Предисловие

          Вновь я обращаюсь к выдающейся личности  Питирима Сорокина. И вовсе не потому, что он мой земляк, и этническое происхождение у нас одно и тоже – русские по отцу и коми-зыряне по матери. Дело в другом. В наше безумное время в сошедшей с ума России труды великого социолога и сама его жизнь мне представляются весьма современными. Он сам пережил безумное время, сумел осознать, что был одним из тех, кто к этому безумию причастен, отречься от прошлого и посвятить оставшуюся жизнь не только исследованию общественного устройства, но и тому, чтобы безумие не повторялось. В последнем не слишком преуспел, но, как писал Андрей Вознесенский, «за попытку спасибо».

 
                       /Питирим Сорокин в юности

Северо-Двинская губерния, 26 октября 1918 года, раннее утро

Питирим сквозь пожелтевшее окно охотничьей избушки с тоской наблюдал за первым падающем снегом. Просыпалась укрытая белой порошей тайга, а Питириму, одинокому страннику, просыпаться не хотелось. Не хотелось вставать с холодной и жесткой лавки. Более того, ему не хотелось жить.

  Ночью снилось, будто он гуляет по Лондону, но Биг Бэн внезапно превращался в Эйфелеву башню, которая моментально леденела и рушилась. И все это происходило потому, что город – то ли Лондон, то ли Париж – заняли большевики. И что теперь? Вновь погружаться в ночной кошмар? Нет, незачем. Но и возвращаться в не менее жестокую реальность тоже не было никакого желания.

Однако оставаться в лежачем положении означало обречь себя на верную холодную гибель. И после недолгой борьбы между силами жизни и силами смерти, первые временно взяли верх. Питирим не без труда поднялся, быстро натянул на себя старую потертую куртку, которой укрывался этой ночью, подошел к остывшей печке-каменке, предназначенной для бани, но вполне сгодившейся для обогрева охотничьего домика, и с горечью убедился, что приготовить дрова с вечера он не удосужился.

Пришлось натягивать старые поношенные сапоги и, открыв скрипучую дверь, выходить на подмороженный воздух. Но и здесь его не ждало ничего хорошего. От заготовленной неизвестным охотником поленницы осталось только два запорошенных снегом деревянных обрубка.  

Тяжело вздохнув, Питирим занес эти жалкие остатки в избу, отряхнул их от снега, засунул в печь и тут же сообразил, что дровишки совершенно нечем разжечь. Ну, разве что много раз читанными и перечитанными книжками, которые он и семеро его друзей взяли в дорогу, дабы она не была скучна и бессмысленна.

Питирим подошел к столу из плохо обструганных досок и взял подвернувшийся под руку томик. Это был «Мартин Иден» модного до мировой бойни беллетриста Джека Лондона. Не желая сразу расставаться с любимым некогда романом, Питирим открыл первую попавшуюся страницу, которая почему-то оказалась последней, и прочитал: «Он перехитрил волю к жизни! Он был слишком глубоко. Ему уже не выплыть на поверхность…Он летит в темную бездну, и в тот самый миг, когда он понял это, сознание навсегда покинуло его».

Тоже мне юный философ, помешавшийся на Спенсере и Ницше, ударился в размышления Питирим. Не нашел ничего лучше, как покончить с собой, выпрыгнув из своей комфортабельной каюты в безбрежный океан. Но разве у меня есть иной выход? Большевистская кошка загнала одинокую мышь в угол и скоро слопает. И есть только один способ не дать ей такого удовольствия – последовать за Мартином Иденом. Океана в моем распоряжении нет, но замену ему можно найти. Например, вот это старенькое охотничье ружье.

Питирим взял в руки стоявшую в углу двустволку, кормившую их в дни долгих скитаний по северной тайге, и обнаружил, что патрон остался только один. Ничего, вполне достаточно для последнего выстрела.

Одинокий скиталец отложил книгу, сел на лавку и попробовал приладить ружье к своей груди. Ничего не получилось. В диких уток он стрелял вполне успешно, но для выстрелов в самого себя двустволка была совершенно не приспособлена. К тому же руки дрожали от холода и голода. Два года назад он написал успешную статью про самоубийства, а вот воплотить суицид на практике оказалось куда как сложнее. Неужели решимости не хватает? Или инстинкт самосохранение мешает?.. Нет, смерти я не боюсь, размышлял Питирим, тут что-то другое.

