Вашингтон, ресторан «Монокль», 30 октября 1962 года, вечер

В желтое двухэтажное здание с черными распахнутыми створками окон вошли два человека в темных костюмах при полосатых галстуках. Оба были среднего роста, но на этом их сходство заканчивалось.

Первый держался флегматично, всегда был сдержан. Второй, отличавшийся экспансивностью, улыбался во весь рот. В первом неторопливо текла славянская кровь, во втором бурлила итальянская.

Первый прибыл в американскую столицу из страны, пообещавшей за двадцать лет построить самое справедливое в мире общество, где каждому воздадут по потребности. Второй родился в государстве с идеалом свободы и мечтой, что каждый человек когда-нибудь будет иметь возможность получить то, чего он заслуживает.

Первый занимался главным образом сбором информации, чтобы затем тайно переправить ее руководству органов госбезопасности своей страны. Второй тоже собирал информацию, но для того, чтобы сделать ее достоянием самых широких масс населения.

Первый представлялся советником посольства СССР в США Александром Фоминым, а в реальности был резидентом советской разведки в Вашингтоне Александром Феклисовым. Второго звали Джон Скали. Другого имени у него не имелось, и он работал обозревателем телерадиовещательной компании «ABC News».

Александр Фелисов

Хотя среди завсегдатаев ресторана было немало конгрессменов, с которыми встречался Фомин-Феклисов и у которых брал интервью Скали, никто из посетителей на них не обратил никакого внимания. Но если бы они знали, какую роль эти два человека сыграли в недавних событиях, то устроили бы им овацию. Ведь всего два дня назад Фомин и Скали спасли мир от ядерной катастрофы.

Джон Скали

А сейчас они удобно устроились за столиком у стены, на которой висела большая доска с фотографиями президентов и сенаторов, посещавших когда-либо это заведение. Фомин быстро оглядел их, отметил про себя парочку знакомых лиц, а затем принялся внимательно изучать меню, преподнесенное подоспевшим официантом. Скали тоже вперил взгляд в меню, но вскоре положил его на стол и, потирая руки, радостно произнес:

– Отлично! Великолепно! Паста, крабы с авокадо. Кстати, рекомендую. Прекрасно пойдет в желудок с белым вином.

– Однако цены кусаются – не то что в «Оксидентале», – ответил Фомин. – А для тебя, Джон, не секрет, что советские дипломаты люди небогатые.

– Алекса-андр, ну что ты? Я же сказал: обед за счет принимающей стороны, – с некоторой обидой в голосе отозвался журналист.

– В «Эй-Би-Си» обозревателям повысили зарплату?

– Пока нет. Хотя моих гонораров вполне хватает, чтобы пригласить друга. Но выдам секрет: оплачиваю не я. А вот кто – сказать не могу.

– И не говори. Я все понял: это Боб Кеннеди. Он же порекомендовал этот ресторан.

Фомин-Феклисов и Скали знали друг друга всего полтора года, но успели подружиться. Журналист любил выуживать у советского разведчика, думая, что он всего лишь дипломат, некоторые нюансы советской политики. Разведчик в свою очередь консультировался у журналиста по поводу привычек и нравов американцев. В общем, дружба приносила обоюдную пользу.

Впрочем, Фомин-Феклисов знал о Скали больше, чем тот о своем русском друге. Разведчику было известно, что Джон дружит с министром юстиции Робертом Кеннеди и близко знаком с госсекретарем Дином Раском. И раскованный журналист порой рассказывал то, что Фомину-Феклисову очень пригождалось в его невидимой деятельности. А несколько дней назад случилось то, что их еще больше сблизило, хотя, по идее, должно было разъединить.  Между сверхдержавами возникло опасное противостояние, которое позже назвали «Карибским кризисом».

Все началось с того, что советский лидер Хрущев, узнав об американских ракетах в Турции, решил тайно разместить советские ракеты на Кубе. Но эта тайна стала явью, когда самолеты-разведчики ВВС США U-2 обнаружили их на берегу «острова свободы». Руководство Америки и сам президент Джон Кеннеди терпеть столь близкую угрозу безопасности свой страны не пожелали и окружили Кубу 180 кораблями ВМС США, дабы не пропустить к острову ни одно судно с каким бы то ни было вооружением.

А в это время на Кубу шло тридцать советских кораблей, везущих ракеты и ядерные боеголовки. Дипломатические переговоры быстро зашли в тупик, поскольку советские дипломаты, даже когда им показывали явные улики в виде фотографий, сделанных U-2, уверяли, что никаких ракет на острове нет. Американские генералы и даже Конгресс США настаивали на вторжении в Кубу. В итоге вооруженные силы Америки и Советского Союза повысили боевую готовность до самого высокого уровня. Обе державы почувствовали, что находятся на пороховой бочке с зажженным фитилем, но никто при этом не знал, как его потушить.

И вот в разгар противостояния журналист Скали пригласил друга Александра в ресторан «Оксидентал». Ему не терпелось услышать мнение умного советского дипломата по поводу того, что творится между странами. Разговор получился нервным, Скали негодовал, обвиняя в агрессивности Хрущева, а Фомин-Феклисов хладнокровно парировал, что это Америка окружила его страну сетью военных баз.

Беседа закончилась ничем, но уже вечером журналист рассказал о ней Роберту Кеннеди. А тот сообщил об этой встрече брату-президенту, и они оба решили, что дипломат Фомин – это шанс на спасение и попросили Скали встретиться с ним еще раз.

Второй разговор в «Оксидентале» проходил уже не на высоких тонах. Журналист поведал дипломату о готовящемся вторжении на Кубу, на что Фомин-Феклисов отвечал, что в таком случае Советский Союз вторгнется в Западный Берлин и в течение суток, сломив сопротивление американских, английских и французских гарнизонов, захватит его. Случится война с непредсказуемыми последствиями.

На этой ноте друзья разошлись, Фомин-Феклисов на всякий случай доложил о беседе советскому послу Добрынину, не подозревая, что его визави из «Оксидентала» направился к самому Джону Кеннеди. И через пару часов журналист предложил другу Александру встретиться вновь, поскольку ситуация достигла крайней точки кипения.

До «Оксидентала» им обоим добираться было далеко, и они сошлись в кафе отеля «Статлер», расположенного аккурат между посольством и Белым домом. Там они вдвоем разработали условия погашения кризиса: СССР вывозит ракеты, а США снимают блокаду и публично берут на себя обязательство не вторгаться на Кубу, при этом президент пообещает убрать ракеты из Турции.

Через час с этими положениями ознакомился Джон Кеннеди, а спустя полдня – Хрущев. Задержка советской стороны произошла потому, что посол Добрынин долго не решался отправить в Москву соответствующую телеграмму за своей подписью, и резиденту Феклисову пришлось передать шифровку через свои каналы. В ночь с 27 на 28 октября Роберт Кеннеди обсудил эти условия, получившие к тому времени одобрение Хрущева, с Добрыниным, и кризис пошел на спад.

И вот теперь друзья явились в элитный ресторан «Монокль», чтобы отпраздновать победу.
Они пили белое вино, закусывая морепродуктами, произносили тосты за братьев Кеннеди и Хрущева, обсуждали напряжение последних дней.

Говорил главным образом Джон Скали. Неделю он, как и все американцы, жил в тревожном ожидании конца света. Опасность отступила, но журналист никак не мог поверить сам себе, что произошло это благодаря ему и сидящему напротив русскому парню, которого он воспринимал уже как самого близкого друга. И очень хотелось выговориться, тем более что самый близкий друг сохранял невозмутимость и готов был слушать, не перебивая.

