вас так много написано.

-  Я забыл формулу - пришлось ее выводить.

Глазами, умеющими разделить радость успеха, и лысиной, обрамленной седыми волосами, - он был похож на Ваймана.

-  Кто автор этой формулы, знаете?

Я почему-то вспомнил Елену Петровну и ответил:

-  Майкл Фарадей.

-  Буду рад, если вы станете моим студентом.

Как оказалось, это был преподаватель кафедры физики Орлов.

Мы вошли в нашу тускло освещенную обитель, и в ней стало светлее от наших сияющих лиц.

В тот же день послал телеграмму: "Физика пять  Давид", а через несколько дней - еще одну: "Письменная математика пять Давид".

Экзамен по устной математике. Мы снова с Романом в одной связ-ке. Слава Богу, у Романа всё в порядке. У меня - тоже. Ответы на вопросы билета экзаменатор, его звали Валентином Николаевичем, воспринял как легкую разминку. Он не уставал задавать вопросы, и они становились всё более сложными - мы с Борисом Соломоновичем Вайманом изрядно потрудились: я отвечал, отвечал, отвечал. Мне показалось, что Валентин Николаевич включился в азартную игру, и ему хотелось забить гол в мои ворота. Я, наученный экзамена-торами в Киеве, насторожился, хотя его глаза смотрели на меня по-доброму и он улыбался. Знаю я эти улыбки!

-  Последняя задача. Ответите - пять.

Это был крепкий орешек. Я перебрал много вариантов, но ни один из них к решению не привел. Мысли многократно повторялись, они шли по замкнутому кругу, и я не мог разорвать его. Чувствовал, что близок к решению. Более того - я когда-то решал подобную задачу, но вспомнить не мог.

-  Ну, что?! -   Валентин  Николаевич торжествовал. -  То-то   же!

Он взял мой экзаменационный лист и поставил оценку.

-  Молодой человек, -  остановил он меня у самой двери, -  кто вам преподавал математику?

-  Борис Соломонович Вайман.

-  Вы из Киева?  Передайте ему, пожалуйста, от меня привет.

Как только  закрыл за собой дверь,  меня вдруг осенило - пришло решение. Я вернулся и с порога сообщил ответ. Валентин Николаевич улыбнулся и сказал:

-  Рад. Но повысить оценку вам не могу.

-  Я не поэтому... Просто так...

Помню, что улыбка его мне тогда не понравилась.

-  Сколько? - спросил в коридоре Роман.

-  Четыре.

Я глянул в экзаменационный лист - в нём стояла оценка пять.

В Киев была послана еще одна победная телеграмма.

На экзамен по русской литературе я шел с громко бьющимся сердцем. Мне казалось, что его слышат все. Если бы сейчас, думал я, играл, как в детстве, в "прятки", достаточно было прислушаться -   и сразу меня найти.

На доске мелом написаны темы сочинений. "Образ Ниловны по роману М. Горького "Мать" - это подарок судьбы. Но в прошлом году я принял подарок и получил двойку. "Буду писать образы молодогвардейцев. Ну ее - Ниловну," - решил я.

Ужасно страдал, потому что Ниловна была мне как-то ближе. Спустя три четверти часа я зачеркнул написанные страницы и на чистом листе бумаги написал новую тему. Образ Ниловны - и будь что будет. Роман посмотрел на меня неодобрительно. Я и сам смотрел на себя так. Но что делать?  Жребий брошен... Закончил писать сочинение за десять минут до окончания срока. Тщательно проверил. Сдал. Всё!

Стало известно, что проходной балл 16. Парадокс - при двойке по русской литературе я могу набрать 17 баллов и не поступить.

                                              Триумф


Мы решили, что в течение трех дней оценки по русской литературе  станут известны, и купили билеты на самолет.

Прошел один день тревожного ожидания. Второй. Настал третий день...

Мы лежали на койках и время от времени по очереди ходили к доске объявлений за решением судьбы, но списка с оценками по русской литературе все не было. А самолет наш улетал завтра рано утром.

Настала очередь Романа, и он ушел. Его долго не было. Скрипнула дверь. Он вошел и ринулся ко мне с какой-то странной танцующей походкой. Глаза его радостно блестели. Я вскочил.

-  Что?! - закричал на него.

-  У меня четверка...

Счастливчик -   у него 17 баллов. Он поступил.

-  У меня?! -  закричал я.