Домыслить, что же другое, он не успел. Раздался стук в дверь, Питирим вскочил, спрятался за печь, направив ружье в сторону стука. Возникла новая дилемма: потратить последний патрон на себя или на пришедшего его арестовать чекиста. Убивать людей он не приучен, к тому же если за ним пришли, то не один человек, а, как минимум, двое. Убийство же послужит отягчающим обстоятельством. И, кстати, зачем они стучаться – дверь же не заперта?

– Кто там? – пересохшим ртом спросил Питирим.

В ответ он услышал мягкий женский голос:

– Питирим Александрович, вы здесь?

– Да, здесь, – с некоторым облегчением ответил скиталец, решив, что если бы за ним пришла чекистская особа, то ее голос звучал бы иначе. – А вы кто?

– Домна Гавриловна я, – последовал ответ. – Степан Васильевич захворал и попросил меня принести вам покушать. 

– Заходите, дверь не заперта.

Питирим быстро поставил в угол ружье, дабы не показывать, что он собирался прикончить непрошенного гостя, и направился было к двери, но та сама со скрипом открылась, и в избушку вошла пожилая женщина в теплом деревенском платке и в буром полушубке.

 Домна Гавриловна подошла к столу и по-хозяйски поставила на него корзину со снедью.

–  Видза оланныд,[i] Питирим Александрович! Тут немного молока, хлеб, шанежки, картофель, – пояснила женщина.

– Здравствуйте! Вы зырянка? – поинтересовался Питирим.

– Да, я коми. Мы тут собрали все, что могли. Живем бедно, народ оголодал, большаки последнее отбирают…

Но Питирим ее уже не слушал. Он жадно, забыв про приличия, набросился на еду. Домна Гавриловна, дабы не смущать его, принялась стряхивать с себя снежинки, а затем уселась на лавку.

– Ничего вкуснее в моей жизни не пробовал, – выдавил из себя Питирим, проглотив ржаной хлеб и запив его молоком из глиняного горшочка. – Спасибо вам, Домна Гавриловна! Извините, что вынужден объедать вас.

– Да что вы, Питирим Александрович! Мы вас очень уважаем. Вы всегда за нас, мужиков да баб, стояли. Грех теперь не помочь вам.

Насытившийся Питирим, сел рядом с женщиной и, чтобы как-то отблагодарить ее, неуклюже признался:

– Знаете, Домна Гавриловна, вы очень похожи на мою маму. Она, как и вы, была зырянкой и такая же добрая. И еще на мою жену…

Женщина негромко рассмеялась:

– Ну, мамой я вам еще могу быть, а вот женой никак. Я и по возрасту не подхожу, да и не ровня я вам, вы – большой человек, куда мне до вас. А ваша матушка жива ли?

– Увы, нет. Она умерла, когда мне не было и пяти. Я ее почти не помню.

Домна Гавриловна трижды перекрестилась, приговаривая «Царствие небесное!», а затем поинтересовалась:

– А ведомо ли, где ее могилка? Сохранилась?

– Наверное, сохранилась. В селе Коквицы. Знаете, где такое? Триста верст отсюда на север.

– Знаю, конечно, – усмехнулась женщина. – Как не знать? Есть такое село на реке Эжве. Там Степан Пермский крестил нас, коми людей, – тут она снова перекрестилась. – Правда, давно это, было.

Питирим поднялся и немного прошелся по избенке, переваривая съеденное и только что услышанное.

– Вы, я вижу, очень образованная женщина.

– Какое там образованная! – вновь усмехнулась Домна Гавриловна. – Но грамоту знаю. Батюшка мой был лесничим. Он меня многому научил: как писать, как читать, какие травы и от чего лечат. Вот так я стала травницей, а по коми меня называют тун, колдуньей то есть. Хотя какая я колдунья? Хожу по селам да деревням, готовлю отвары, лечу людей. Сейчас вот Степана Васильевича пользую. Простудился он, сердечный.

– Когда-то и я также бродил по селам и деревням, – вздохнув, произнес Питирим. –  Сначала с отцом, потом со старшим братом. У отца были золотые руки. Золотил шпили и церковные купола, золотил иконы, чеканил ризы к ним. Вот только пил он много. И допился до белой горячки. Пришлось мне и брату самим долотить шпили и купола, благо отец передал нам секреты своего ремесла.