– И знаешь, что я подумал, Александр, – продолжал разглагольствовать Джон Скали. – А может Америка и Россия не такие уж и разные? Вот мы с тобой сумели договориться. И Кеннеди с Хрущевым, я уверен, договорятся. Двадцати лет не прошло, как мы были союзниками и вместе  били фашистов. Зачем мы сейчас нацелили друг на друга атомные пушки?

– Ты рассуждаешь совсем как Питирим Сорокин, – вымолвил Фомин-Феклисов.

– Это твой соотечественник?

– Да, он русский, но эмигрант, давно живет в Америке. Был когда-то деканом факультета социологии в Гарварде. Твои друзья Раск и Кеннеди слушали его лекции.

– А-а, так я его знаю! – радостно вскрикнул журналист. – Это тот самый Сорокин, что создал в Гарварде что-то вроде фонда вечной любви.

– Центр изучения созидательной любви, – поправил дипломат-разведчик.

– Точно! А ты с ним знаком?

– Виделись в 42-м году. На митинге, организованном бостонским Комитетом помощи русским в войне.

– И он, выступая, что-то говорил про Америку и Россию?

– Ничего не говорил, сидел в президиуме. Но мне признался, что очень рад встрече. Я оказался первым советским человеком, с которым он разговаривает.

– Тогда почему ты решил, что я рассуждаю, как он? – напирал журналист.

– Он написал книгу «Россия и Соединенные штаты», – оживился Фомин-Феклисов. – Спорная вещь, не со всеми положениями я готов согласиться. Он считает, что сходства между нашими странами больше, чем различий. Например, они обе стали плавильными котлами разных народов.

– А разве это не так?

– Не так. У нас каждый народ имеет свою государственность в виде республики или автономной области. А у вас тут все перемешано. Потом у вас капитализм, а у нас социализм. Сорокин же считает, что когда-нибудь возникнет усредненная система, сочетающая и то, и другое. Он называет это конвергенцией, то есть сближением. Это в переводе с латыни…

– Не продолжай, – неожиданно перебил друга журналист. – Я сам обо всем его расспрошу. Он будет гостем моей программы на «Эй-Би-Си».

Вашингтонская студия телерадиовещательной компании «ABC News», 5 ноября 1962 года, вечер

 Семидесятитрехлетний профессор нервничал под ослепляющим светом софитов. Его раздражало все – нацеленные, будто артиллерийские орудия, громоздкие телекамеры, грим и пудра, которые наложили на него, будто он актер или женщина легкого поведения, взбитые и закрепленные каким-то раствором волосы. И, наконец, улыбающийся, тщательно прилизанный очкарик по имени Джон Скали, притащивший его сюда прямо с заседания V Всемирного социологического конгресса.

Профессор готовился к конгрессу всю весну и лето, сегодня он выступил с основательным докладом «О роли исторического метода в социальных науках» и собирался выехать домой в городок Винчестер под Бостоном, чтобы в кругу семьи – женой Еленой и сыновьями Петром и Сергеем – отметить это событие. Но лукавый журналист умудрился дозвониться до Винчестера и сообщить миссис Елене, что ее муж задерживается на один день и посоветовал вечером включить телевизор.

Профессор согласился встретиться с Джоном Скали, поскольку до него дошли слухи, будто бы он и некий русский дипломат сыграли решающую роль в разрешении Кубинского ракетного кризиса, из-за которого мир чуть не полетел в тартарары. Ученый надеялся как следует расспросить журналиста, узнать подробности. Но вместо этого журналист сам принялся расспрашивать профессора, что вообще-то было правильно. Такова его работа. 

И все же профессора мучало любопытство, и он согласился на интервью в надежде, что хотя бы после него они поменяются местами. Однако выяснилось, что интервью будет не таким привычным, каким было для него до сих пор. Они не будут сидеть за тихим столиком в кафе, и ответы на свои вопросы журналист не собирается записывать в блокнот. Джон Скали притащил его в шумный павильон, где копошились рабочие-монтировщики, операторы двигали камеры, какие-то люди крутили в разные стороны прожектора.  

– Что вы так волнуетесь, мистер Сорокин? – мягко произнес Джон Скали, когда профессор высказал все, что думает – и про слепящие софиты, и про идиотские грим с пудрой, и про неестественную прическу. – Наши опытные осветители поставят свет так, что он совсем не будет бить по глазам. А без грима ваше лицо на экране будет выглядеть очень бледным. В свою очередь пудра нужна, чтобы лицо не блестело. Ну, а с такой прической вы просто красавец, вас полюбит вся Америка.

– Мне достаточно того, что меня любят мои близкие, – гордо отбрил журналиста профессор. – В любви всей страны я не нуждаюсь.

– Между тем, говорить сегодня мы будем именно о любви. И мне бы очень хотелось, чтобы миллионы американцев вас не только увидели, но и услышали. Вам же есть, что сказать?

Профессор тяжело вздохнул и обреченно вымолвил:

– Хорошо, делайте, как считаете нужным. Куда я должен смотреть?

– Можете смотреть прямо на меня. А когда вам захочется обратиться непосредственно к телезрителям, глядите в одну из этих камер. Работать будет та телекамера, на которой горит лампочка.

– Да тут черт ногу сломит…

      Питирим Сорокин в США

Договорить ругательство профессор не успел, его перебил громкий голос, доносившийся из динамиков откуда-то сверху: «Внимание! Приготовились! До прямого эфира остается одна минута».

Джон Скали сказал еще несколько успокаивающих слов, но раздался гудок, на одной из телекамер зажглась красная лампочка, журналист резко изменился в лице, став серьезным и в тоже время приветливым и приступил к беседе, как с телезрителями, так и с профессором:

– Приветствую вас, мои дорогие друзья! С вами по-прежнему я, Джон Скали, и ваша любимая передача «Вопросы и ответы». Сегодня у меня потрясающий гость – знаменитый ученый-социолог, в недавнем прошлом профессор Гарвардского университета Питирим Сорокин. 

Профессор тоже внезапно изменился в лице – его раздражение сняло, как рукой, и он почувствовал себя как на лекции. Правда, профессор не видел аудитории, а потому его приветствие получилось суховатым:

– Здравствуйте уважаемые телезрители!

– Мистер Сорокин, сегодня вы выступили с великолепным докладом на Всемирном социологическом конгрессе, – продолжал журналист. – Вы говорили что-то о практическом влиянии «непрактических» обобщающих социологических теорий. Можно ли к такого рода «непрактическим теориям» отнести вашу книгу «Альтруистическая любовь»? Она, как мне известно, стала результатом деятельности созданного вами Центра по изучению созидательной любви. Согласитесь, весьма необычная структура?

– Не нахожу в ней ничего необычного. Человечество пережило две жесточайшие мировые войны, но так и не выработало рецептов, как избежать международных конфликтов, гражданских войн и других кровавых междоусобиц, – профессор неожиданно оживился, сев на любимого конька. – Кроме того, мы очень мало знаем о бескорыстной созидательной любви, хотя потенциально она обладает огромной энергией. И тут вы правы: моя теория созидательной любви может кому-то показаться непрактичной.

Джон Скали тоже воспрял духом, отметив про себя, что передача потекла по нужному руслу, и продолжил в том же духе:

– Иначе говоря, профессор, вы считаете, что, используя энергию созидательной любви, можно избавиться от войн и кровавых конфликтов?