-  Не знаю...

Я опешил. Узнать свою оценку и не посмотреть мою - так Роман поступить не мог. Это какая-то чертовщина.

-  Работы проверены, но списка нет и сегодня не будет. Я зашел в комнату приемной комиссии -  там лежат наши сочинения. Объяснил им, что завтра утром самолет, что мы третий день ждем. Мне разрешили поискать. Знаешь - это совсем непросто...

Я открыл дверь с надписью "Приемная комиссия". За большим длинным столом сидели две женщины и писали. Одна из них - та, что постарше, с седыми волосами, - вопросительно посмотрела на меня.

-  Только что здесь был мой товарищ... Я тоже из Киева... Мы вместе улетаем... Я очень прошу...

-  Работы еще не расшифрованы. Вы свой почерк сможете узнать? -   спросила она.

-  Смогу, - неуверенно ответил.

Она подвела меня к небольшому столику, на котором лежали четыре стопки сочинений. Каждое сочинение было вложено в серый  конверт. Бумага конверта была такой, что если ее прижать к сочинению,  сквозь нее  можно было прочесть текст.  Я спросил ее:

-  Где здесь тройки?

Она мне показала на самую высокую стопку. "Вот будет радость, если тройка"- подумал я. Но радость не приходила. Мои надежды таяли. Осталось всего несколько работ. Всё! Среди троек моего сочинения не было. Меня охватило отчаяние.

-  Где здесь двойки? - хриплым от волнения голосом спросил я.

- Господи! Да посмотрите вы четверки, - раздраженно сказала женщина, оставшаяся сидеть за столом.

Это было издевательством. В четверках ее никак не могло быть. Но бывают чудеса. И, может быть, чудо свершится здесь, сейчас. Моего сочинения и в этой стопке не оказалось.

Наконец, мне указали на небольшую стопку с двойками. Быстро перебрал все конверты. Потом еще раз. И еще. Я был крайне растерян.

-  Пропало мое сочинение, -  заявил я.

Обе женщины подошли ко мне.

-  Этого быть не может, -  встревожено сказала старшая.

-  Вы мне надоели! -  раздраженно сказала младшая. - Да посмотрите же в конце концов в пятерках!

Младшая была сумасшедшей -   это   неоспоримо. Исключительно из вежливости и только, чтобы не ссориться, я взял стопочку с пятерками. Это была даже не стопочка - всего три конверта. Боже мой, мне показалось, что в нижнем конверте мое сочинение. Вынул его.  Почерк  очень похож на мой. И не только почерк - мои слова! На последней странице красным крупно " 5" . И рядом "0" - ни одной   ошибки. Красными чернилами четким, красивым почерком было написано очень много -   почти полная страница. Я, как в далеком детстве, из букв складывал  слова, но смысла их не понимал. Пытался прочесть, но так и не сумел.

-  Мария Николаевна, я вам рассказывала про эту   работу, -   сказала младшая. -   Сочинение просто блистательное...

-  Спасибо... Большое спасибо... -  бормотал я.

Я вышел. Какой-то нервный, конвульсивный, хихикающий смешок помимо моей воли выбегал из меня, и не было с ним сладу.

По коридору навстречу   шел Роман.

-  Что?! -  крикнул он издали.

Я поднял руку со всеми растопыренными пальцами.

-  Ура! -  закричал Роман.

-  Ура! -  закричал я.

Роман заложил руки за воображаемый жилет.

-  А-ай, ая-яй-ай!  А-ай, ая-яй-ай! - запел он и пошел на меня, выпятив грудь, делая ногами какие-то замысловатые движения.

Я тоже выпятил грудь и тоже заложил руки за воображаемый жилет. И топал ногами. И подпевал.

На нас свалилось долгожданное счастье, и мы немножко сошли с ума.

  ------------

-  Здравствуйте, -  сказал я в телефонную трубку. -  Позовите, пожалуйста, Елену  Петровну.

Я слышал, как женщина, взявшая трубку, сказала:

-  Леночка,  тебя.

Жду. Мне кажется, что очень долго жду.

-  Слушаю вас.

-  Здравствуйте. Я вам звоню по поручению Елены Петровны. Она просила сообщить о результатах вступительных экзаменов. Всё в порядке. Мы сдали. И, кажется, поступили.

-  Какая радость! Я вас поздравляю.