– Хорошее ремесло, доброе. И людям полезное. Чего ж вы забросили-то его?

Питирим уселся на грубо сколоченный табурет, уперся локтями об стол, положил голову на стиснутые кулаки и ответил:

–  Хотел образование получить. Поступил в учительскую семинарию в деревне Хреново.

– Название-то какое причудливое, – улыбнулась женщина. – Вроде как «Хрен редьки не слаще, а черт полена не мягче».

– Да уж, не мягче, – согласился Питирим. – Никак не мягче.

– А что же это за деревня такая, вроде как не наших краев?

– Это далеко отсюда, в Костромской губернии, – Питирим оторвал руки от сжатых кулаков и посмотрел на собеседницу. – И вот там-то меня потянуло в революцию. Я же видел, как все несправедливо в этом мире устроено. А когда учился в семинарии, то встречался с самыми разными людьми – крестьянами, фабричными рабочими, чиновниками, врачами, писателями и журналистами. Среди них были социалисты-революционеры, социал-демократы, монархисты, анархисты, либералы и консерваторы. 

– Мудреные слова какие-то! – всплеснула руками женщина. – Выходит, вы тоже ревалюцинером стали, как и большаки.

Питирим помотал головой:

– Нет, Домна Гавриловна, не совсем как большевики. Я стал социалистом-революционером, агитировал за свержение царизма. Можно сказать, бродячим миссионером революции. Пока не попал в лапы царских ищеек. И свое образование продолжил уже в тюрьме.

Тюрьма города Кинешмы, 31 декабря 1906 года, вечер

 На третий день заключения новоявленный политический узник обнаружил, что тяжелая дверь его камеры не заперта.

На ужин как обычно раздатчик из числа заключенных сунул в дверное окошко перловую кашу с ситным хлебом и жидковатый чай с сахаром. Сорокин перенес этот нехитрый корм на стол, хотел было приступить к поеданию убогой пищи, но увидел, что вместо положенных двух кусков сахара валяется на тарелке всего один. Узник решил выразить возмущение, принялся стучать кулаком по деревянной двери, дернул за ручку, и она к его вящему удивлению приоткрылась.

Сорокин осторожно выглянул в полутемный тюремный коридор и не нашел там никого, кому можно было бы пожаловаться. Раздатчик, видимо, сделав дело, ушел. Дежурные охранники куда-то запропастились. И сердце узника яростно забилось: неужели он на свободе?

Поверить в это было невозможно. Два дня после ареста Сорокин провел в грустных размышлениях. Через месяц ему стукнет восемнадцать, а дела его хреновы во всех смыслах этого слова. Из Хреновской учительской семинарии его, безусловно, исключат. Впереди – долгая тюрьма и ссылка в Сибирь. Поделиться овладевшей тоской было не с кем – в грязной двухместной камере никого, кроме Сорокина, посадить не удосужились.

В первую тюремную ночь новоявленного узника мучали клопы, но эту проблему он решил просто: попросил охранника принести крутой кипяток и ошпарил им деревянные нары. Поэтому вторая тюремная ночь прошла спокойно. С мыслью, что жизнь пошла наперекосяк он уже успел смириться.

И вот теперь он оказался вне камеры. Но что это могло значить? Неужели он может идти, куда ему заблагорассудится?

Дверь соседней камеры тоже оказалась приоткрытой. Сорокин заглянул вовнутрь и обнаружил, что она пуста. Сделал несколько осторожных шагов и услышал где-то позади себя громкий смех. Он доносился откуда-то с самого конца коридора.

Сорокин развернулся, быстрыми шагами направился в сторону непонятных звуков и понял, что они доносятся из камеры, дверь которой распахнута настежь. В считаные секунды он достиг ее и увидел, как в тесноте, но не в обиде четверо заключенных сидят вокруг стола и режутся в карты.

Новоявленный узник застыл на месте, с его глаз слетело пенсне и повисло на шнурке. Он не знал, имеет ли он право присоединиться к веселой компании, но его сомнения развеял один из игроков – по виду грузин, черноусый, с небритым подбородком и веселой искринкой в глазах. На короткое время он отвлекся от игры и, заметив стоявшего в дверях Сорокина, громко возгласил:

– Захады дарагой, нэ стой у порога, будэш нашим гостэм!