Профессор в ответ лишь пожал плечами:

–  Я ученый, а не политик. Мы в нашем Центре постарались лишь разгадать эту misterium tremendum et fascinosum…

– Как это будет звучать по-английски?

– «Великая и завораживающая тайна».

Ведущий понял, что пора немного приподнять планку:

– Когда вы впервые задумались об этой «великой завораживающей тайне»? Впрочем, давайте я попробую угадать. Вам эту идею подсказал кто-нибудь из ваших студентов? Студенты – весьма влюбчивый народ.

– Влюбчивый – это да, они молоды, когда еще им влюбляться? Но их любовь основана большей часть на сексе и только сексе, а потому порой весьма эгоистична. Я это называю «эгоцентрическим эросом».

– Может тогда ваша жена – миссис Елена Сорокина? Во время войны она, как мне сказали, работала в фонде помощи воюющей России. Согласитесь, и она и американцы доказали, что способны на созидательную любовь, когда вязали свитера, шапки и рукавицы для мерзнущих русских солдат и русских детей в блокадном Ленинграде.

Профессор немного задумался, казалось, его мысленно уносит куда-то очень и очень далеко – как в пространстве, так и во времени.

– На этот раз, пожалуй, я с вами соглашусь. У Соединенных Штатов и России в годы войны был общий враг. Это не только и не столько германский нацизм, сколько, если взять шире, смерть и разрушения во всех своих формах. Этот враг еще не побежден, и именно ему мы должны противопоставить альтруистическую, созидательную любовь.

– И когда же вы это поняли? Когда готовили вашу книгу или во время войны? Вы, несомненно, переживали за вашу старую и за вашу новую Родину.

– Да, несомненно. Но понял я это гораздо раньше. Еще в 1918 году, когда скитался по русским лесам, скрываясь от большевиков. И потом, когда томился в чекистских застенках города Великий Устюг, ожидая расстрела. А вот до этого я два десятилетия, как полагается революционеру, призывал к ненависти, пока не убедился, что ненависть может породить только ненависть. Но, исходя из этой формулы, можно вывести и другую – прямо противоположную: любовь порождает любовь. И именно любовь спасла меня тогда от, казалось, неминуемой гибели.

Журналист сообразил, что задел важную струну и решил развивать эту тему дальше:

– Неужели большевики полюбили вас?

– Им не за что было меня любить. Меня спасла любовь тогда еще молодой моей супруги Елены. Она отправилась за мной в Великий Устюг – это город на севере России, чтобы сделать невозможное – вытащить меня из застенка. Знаете, у русских есть такая поговорка: утопающий хватается за соломинку. Вот за эту самую соломинку она и ухватилась.

Великий Устюг, 29 октября 1918 года. Кабинет секретаря Северо-Двинского губисполкома, полдень

 Недоучившийся студент Вяхирев сидел за потертым столом среди обшарпанных стен и лохматил свои длинные волосы, упершись взглядом в бумаги и пытаясь понять смысл того, что в них было изложено. Откуда-то снизу несло свежей краской, отчего у секретаря побаливала голова. Время от времени он оставлял волосы в покое и принимался тереть виски в слабой надежде оживить свои мозги. Занятый всем этим, он не сразу заметил, как в его убогий кабинет вошла коротко стриженная красивая женщина с пронзительным взглядом, держа в руках кожаную сумочку. Но она сама напомнила о себе:

– Здравствуйте, Петя! Вы меня не узнаете?

– Елена Петровна? Боже мой, как я вас давно не видел! – Вяхирев, забыв про злосчастные бумаги, молодецки выскочил из-за стола и поставил перед вошедшей стоявший у стены стул, после чего вернулся на место. – Какими судьбами вы здесь – в такой глуши и в такой дали от Петрограда? Садитесь, ради Бога!

                      Елена Сорокина

Елена Петровна не преминула воспользоваться гостеприимством и, усевшись напротив секретаря, посмотрела ему в глаза:

– Этот вопрос могла бы задать вам и я.

Вяхирев невольно опустил глаза, вперив взгляд на поверхность заваленного бумагами стола, и простодушно произнес:

–  А что я?.. Я здесь по заданию партии. Мы устанавливаем советскую власть и боремся с врагами революции.

– И среди этих врагов оказался ваш учитель Питирим Александрович Сорокин?

– Да, к сожалению, это так…, – пробормотал секретарь. –  Но ведь и сам Питирим Александрович учил нас быть беспощадными с врагами.

– И кого же он понимал под «врагами» – таких, как он сам, ученых и университетских преподавателей?

– Нет, конечно, – ответил бывший студент, приподняв голову и наконец решившись посмотреть в глаза посетительнице. – Он говорил про жандармов, про насквозь прогнившее самодержавие. Но времена меняются. Самодержавия и жандармов уже нет. Власть принадлежит народу – рабочим и крестьянам. А ваш муж почему-то оказался ее противником.

Прежде чем продолжить разговор, Елена Петровна встала, прошлась по кабинету и мельком взглянула на висевшие сбоку на стене портреты Ленина и Троцкого.

– Что же ему оставалось делать после того, как вы, большевики, разогнали Учредительное собрание, а он был его членом? – женщина перевела взгляд с портретов на собеседника. – Однако ж он отрекся и от этого. Вы читали его письмо в местной газете?

– Да, читал, – оживился Вяхирев. – Даже больше скажу – пытался его спасти, показывал «Отречение» чекистам. 

– И как?

– Никак, Елена Петровна, увы, никак.

Елена Петровна, не спеша, вернулась к столу, снова уселась напротив секретаря и заговорила неожиданно вкрадчивым голосом:

– Но вы же секретарь губисполкома, могли бы приказать им, или попросили бы сделать это вашему начальнику Альберту Менциковскому. Он, кажется, когда-то состоял в одной партии с Питиримом Александровичем.

– Ох, Елена Петровна, Елена Петровна! – завздыхал секретарь. – Не подчиняется нам ЧеКа. Понимаете? Не подчиняется. Да и работы у них сейчас непочатый край. В Никольской волости крестьяне убили трех большевиков и подняли восстание. С огромным трудом удалось его подавить. Где гарантия, что ваш муж не подбивал крестьян взяться за вилы и топоры?

– А есть факты, доказывающие, что он подбивал?

– Таких фактов нет, но… Вы же знаете, Елена Петровна, что время нынче революционное. Пресловутая презумпция невиновности не работает. Нынче работает презумпция виновности. Теперь Питириму Александровичу надо доказывать, что он не имеет никакого касательства к крестьянским бунтам. ЧК уже расстреляло несколько десятков человек, которые этого сделать не смогли.

Теперь вздохнула уже Елена Сорокина и полезла в сумочку, чтобы достать потертый номер газеты с причудливым названием «Крестьянские и рабочие думы».

– А его письмо разве этого не доказывает? – с этим словами она выложила газету на стол.

– Ну-у, Елена Петровна, какое же это доказательство? Питирим Александрович мог написать письмо в газету для маскировки, чтобы, так сказать, притупить нашу бдительность. Мне товарищ Еремин рассказывал: все те, кого они расстреляли, тоже от всего отрекались, каялись, говорили, что не виновны.

Вяхирев отодвинул газету, давая понять, что ее содержание ему известно.

Елена Петровна вновь посмотрела на портреты Ленина и Троцкого и задумчиво произнесла:

– Да-а, прав был Пьер Верньо[i], когда говорил: революция, как Сатурн, пожирает своих детей…

В ответ секретарь только развел руками, а Елена Петровна перевела взгляд на собеседника и продолжила наступление:

– А вот скажите, товарищ Петр Вяхирев, если сам Ленин прикажет чекистам выпустить Питирима Александровича, они его послушают?