- У нас сегодня праздник, и мы просим вас быть на нем. Это не слишком с нашей стороны?

-  Не слишком...

-  Тогда в полседьмого на Пяти Углах. До вечера...

До вечера было еще много времени. Мы послали телеграммы в Киев. Ели мороженое. Блуждали по городу. Сидя на верхней палубе теплохода, любовались мостами и набережными. Лакомились пирожными в знаменитом кафе "Север" на Невском. Бездельничали из последних сил.

В полседьмого мы стояли возле театральной кассы на Пяти Углах и всматривались в улицу Рубинштейна.

-  Вы не туда смотрите, -  сказала Елена Петровна за нашими спинами. -   Разрешите пожать руки победителям. Я понимаю, что событие такой важности нужно отмечать в "Астории" или по крайней мере в "Национале". Но есть местечко, где мило кормят. Там уютно.

Елена Петровна привела нас в ресторан Витебского вокзала. В ресторане в самом деле было уютно. Огромные зеркала в черных рамах уходили вверх, придавая залу торжественность, а у самого потолка павлины на стенах распустили величественные хвосты, что очень соответствовало нашему состоянию.

Свободных столиков не было. Смуглый черноволосый мужчина сидел один и допивал пиво. Мы спросили можно ли сесть за его столик. Он утвердительно кивнул.

-  Тер-Петросян, - представился он.

-  Тер- Апевт, - так назвала себя Елена Петровна.

-  Не армянская фамилия, - поразмыслив, сказал Тер-Петросян.

-  Не армянская, - согласилась Елена Петровна, улыбаясь.

-  Так вы врач? - спросил я, когда сосед по столику откланялся и ушел.

-  Боже, как вы догадались?

Она рассмеялась. Ей вторил Роман.

- Я самый настоящий терапевт, и хочу вас выслушать. Рассказывайте, мальчики.

Мы рассказывали с юмором, и ее смех был нам наградой. Елена Петровна, как мне показалось, обворожила официантку, и она нас обслуживала с любовью.

-  Хорошая  кухня, -   заявил   Роман. -   В  посольстве  Франции        готовят гораздо хуже.

-  Хотя посольская кухня тоже хороша, признайтесь, - подыграла ему Елена Петровна.

-  Несомненно, -  согласился Роман.

Нас накрыла легкая волна опьянения. Нам было хорошо, потому что мы познали сладость успеха. Нам было хорошо, потому что с нами была красивая, умная, элегантная женщина, в которую мы были немного влюблены.

Мы шагнули в белую ночь. Казалось, нам светят множество невидимых лун. Втроем, как это было две недели тому назад, мы
медленно шли по Загородному проспекту в сторону Пяти Углов.     Нежнейшая музыка звучала в наших душах...

Наш самолет медленно, как огромный жук, долго ползал по летному полю. Потом остановился, зарычал и стал похожим на пса, готового сорваться в погоню. И вот  помчался по взлетной полосе, вздрагивая от нетерпения. И вот оторвался от земли и распластался над ней. Белая пелена закрыла иллюминаторы, и он стал незрячим. Наконец, самолет прозрел и возвысился над сияющими глыбами облаков. Расплавленный зрачок солнца следил за нами до самого Киева.

Во дворе я столкнулся с разносчиком телеграмм.

-  Вы из пятой квартиры? - спросил он. - Вам телеграмма. Распишитесь.

Мама стирала. Она стряхнула мыльную пену с рук и вопросительно посмотрела на меня.

-  Мама, нам телеграмма, - я развернул ее и прочел: "Русская   литература пять Давид".

На меня свалилась неслыханная радость. Двадцать баллов из двадцати - результат, не дающий сомневаться в моем поступлении. Я смыл с себя клеймо неудачника. Я устал от  сочувствующих взглядов. Я перестал считать себя человеком второго сорта. Душа моя отдыхала - я распряг ее, и она парила рядом со мной.

-------------

Это не было настойчивостью, а было самым   настоящим   упорством,  даже -упрямством .
Я поступил вопреки   логике и здравому смыслу:
используя второй документ о среднем образовании - диплом техника,   я подал документы на вечернее отделение Киевского института пищевой промышленности, и оставшиеся до экзаменов три недели готовился к ним очень серьезно.

На трех экзаменах я получил тройки. И вот последний экзамен по литературе. И снова - образ Ниловны. И, как следовало ожидать, русская литература - 2.

Июль 2008. Киев.