Затем он снова углубился в свои карты. А в разговор вступил сидевший напротив такой же черноусый человек, но с грустным взглядом:

– Почему же гостем? Он – полноправный хозяин нашей священной пещеры, свободной от насилия и прочих атрибутов государства.

Сорокин не стал дожидаться, когда выскажутся на его счет другие арестанты, поблагодарил за приглашение, вошел в «пещеру», приладил к носу пенсне и устроился на приставленной к столу лавке сбоку от второго игрока. Хозяева «пещеры» тут же прекратили игру и уставились на новичка. На короткое время воцарилась тишина, прерванная все тем же грузином:

– Панымаэшь, дарагой, у нас тут традиций такая есть. Хароший русский традиций. Каждый новенький должен прэдставиться.

Его поддержал седовласый, при этом моложавый господин в теплом жилете:

– Да-да-да, вы, товарищ, должны обязательно немного рассказать о себе.

Сорокин понял, что попал к друзьям, а потому охотно назвал свои имя и фамилию, а также за что был арестован, после чего сам спросил:

– Еще вопросы будут?

–  Канешна, будут, – отозвался грузин. – Из каких краев праисходышь? Чей ты сын? Как попал в нашу теплую кампаныю?

– Я родился в Турье…, – начал рассказ о себе новоявленный узник.

Но седовласый его перебил.

– Постой-постой. Турья – это, если не ошибаюсь где-то на Украине, в Закарпатье. Значит вы, молодой человек, из малороссов. Я угадал?

И тут черноусый с грустным взглядом неожиданно хитро улыбнулся, хлопнул Сорокина по плечу и радостно проговорил:

– Так ти з України? Виходить ми земляки. О, це новина!

Сорокину пришлось его разочаровать:

– Нет. Моя Турья находится в Вологодской губернии. И я вовсе не малоросс, скорее, зырянин. По матери.

Взгляд молоросса тут же потух, и он уныло пробормотал: «Шкода, дуже шкода». Седовласый молодец между тем еще сильнее оживился:

– Интересно, молодой человек. Очень, очень интересно. Зырян среди нас еще не было. По-моему, вы – финно-угры. Верно?

– А зыране православные или мусульмане? – вставил свои две копейки грузин.

Сорокин почувствовал себя польщенным и абсолютно в своей тарелке, а потому охотно принялся рассказывать про себя, про своего отца, получившего в Великом Устюге диплом золотых и серебряных дел мастера, про коми-зырян, живущих в «золотом веке» в полном соответствии с заповедями Моисея. А когда грузин повторил свой вопрос по поводу их вероисповедания, новоявленный узник весело ответил:

– Православные, разумеется. Это же северный народ.  Мой отец, кстати, был крепко верующий. Он вместо «здрасьте» говорил: «Христос воскресе», даже если не было никакой Пасхи.       

– А ты сам, мил человек, в Бога веруешь? – поинтересовался седовласый.

И тут Сорокин впервые всерьез задумался по поводу собственного отношения к Творцу. Когда он с отцом и старшим братом входил в церковь, то непременно крестился. Только делал это машинально, вслед за отцом и братом. В семинарии их регулярно водили в Покровский храм, дабы напитать учеников духовной энергией. Но семинаристы, и Сорокин вместе с ними, считали высшей доблестью не креститься и не опускаться на колени.

– Пожалуй, что нет… Или… Точно, нет, не верю. Хотя в писании икон и изготовлении металлических окладов мне не было равных, – начал было разглагольствовать Сорокин, решив – раз уже его так внимательно слушают – поделиться секретами своего ремесленного мастерства.

Однако способы изготовления окладов для икон никого не заинтересовали, а седовласый новичка перебил:

– Вот это ты правильно делаешь, что не веришь! Немецкий философ Карл Маркс давно уже и очень убедительно доказал, что Бога нет. Первична материя, а не сознание, которое определяется бытием.

– Первычна матерія, або вторычна це ніхто не знає. А ваш Маркс – доктрынер та интрыган. Чого вин хочэ? Дыктатуры пролетариата, наче говорючы – новой тырании, – неожиданно взорвался сосед Сорокина по лавке. Сказав это, он вскочил, перешагнул через скамью, придерживаясь рукой за плечо новоявленного узника, и выскочил из камеры.