– Сам Ленин? – изумился бывший студент. – Да кто ж посмеет ослушаться самого товарища Ленина! 

–  Значит надо сделать так, чтобы Ленин им это приказал.

От такого поворота у Вяхирева голова пошла кругом. Он вновь потер виски в надежде, что таким образом все встанет на свои места.

– А как? У товарища Ленина дел невпроворот. Идет гражданская война, повсюду контра. Ему сейчас не до нас. Да и меня к нему не пустят.

– Вас, Петя, нет. А вот Льва Михайловича Карахана могут пустить. Он сейчас заместитель народного комиссара по иностранным делам. С Питиримом Александровичем у них давняя дружба.

– Так может быть именно вам, Елена Петровна, стоит с ним поговорить? – с удивлением пробормотал Вяхирев, не понимая, почему его собеседница сама об этом не додумалась.

– Пробовала. Но и к нему доступ закрыт. Надо, чтобы кто-нибудь из ваших с ним поговорил. Я имею в виду из большевиков.

Вяхирев окончательно растерялся, снова взлохматил свои волосы и наконец вымолвил:

– Так кто ж будет с ним говорить? Я тут не гожусь. Товарищ Карахан в Москве, поехать к нему я не могу, меня никто не отпустит. Да и человек я маленький. Пылинка в революционном вихре. Тут нужен кто-нибудь покрупнее.

– Так может товарищ Менциковский? – предложила Сорокина. – Все-таки председатель губисполкома, уже не пылинка!

При упоминании этого имени секретарь вскочил и замахал руками:

– Нет-нет, что вы! Альберт Леонтьевич тут никак не годится.

Елена Петровна вопросительно посмотрела на собеседника, и тот перегнулся через стол и заговорил полушепотом:

– Понимаете какое дело, Елена Петровна, он ведь пока еще не большевик. Он из левых эсеров. А после ихнего мятежа в Москве к левым эсерам нет никакого доверия. Альберт Леонтьевич, правда, подал заявление о вступлении в нашу партию, но примут его или нет – еще вопрос.

Сорокина тяжко вздохнула, забрала газету, сложила ее пополам, чтобы засунуть ее в сумочку и выдавила из себя:

– Значит, никто не сможет нам помочь.

– Пожалуй, что да. То есть нет, не смо…  – обреченно ответил Вяхирев и тут его осенила. – А, знаете что, Елена Петровна? Есть один человек, большой человек. Это Шалва Зурабович Элиава. Он председатель Вологодского губисполкома. Сейчас направляется в Москву и по пути остановился у нас. Товарищ Карахан, как я понимаю, по национальности…

– Армянин, родом из Грузии, кажется, из Кутаиси, – подсказала Сорокина, сообразив, что еще не все потеряно.

– Так ведь и товарищ Элиава из Кутаиси! – воскликнул секретарь, перестав тереть голову руками. – Значит они земляки. И уж его-то Лев Михайлович обязательно примет.

– Я думаю, примет, – с робкой надеждой предположила гостья.

– Тогда идемте к нему, – Вяхирев уверенно встал из-за стола и выхватил из рук собеседницы газету. – Попробуем его уговорить.

– Идемте, Петя, – Сорокина поднялась вслед за секретарем. – Только где он сейчас?

– Здесь, Елена Петровна, здесь – в кабинете Альберта Леонтьевича. А Альберт Леонтьевич сам будет рад нам помочь.

Сорокина пошла вслед за Вяхиревым к двери, приговаривая про себя:

– Что ж, кто тонет – тот за соломинку хватается. И может эта соломинка спасет моего Питирима.

Возле самого выхода она остановилась и быстро осмотрела кабинет в поисках иконы. Однако вместо священного образа опять увидела портреты Ленина и Троцкого, отвела взгляд на противоположный левый угол и быстро перекрестилась:

– Господи, помоги нам, грешным!

Вашингтонская студия телерадиовещательной компании «ABC News», 5 ноября 1962 года, вечер

 В ходе разговора профессор постепенно осваивался в непривычной обстановке. Его уже не раздражал бьющий в глаза и отражающийся в очках свет прожекторов и возня телеоператоров. Увлекшись беседой, он все это просто не замечал. Однако ему на мгновение показалось, что он видит перед собой в скромном павильоне многомиллионную аудиторию, которая ловит каждое его слово.

Но Джон Скали, чьи очки тоже отражали лучи софитов, не давал профессору ни секунды передышки:

– Судя по тому, что вы, мистер Сорокин, остались живы и находитесь в нашей студии, эта соломинка оказалась спасательным кругом.

Вконец успокоившийся профессор даже рассмеялся:

– Если бы не настойчивость моей жены, никакая соломинка не помогла. Трудно себе представить, сколько кабинетов, скольких людей обошла моя супруга, прежде чем ей, да и мне, разумеется, повезло. Повезло, как не покажется странным, когда она попала к моему бывшему студенту Петру Вяхиреву. Время было такое – революционные бури подбрасывали вверх недоразвитых юношей, почти детей…

–  Ну, вам-то главным образом повезло с женой, – этим комплиментом опытный телеведущий ловко ввернул разговор в нужное ему русло. Он пригласил профессора, чтобы поговорить с ним о любви и о современной политике, но никак не о русской революции.

– Не буду спорить, это действительно так.

Профессор замолчал, давая понять, что тема взаимоотношений супругов исчерпана. И тогда Джон Скали вынужденно вернулся в революционную Россию:

–  Тогда расскажите, мистер Сорокин, как эта самая соломинка превратилась в спасательный круг?

– Как это парадоксально не звучит, но спасательный круг мне бросил человек, которого никак не заподозришь в бескорыстной любви. Особенно если учесть, сколько русской и нерусской крови он пролил на русской земле.

– Вы имеете в виду маршала Сталина?

– Нет, Сталин в восемнадцатом году еще не был маршалом, – несколько разочарованно ответил профессор, сожалея, что даже такой интеллигентный с виду журналист так плохо разбирается в русской истории. – По большому счету он тогда был никем. А моим спасителем оказался большевистский вождь Ульянов-Ленин. А сподвиг его на это мой университетский товарищ Лев Карахан. К моему великому сожалению, он оказался в стане большевиков и занимал тогда, если мне память не изменяет, должность что-то вроде помощника госсекретаря – это если по американским меркам. И с Ульяновым-Лениным он был неплохо знаком.

Москва, Кремль, кабинет председателя Совета народных комиссаров В.И.Ленина, около 17.00 часов

 Вождь пребывал в благодушном настроение. С утра болела голова и немного ныло на шее под челюстью, где застыла железная «мерзавка», выпущенная из пистолета проклятой эсерки. Но после обеда вождь прогулялся вокруг Кремля в сопровождении навязанных ему телохранителей, боли утихли, и он получил наконец возможность полноценно поработать за своим любимым зеленым столом при свете зеленой лампы.

С текущими делами он уже разобрался – этому хвори не помеха. Теперь предстояло распутать дела глобальные. Военная обстановка вызывает опасение: белая сволочь наступает на Пермь, Колчака она провозгласила Верховным правителем России (надо же – какую должность придумали!), ее союзники англичане вошли в Баку. Но эти проблемы мы оставим Троцкому. Вождь обязан мыслить более масштабно.

А в больших масштабах все обстоит не так уж и плохо. С похабным Брестским миром, как он и предсказывал, покончено. ВЦИК послал его ко всем чертям. В Европе вспыхивают искорки мировой революции, и она уже не за горами. В аннексированном французами Страсбурге провозглашена Эльзасская советская республика. Еще раньше советскую власть провозгласили в польском городе Тарнобжеге. Подымают голову наши венгерские единомышленники. Но главные события должны произойти в Германии. А там все не так гладко. Да, германский империализм рухнул, но к власти пришла мелкобуржуазная демократия. Чтобы двигаться дальше, надо в «Правде» подвести итоги того, что уже произошло. Тем более, что об этом просит Бухарин.[ii]

Вождь с увлечением принялся за статью, написал уже половину, но понял, что в ней чего-то не хватает. Нужна изюминка, нужен факт, который бы объединил текущий момент в России с глобальными событиями. Так сказать, от частного к общему.

Размышления вождя прервала Фотиева,[iii]сообщив, что пришел Лев Михайлович Карахан. Она напомнила, что он с утра записался на прием, и Владимир Ильич дал согласие. Вождь поначалу раздосадовался, поскольку не хотел отрываться от работы, но затем быстро сообразил, что заместитель наркома по иностранным делам может подсказать недостающее для статьи в «Правде» звено, а потому встретил соратника весьма дружелюбно:

–  Пгоходите, Лев Михайлович. У меня для вас только пятнадцать минут. Надеюсь, вы пгишли по делу?

– Да, по делу, Владимир Ильич, – коротко ответил заместитель наркома.

Вождь понял, а, точнее, почувствовал, что не ошибся.

– Что ж пгеграсно, товагищ Кагахан! Пгисаживайтесь, докладывайте, как газвивается геволюция в Гегмании? Погадуйте стагика, батенька.

Слегка смутившись, Карахан присел напротив вождя, зажав в руках кожаный портфель, и пожалел, что из отведенных ему пятнадцати минут часть времени придется посвятить совсем не тому вопросу, по которому он пришел. Но просьбу вождя исполнил:

– Революция развивается так, как ей и положено развиваться. «Спартаковцы»[iv] призвали к разоружению и созданию «свободной советской республики». Но пока они в меньшинстве, какими и мы были совсем недавно.  

Такой ответ вождя разочаровал:

– Ну, это, батенька, я и без вас знаю. Мне уже доложил товагищ Чичегин. У вас есть какие-то новейшие сведения?

Карахан быстро сообразил, что, прежде чем перейти к делу, Ленина надо «угостить» чем-то вкусным, и даже понял, чем именно:

–  Есть, Владимир Ильич. Карл Либкнехт и другие «спартаковцы» намерены выйти из социал-демократической партии и создать Коммунистическую партию Германии. После чего взять курс на вооруженное восстание.

Этим сообщением Карахан попал в точку.

– И это замечательно! – воскликнул вождь. – Пгосто замечательно. Мы им непгеменно должны помочь. Завтга же обсудим это на политбюго, напгавим в помощь «спагтаковцам» товагища Гадека. «Спагтаковцы» должны победить, и они победят. Спасибо, Лев Михайлович, за новость!

Этими словами обрадованный вождь дал собеседнику понять, что разговор окончен, но тот не уходил.

– Но я, товарищ Ленин, пришел к вам по совсем другому делу, – начал Карахан. – По делу Сорокина.  

– Согокина, Согокина… Это же какого Согокина? – задумчиво пробормотал вождь, недовольный тем, что не может вернуться к работе, а вынужден снова отвлечься, да еще по пустякам.

– Сорокина Питирима Александровича, – уточнил Карахан.

– А это уж не тот ли Согокин, что поливал нас грязью в своей газетенке в пгошлом году?

– Да, это он. И за это он отсидел два месяца в Петропавловской крепости.

Вождь понял, куда клонит соратник – будет заступаться, нести либеральную белиберду и решил его опередить:

– Он в тюгьме испгавился, пегедумал и стал писать статьи в нашу поддегжку?

– Нет, Владимир Ильич. Он вступил в «Союз возрождения России», – честно признался Карахан.

– Вот ведь сволочь какая! А некотогые наши товагищи, вгоде Луначагского, пгосят нас быть мягкими, пожалеть бедненьких контгеволюционеров. Но я надеюсь, этого Согокина поймали?

– Не поймали, Владимир Ильич, он сам сдался две недели назад. В Великом Устюге.

– Быть может уже расстгеляли? – спросил вождь, питая слабую надежду, что разговор на этом закончится.

– Пока еще нет.

– Так чего же тянут великоустюжские товагищи?

Вождь слегка занервничал и постучал пальцами по столу.

– Я думаю, Владимир Ильич, с этим не надо спешить.

Эта реплика вывела вождя из себя. Он вскочил из-за стола и принялся ходить по кабинету, приговаривая:

–  Ах, не надо спешить? А вгаги наши, батенька, спешат. И очень даже спешат. Убили Володагского, Угицкого, в меня стгеляли…

Карахан со скрипом стула развернулся, чтобы видеть вождя, и произнес:

– Владимир Ильич, Сорокин не умеет стрелять. Его оружие – слово.

Вождь в какой-то момент почувствовал, что его снова пронзила головная боль. Он подошел к столу и, опираясь на него одной рукой, другую прижав к своей талии, нагнулся к соратнику и провозгласил, понизив голос:

–  А слово, батенька, газит погой не хуже нагана.

Соратник мгновенно решил, что и здесь может зацепить вождя и сказал, слегка улыбнувшись:

– Так я и предлагаю словом его убить.

– Это как же?

Карахан щелкнул портфельным замком, быстро достал из его глубин изрядно помятую газету и протянул ее вождю со словами:

– А вот почитайте, что он написал в газете «Крестьянские и рабочие думы». Она из Великого Устюга. Я там кое-что подчеркнул.

Вождь нехотя взял газету, вернулся на свое место, притянул ее поближе к глазам, пробормотал «Ну-тес, посмотгим» и принялся ее изучать. На какое-то время в кабинете зависла тишина, пока его хозяин не оживился:

– Та-ак, «…нужно пгизнать откгыто свои политические ошибки, и отказаться от стагой платфогмы, ибо она силою событий толкнула в стан импегиализма. Это доказывается истогией всех коалиционных антибольшевистских пгавительств: в итоге у власти становятся генегалы, геакционные капиталисты, с котогыми мне быть заодно неестественно и недопустимо». Неужели этот Согокин одумался и что-то понял?

– Да, Владимир Ильич, – оживился вслед за вождем Карахан. – Поэтому я и считаю, что его надо выпустить.

Вождь откинулся на спинку стула, вновь почувствовал укол в голове и выпалил:

– Выпустить? Да вы, батенька, слепы и довегчивы. Мы его выпустим, а он снова откгоет по нам огонь. Да-да, понимаю, стгелять будет не из винтовки или нагана, стгелять будет словами. А вы не подумали, что это его так называемое отгечение, не более чем уловка. Какой тигаж у этой газеты? Где ее читают? В Великом Устюге и все. А его новые словесные удагы контгеволюция гаспгостганит по всей Госсии. От своего спешного отгечения он также быстго отгечется. Вот и весь сказ!

– Но его отречение можно опубликовать в «Правде», – предложил Карахан. – И не просто так, а с комментариями: посмотрите-мол, один из наших врагов признал свою неправоту. Значит поворот в нашу сторону всех социалистов, будь-то эсеры или меньшевики, неизбежен.