– Куда это он? – удивился Сорокин.

Седовласый и грузин ему пояснили, что он ушел в свою камеру по соседству. Оказывается, политзаключенные добились, чтобы по вечерам и до отбоя камеры не запирались, а сегодня по случаю Нового года и вовсе оставили открытыми на всю ночь.

Между тем выходец из Малороссии очень скоро вернулся, держа в руках потрепанные книжки в простом картонном переплете. Это были «Государственность и анархия» Бакунина и «Анархия, ее философия, ее идеал» Кропоткина.

–  Почитай, мой юный друг, – сказал малоросс на чистом русском языке, положив книги на стол прямо перед лицом Сорокина. – Эти мыслители вместо марксовой диктатуры предлагают вольный федеративный союз самоуправляющихся единиц. Как говорил Прудон, анархія – маты порядку.

Снова опершись на плечо нового друга, он перешагнул скамейку и с видом победителя устроился на прежнем месте.

– Э-э, генацвале, ты зачем так нэхарашо говоришь про Маркса? – добродушно парировал малоросса грузин. – Дыктатура пролетарыата нужна на врэмя – только для того, чтобы пабэдить буржуазию. А патом – после мыравой рэвалюцыи – нэ будэт ны дыктатуры, ны гасударства.

– Вот именно, вот именно! – согласился с грузином седовласый молодец. – Кстати, вот товарищ Ульянов говорил, что необходимо отличать, кому служит государство. Социалистическое государство будет служить делу рабочих и крестьян, но ни в коем случае не буржуазии.

С этими словами седовласый молодец неторопливо поднялся, подошел к ближайшей постели и извлек из-под подушки несколько распечатанных на гектографе светло-зеленых и желтых брошюр – «Развитие капитализма в России»,  «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» и «Что делать?» и положил их, словно в карточной игре, поверх книжек Бакунина и Кропоткина. На обложке первой брошюры в качестве автора значился Владимир Ильин, на второй и третьей – Н.Ленин. Но Сорокин уже знал, что все это псевдонимы видного российского социал-демократа Владимира Ульянова.

– Ваш Ульянов, канешна, хароший челавэк, умный, вот тока савсэм не уважает старших, – задумчиво произнес грузин. – Разругался с Аксельродом, с самим Плэхановым, даже с Вэрой Засулич. С такой женщиной, в падлеца Трэпова стреляла.  Вах! Ну куда эта гадытся? Как хатите, можете называть мэня мэньшэвиком, но я нэ с вами и нэ с Ульяновым.

Сорокину стало грустно – и от того, что между его новыми друзьями оказалось столько разногласий, и от того, что про него самого так быстро забыли. Но это, как оказалось, ненадолго. В разговор вступил доселе молчащий чернобородый очкарик:

– Друзья мои! Революционное движение в России началось не с Ульянова, ни с Плеханова, ни с вашего Маркса. И даже не с Бакунина и Кропоткина. Пока Бакунин с Марксом делили Первый Интернационал, наша «Народная воля» сводила счеты с царскими жандармами, сумела ликвидировать самого государя-императора. Пока вы тут спорите, мы действуем. Социалисты-революционеры продолжают дело Желябова и Софьи Перовской. Мы партия действия, а не болтовни. И за нас большинство. Потому что вы, марксисты, опираетесь только на рабочий класс, а мы – на рабочий класс, крестьянство и интеллигенцию. Верно я говорю, товарищ Иван?

Последние слова чернобородый очкарик адресовал лично новоявленному узнику.

– Значит вы знаете мою партийную кличку? – с удивлением отозвался польщенный Сорокин.

– А чего тут удывляться, дарагой, у нас у всех партийные клички, – пожал плечами грузин. – Мэня, напримэр, таварищи называют Очокочи. Знаэшь кто такой Очокочи? Нэт? Так вот: Очокочи – эта такой полукозел у нас – с длинными и острыми кагтями. Если его убить, он аживет. Вот как я – в мэня стреляли, мэня убивали. А я жив и вместе с вами.