Вождь задумался и ощутил, что головная боль уходит. Немного подумав, он заговорил:

– А что, Лев Михайлович, в ваших гассуждениях есть смысл.

Карахан понял, что приближается к победе но на всякий случай смолчал. Вождь между тем продолжал вслух размышлять:

– Вы обгатили внимание, когда этот ваш Согокин написал свое письмо. В момент кгаха гегманского импегиализма. Наша геволюция пегекинулась в Гегманию, а дальше ее очистительный пожаг пгойдет по всему мигу. И пегед каждым мелкобугжуазным демокгатом гано или поздно встанет вопгос: вы с нами или пготив нас. Вы согласны, товагищ Карахан?

– Совершенно согласен, Владимир Ильич. Надо только решить, кто напишет комментарий. Если вы мне доверяете, то я могу это сделать.

– Я вам полностью довегяю, Лев Михайлович, – добродушно ответил вождь, но тут же допустил, что соратник сделает все это не так, как хотелось бы, а потому продолжил: – Но вы должны написать с чисто магксистских позиций, опигаясь на факты. А факты, как говогит английская пословица, упгямая вещь. Наступили такие объективные условия, котогые заставляют мелкобугжуазную интеллигенцию повегнуть сначала к нейтгальности, а потом и к нашей поддержке. Так что поворот Питигима Согокина был совегшенно не случаен. Вы меня поняли?

– Понял, Владимир Ильич, – заверил вождя Карахан, довольный тем, что одержал победу и спас своего друга. – Я так и сделаю.

– И заголовок должен быть хлестким, газящим. Напгимер, «Агхиважное заявление бывшего эсега». Нет-нет, это не годится. Может быть так: «Агхиважное отгечение мелкобуржуазного интеллигента». Нет, и это не то. А давайте пгосто: «Ценные пгизнания Питигима Согокина». А все остальное – в тексте.

– Хорошо, я так и напишу.

– Напишите, напишите…, – вождь опять задумчиво постучал пальцами по столу, и тут его осенило: – А знаете что, Лев Михайлович, я сам напишу эту статью. Она у меня уже сложилась в голове. Сейчас же сяду и напишу. А вы, товагищ Карахан, пегедайте в редакцию «Пгавды», чтобы немедленно печатали письмо Питигима Согокина. Да, так и скажите, что это мое личное погучение. Посмотгим, как после этого запляшет вся эта меньшевистско-эсеговская сволочь!

Наскоро попрощавшись с соратником, вождь сел за стол и принялся заново творить статью о германской революцию. Он понял, что Питирим Сорокин, отрекшийся от своего вражеского прошлого в самый разгар событий в Европе, и есть та изюминка, которой ему до сих пор недоставало.

Вашингтонская студия телерадиовещательной компании «ABC News», 5 ноября 1962 года, вечер

 Профессор откинулся на спинку стула и пожалел, что не может, как на лекции перед студентами, встать, походить по аудитории, поспорить с кем-нибудь из числа скептиков. Вместо этого он по зажегшейся лампочке уловил работающую телекамеру и продолжил рассказ, упершись в нее глазами:

– Карахан родом с Кавказа, можно сказать, спустился с гор. А люди такого типа весьма хитроумны. Ульянов-Ленин по его предложению перепечатал в большевистской «Правде» мое открытое письмо, в котором я отрекаюсь от политики, а через два дня та же газета разместила его статью «Ценные признания Питирима Сорокина». Господин Ульянов связал мой отказ от борьбы с большевиками с революцией в Германии. После статьи своего вождя чекисты не решились меня расстреливать.

– Да, ловкий ход, очень ловкий ход! – восхитился ведущий. – Отличный урок для наших политиков из республиканской партии: вот как надо себя вести, если они хотят обвести вокруг пальца президента Кеннеди.

– Я никого вокруг пальца обводить не собирался. Я всего лишь хотел остаться в живых и вернуться к научной работе, по которой успел соскучиться. Профессор продолжал смотреть в камеру, а Джон Скали между тем повернулся в его сторону:

– А как же «революция в Германии»? Она или все-таки жажда жизни заставили вас отречься от политики?

– Я в это время находился в Великоустюжской тюрьме и ничего не знал про «очистительный пожар германской революции», как выразился Ульянов. Все намного проще: дальнейшее скрывательство для меня было уже нравственно невыносимым и политически бессмысленным. Потому я и решился написать в газету письмо и сдаться большевикам. Терять мне было уже нечего. Хотя мое отречение было совершенно искренним.

Обозреватель понял, что они уходят от заданной темы, но все же решил довести эту историю до конца:

– Ваши соратники по партии одобрили этот шаг?

– Далеко не все, – бесстрастно ответил профессор. Все это были «дела давно минувших дней», и ему даже порой казалось, что революция, чекистская тюрьма, письмо в газету, случились не с ним, а с кем-то из его знакомых. А если и с ним, то в некоей прошлой жизни.
–  Один однопартиец бросил мне в лицо: вы, товарищ Сорокин, предпочли быть живым предателем, а не мертвым контрреволюционером. Политикам живые ученые не нужны, они более всего нуждаются в мертвых героях, чтобы затем слепить из них иконы. 

– А им не из кого было их лепить?

Отвечая на этот вопрос, профессор горько усмехнулся:

– Они могли бы такого рода иконы штамповать в бессчетном количестве. Большевистская машина смерти работала отменно. В одной тюрьме со мной томился мой друг Петр Зепалов, поэт и криминолог. Очень талантливый, великодушный и чрезвычайно обаятельный человек. До революции прятал у себя коммунистов и помогал им деньгами.  И они отплатили ему сполна.

Тюрьма Великого Устюга, кабинет следователя губернского ВЧК, 12 ноября 1918 года, полдень

За гладким, заваленном папками, коричневым столом сидели два сокурсника. За спиной одного из них, что был в рваном пиджачке, зияла израненная бело-зеленая стена – на ее молочной части отвалился большой кусок штукатурки, обнажив деревянные рейки, из которых эта самая стена была сложена. За спиной другого, одетого в полувоенный френч, стояла, издавая тепло, круглая печь в металлическом футляре. 

Роли сокурсников с годами изменились. Первый стал подследственным и смотрел куда-то в потолок, как бы ища там спасение. Второй, наоборот, дослужился до следователя, и покручивая в руках перьевую ручку, покачивался на стуле, рискуя обжечься о раскаленную печь.

Какое-то время оба молчали, пока обладателю перьевой ручки это не надоело, и он продолжил допрос:

– Ну, так что же, гражданин Зепалов, вам еще есть что сказать?

Подследственный вышел из ступора и заговорил, все так же мечтательно глядя в потолок:

– Ты не поверишь, Паша, но нынешним летом ты мне приснился. Я видел страшный сон. Будто стою я в церкви на собственной свадьбе. Стою с невестой у алтаря. И вдруг вижу самого себя на гильотине. А рядом – ты, Паша. Да-да, ты в роли моего палача. Я хотел поцеловать невесту, но ты сунул мне голову под нож и крикнул: «Боги жаждут!» Не думал и не гадал, что этот кошмар сбудется.

– Твой кошмар, гражданин Зепалов, сбылся не случайно, – следователь перестал раскачиваться, мягко опустился и посмотрел в глаза подследственному. – Я сам напросился у Феликса Эдмундовича направить меня в Великий Устюг, когда узнал, что здесь, в тюрьме, находишься ты и Питирим Сорокин. Думал спасти вас, но вижу, что не получится, потому как тебя, Зепалов, не Боги жаждут. Тебя пролетарское возмездие жаждет. Это пролетариат, а не я сую твою голову под нож.

Подследственный тяжело вздохнул и посмотрел в глаза следователя:

– Правильно тебя Саша Грин назвал пошляком. Ты как был им, так таким и остался. Какой из тебя пролетарий? Ты же пролетарского хлебушка даже не нюхал.

– Это не имеет никакого значения, – рассерженно произнес следователь. – Я всего лишь орудие пролетарской мести. А вы, гражданин Зепалов, политический преступник. Вам, как криминологу, известно это понятие? Вы совершили противоправное деяние против пролетарской власти. И мне, как представителю этой власти, предстоит наказать вас за это.

–  А я-то думал, что это вы, большевики, совершили противоправное деяние, насильственным путем захватив власть, – негромко ответил мечтательный подследственный.

– Не вижу смысла продолжать дискуссию, – оборвал Зепалова следователь и, обмакнув ручку в чернильницу начала что-то писать.

– Хрумкин! – не отрываясь от письма позвал следователь конвойного.

И тот не замедлил явиться:

– Я, товарищ Еремин!

– Уведите подследственного.

– Куда? В камеру?

– Нет, в расход.

Красноармеец в лаптях, обтянутыми материями вместо сапог ногами, в потертой фуражке с красной звездочкой ткнул стволом старой винтовки в бок подследственного, тот нехотя поднялся, и они оба направились к выходу. Только переступив порог, Зепалов остановился и выкрикнул, ни к кому не обращаясь:

– Да здравствует Россия и подлинная демократия!

Следователь пропустил слова сокурсника мимо ушей, а охраннику приказал:

– Скажи Быковскому, пусть приведут его дружка Питирима Сорокина. 

Дверь, скрипнув, захлопнулась, а следователь продолжал скрипеть пером, сочиняя приговор своему бывшему сокурснику.

Когда дверь снова распахнулась и другой красноармеец, но тоже в лаптях и в фуражке со звездочкой, ввел второго подследственного в жалкой серой курточке, Еремин, не отрываясь от писанины, небрежно бросил:

– Входите гражданин Сорокин. Присаживайтесь. Это наш первый с вами допрос и предлагаю обойтись без формальностей. Я знаю ваши имя, фамилию и даже вероисповедание. Так что давайте перейдем к делу.

– Как вам будет угодно, – устало произнес второй подследственный и сел на еще не остывший стул.

Не поднимая глаз, Еремин выудил из груды бумаг папку с надписью «Дело Питирима Сорокина», аккуратно, не спеша, развязал ее и вытащил помятый листок.

–  Вам знакома эта телеграмма? – бесстрастно спросил следователь и тут же зачитал текст: – «В четверг Николай Чайковский выезжает из Вологды на пароходе «Учредитель».

– Нет, в первый раз вижу.

После этого ответа, следователь наконец посмотрел на своего подследственного и очень строго произнес:

– Тем не менее, эта телеграмма адресована вам. Разве нет?

– С таким же успехом я мог бы сказать, что она адресована вам, – без тени иронии ответил Сорокин.

И тут строгий следователь неожиданно рассмеялся:

– Ха-ха-ха! Тюрьма, я вижу, не сломила вас, Питирим Александрович. Вы не утратили чувство юмора. Впрочем, вы можете упорствовать, отрицая очевидное, но это бесполезно. Вы же хорошо знаете Николая Васильевича, он ваш соратник, эсер. Не вы ли как-то назвали его «дедушкой русской революции»? Мол раз есть «бабушка» – Брешко-Брешковская, то должен быть и «дедушка».

– Положим, что так. Но какое это имеет отношение к делу?

– А самое прямое, – следователь перестал смеяться и заговорил серьезным тоном. – Чайковский возглавляет белогвардейское правительство в Архангельске. И кому, как не вам, может быть адресована эта телеграмма. Так что считайте, что ваше участие в контрреволюционном выступлении в Архангельске доказано, и приговор вам уже вынесен.

– Если так, то что же еще вам от меня нужно?

– Что нужно? Просто поговорить, – следователь снова улыбнулся. – Я ведь специально приехал в Великий Устюг, узнав, что в этой тюрьме содержат вас и Петра Зепалова. Решил вас спасти, но улик слишком много. Я ничего не могу поделать.

Сорокин молчал, уставившись в поверхность стола, дабы не видеть лицо следователя.

– Вы меня не узнаете? – со все с той же улыбкой спросил человек во френче. – Мы с вами вместе учились в университете, правда, на разных курсах и встречались на квартире Каллистрата Фалалеевича Жакова. Меня зовут Павел Еремин. Ну, вспомнили?

Подследственный нехотя поднял глаза и негромко сказал:

– Я вас помню. Вы тогда не очень-то жаловали революционеров.

– Что поделаешь, гражданин Сорокин, все течет, все изменяется – пожал плечами следователь. – А помните, что вы тогда говорили?

– Конкретно, что вы имеете в виду?

– Про преступления и наказания. Помните, вы говорили…, – тут Еремин извлек откуда-то записную книжку и принялся зачитывать цитату, записанную несколько лет назад. – «История не знает абсолютно точных и совершенно прямых проведенных линий. И в периоды революций наблюдается скачок жестокости наказаний», – следователь захлопнул книжку и продолжил разговор своими словами. – И вот пришло время для такого скачка. Мы хотим всеобщего высшего блага, а другие части общества – помещики, капиталисты и вы, примкнувшая к ним интеллигенция – только нам мешаете. Устраиваете саботаж, контрреволюционные мятежи. Поэтому мы вынуждены применять меры социальной защиты – давить вас и уничтожать. Все по вашей теории.

Сорокин тяжело вздохнул, чуточку помолчал, а затем выдавил ответ:

– Я очень сожалею, что вы столь вульгарно и извращенно поняли мою теорию.

Прежде чем заговорить, следователь скрестил руки и вперился в Сорокина взглядом:

– Не-ет, я вас прекрасно понял. Ведь после того, как мы уничтожим тех, кто нам мешает, мы отменим смертную казнь и закроем тюрьмы. Не сразу, конечно. Сначала просто превратим тюрьмы в пансионы для больных членов общества. Раз и навсегда откажемся от болезненных способов лечения социальных недугов. Все будет так, как вы и предрекали.

Сорокин вновь опустил глаза:

– Только я этого уже не увижу.

– Увидите, Питирим Александрович, еще как увидите, – в очередной раз хохотнул следователь. – Сейчас я вам еще кое-что прочту. Надеюсь, вы узнаете автора.

Еремин вынул из папки аккуратно сложенную газету и прочитал:

– «…я решил покончить с моим политическим прошлым. С этой целью я, первое, публично отказываюсь от звания члена Учредительного собрания. Второе, вышел из партии социалистов-революционеров. Третье, иду в Чрезвычайную комиссию…». Знакомо?

– Да, знакомо. Это письмо я отправил в местную газету. Кажется, «Крестьянские и рабочие думы».

Следователь хитро прищурил глаза и изрек:

– Да, только это не «Крестьянские и рабочие думы». Это газета «Правда». Вот, читайте.

С этими словами он протянул газету подследственному, и тот, не скрывая волнения, принялся ее изучать. Еремин между тем расплылся в самой широкой улыбке, на которую был способен:

– Удивлены? Сейчас вы удивитесь еще больше.

Он бережно, как нечто весьма ценное, вынул из папки еще одну газету и стал читать подчеркнутые химическим карандашом строки:

– «Не очень часто встречается такая искренность и прямота, с которой Питирим Сорокин признается в ошибочности своей политики. Едва ли не в большинстве случаев политики, убеждавшиеся в неправильности занятой ими линии, пытаются прикрыть свой поворот, затушевать его, «выдумать» какие-нибудь более или менее посторонние мотивы и тому подобное. Открытое и честное признание своей политической ошибки само уже по себе является крупным политическим актом». Это тоже газета «Правда». А знаете, кто автор этой статьи?

– Кто?

– Ленин. Да-да, Владимир Ильич Ленин. Я вас поздравляю, товарищ Сорокин, наш вождь высоко оценил вас.

Подследственный молчал, не зная, как на это реагировать. А Еремин, видя, что Сорокин не может поверить в происходящее, протянул ему и этот номер «Правды», указав пальцем на только что прочитанные им строки и подпись автора.

Сорокин неторопливо прочитал всю статью и выдавил из себя, проглотив слюну:

– И что теперь?

– Теперь мы отправим вас в Москву. Сегодня же выезжаете вместе с женой. Она вас ждет за воротами тюрьмы. Не волнуйтесь, мы все организуем. Поедете в спальном вагоне международного класса.

– А потом?

– Потом? – следователь осторожно взял из рук подследственного обе газеты и зачитал отрывок перепечатанной статьи Сорокина: – «…я хочу быть полезным социалистической родине в иной, не политической области, в частности, в области научной и культурно-просветительского творчества: здесь быть может, я сумею принести больше пользы». Ваши слова?

– Мои.

– Значит будете заниматься чем-нибудь в той области, где вы принесете больше пользы советской власти. Не в политической, разумеется, а в научной и культурно-просветительской.

Ошарашенный Сорокин водил глазами по убогому кабинету, стараясь не смотреть в глаза следователю, а тот, не желая больше терять на старого знакомого время, обратился к конвойному:

– Быковский!

– Я, ваше благородие…, простите, товарищ Еремин.

– Уведи Питирима Александровича.

– В расход?

– Почему же в расход? Сначала в камеру. Хорошенько его накорми и снабди нормальной одеждой. Подбери что-нибудь со склада из реквизированного имущества. Советский ученый не должен ходить в этом тряпье. Потом отведешь до ворот тюрьмы, сдашь на руки его жене и сопроводишь обоих на вокзал. Там дежурный покажет, куда их усадить. Он уже предупрежден.

– Слушаюсь!

Когда конвойный и Сорокин ушли, Еремин с облегчением вздохнул, написал размашистым почерком на папке «Дело Питирима Сорокина» слово «закрыто» и отложил ее в левый угол. А из правого угла со словами: «Та-ак, кто же у нас следующий?» – взял новую папку, лежащую сверху, и принялся читать, размышляя вслух:

– Петр Юрьевич Двужильный. Странная фамилия. Студент, офицер. Из крестьян. Да, оказывается, не просто из крестьян, а из беднейшего крестьянства. Арестован вместе с Петром Зепаловым в деревне Конечное. Весьма символическое название. Что ж ты так попался-то к нам неудачно? Ничего не поделаешь, – тут следователь взял ручку, обмакнул перо в чернильницу и принялся писать. – Изобразим так: «Двужильный разработал план захвата власти в городе путем организации белой гвардии и местного студенчества. План был широко задуман и разработан, но внезапный обыск на даче Зепалова предупредил и расстроил его». Да, гражданин Двужильный. Никакой ты не двужильный. А деревня Конечное станет началом твоего конца.

Отложив папку, следователь крикнул:

– Эй, Хрумкин, или кто-там еще! Приведи ко мне Петра Двужильного.

Вашингтонская студия телерадиовещательной компании «ABC News», 5 ноября 1962 года, вечер

Яркий свет прожекторов больше не бил по глазам профессора. Он не замечал ни их, ни телекамер, а видел где-то там, в глубине, великоустюжскую тюрьму, свою камеру и там же обшарпанный кабинет следователя.

– Так что же все-таки стало с поэтом Зепаловым? Неужели его расстреляли?  – поинтересовался Джон Скали.

– Чекистский следователь Еремин был когда-то его другом, что не помешало ему отправить Зепалова на тот свет. И меня бы он с неменьшим удовольствием отправил вслед за ним, но нельзя – их вождь выдал охранную грамоту.

– Кошмар! – всплеснул руками журналист. – Этот Еремин отъявленный циник.

– В эпоху революций, хаоса и безвременья такие люди всплывают на поверхность, и, как говорят в России, ловят рыбку в мутной воде, – пояснил Сорокин.

– И много он рыбок наловил?

– Это мне неизвестно. Знаю лишь, что он сделал неплохую карьеру в карательных органах, но кончил из рук вон плохо. В 1938 году Еремина расстреляли вместе с его начальником Генрихом Ягодой. Увы, этой же участи удостоился и мой спаситель Лев Карахан. Ненависть большевиков к своим классовым врагам и своим оппонентам породила ненависть друг к другу. И в тридцатые годы, когда врагов и оппонентов не осталось, они принялись уничтожать самих себя.

– С вами, однако, они обошлись куда как гуманнее, – осторожно резюмировал ведущий.

– Можно сказать и так, – пожал плечами профессор. – Хотя в начале двадцатых годов они обозвали меня «идеологом контрреволюции» и травили в прессе, как зайца. Политикой я больше не занимался, но они не смогли мне простить моей книги «Голод как фактор». Там я обобщил свои исследования массового голода в Поволжье в начале двадцатых, виной чему была безрассудная политика большевистского правительства. В конце концов, меня просто выставили из страны, как нашкодившего школяра.

– Что ж, мы американцы, должны быть благодарны большевикам за этот подарок, – улыбнулся Джон Скали, понимая, что время передачи истекает и пора ее заканчивать. – Соединенные Штаты получили в вашем лице великого ученого, в придачу созданный вами социологический факультет в Гарварде, а затем еще и Центр по изучению созидательной любви. Кстати, к какому выводу вы пришли, изучая столь любопытный предмет?

– Если коротко, то к очень простому: жестокость, ненависть и несправедливость не могут и никогда не смогут создать ничего достойного в умственном, нравственном или материальном отношении. Правда, добро и красота – вот верховная троица, которая должна воссоединиться в одном summum bonum – высшем благе, о котором говорил еще Цицерон.

– Действительно, кажется, что просто. Но, Боже мой, как это сложно! Что ж, пожелаем нам всем правды, добра и красоты, а вам, мистер Сорокин, здоровья и новых открытий! До свидания, наши любимые телезрители! С вами был я, Джон Скали, и мой гость профессор Питирим Сорокин. 

Прожекторы тут же погасли, операторы сняли наушники и отошли от телекамер, а профессору на миг показалось, что сегодня он окончательно простился со своим прошлым и далекой Родиной. Джон Скали, по-прежнему улыбаясь, пожал профессору руку и произнес:

– Ну, вот, мистер Сорокин, все прошло замечательно. Телевидение – не такая уж противная штука.

– Хорошо-хорошо, – согласился профессор. – Только, пожалуйста, поскорее снимите с меня этот проклятый грим и пудру. И знаете, если честно, я бы очень хотел, чтобы люди видели меня без грима.

 Конец
  - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 [i] Пьер Виктюрниеен Верньо (1753 – 1793 гг.) – политический деятель времен Великой французской революции, глава партии жирондистов. Казнен по постановлению Конвента.