Сорокин восхищенно взглянул на грузина, но тут в разговор снова вступил бородач:

– В товарища Ивана тоже стреляли, убивали, а он с нами!

Теперь уже грузин восхитился Сорокиным:

– Да ну! Такой маладой, а уже убивали?

– Было дело, – горделиво подтвердил новоявленный узник и тут же пустился рассказывать про свои революционные приключения. Поведал, как он выступал в Кинешме перед рабочими на митинге за городом на берегу Волги. Как он говорил им, что наступит время и царя не будет, а земля будет принадлежать крестьянам, ее обрабатывающим, заводы – рабочим, свобода и справедливость – каждому. Но стоило только сказать, что мы избавимся от угнетателей и палачей народа, как эти самые палачи и угнетатели появились в лице жандармов и казаков.

Сорокин был счастлив. Он оказался героем среди героев. Матерые бойцы революции с интересом слушали его рассказ про его собственные подвиги, а сидевший рядом малоросс при этом приговаривал: «Добряче, добряче». И новоявленный узник рисовал красочную картину, как жандармы и казаки спрятались за балкой и начали кричать: выдайте зачинщиков, иначе всех арестуем. А Сорокин в ответ громко обозвал их «злейшими врагами народа». И один из «фараонов» тут же выстрелил, но промахнулся. Какой-то рабочий стащил агитатора с пня, с которого он выступал, а казаки кинулись на людей с нагайками и саблями. Двоих зарубили насмерть. А рабочие так разозлились, что закидывали их камнями, били дубинками, стаскивали с коней. В общем, «фараоны» трусливо бежали. Погибших похоронили. Как всегда, с красными флагами и черными повязками, песней «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». А через несколько дней молодого революционера схватили, но уже в Кинешме, когда он шел на встречу с подпольной группой.

– Вот такими были мои первые уроки, – резюмировал Сорокин.

– Ничего, тюрьма тоже школа жизни, – отозвался малоросс. – Государство нас сюда заперло, чтобы от нас освободиться. На самом же деле, это мы здесь освободились от государства. Хай жыве анархія!

– Я, когда на свободе, часто повторяю: в тюрьму, что ли, сесть, там хоть спокойно поработаю, – сострил седовласый молодец.

– А я рад, что здесь, в тюрьме, встретился со своим однопартийцем, – сказал бородатый очкарик. – Вы бесстрашный молодой человек и, говорят, очень способный, только вам надо много и много учиться. Так что начинайте прямо сейчас.

С этими словами он положил перед Сорокиным невесть откуда взявшиеся книгу Петра Лаврова «История, социализм и русское движение» и несколько пожелтевших брошюр Николая Михайловского «Борьба за индивидуальность», «Герои и толпа» и «Социология и дарвинизм».

– Э-э, сейчас учитца нэ палучится, – возразил грузин.

– Это еще почему? – слегка возмутился молодой эсер.

– А патаму што новый год наступаэт. А у меня по этаму случаю имэется атличный «Цинандали».

Ошеломленные революционеры уставились на своего широко улыбающегося усатого товарища. А он тем временем быстро поднялся, вышел из камеры, а скоро вернулся, держа в руках потертый кожаный бурдюк. Остальные арестанты засуетились, доставая алюминиевые кружки, а Сорокину и малороссу пришлось сходить за посудой в свои камеры.

– Очокочи, как тебе это удалось? – поинтересовался седовласый молодец, пока грузин разливал вино.

– Э-э, как вам удаются книги, так минэ удается вино. Туда-суда, через надсмотрщика… Э-э!

Тут грузин отложил бурдюк, достал золотистый брегет, ловко откинул крышку и произнес:

– Ровна двенадцать. За новый тысача девятисот седмой год! Пусть он будэт самым счастливым!

– За революцию! – вдохновенно выпалил Сорокин.

– За мыравую рэвалюцыю! – поддержал грузин.

– Долой царизм! – подхватил седовласый.

– Выпьем за нас всех, друзья! За нашу солидарность! – негромко, но торжественно произнес чернобородый эсер.

Друзья звонко чокнулись и опрокинули вино в свои желудки, после чего седовласый молодец, обняв рядом стоящего товарища еле слышно запел: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!» И арестанты тут же подхватили:

«Не нужны нам златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог».

Северо-Двинская губерния, 26 октября 1918 года, утро

Питирим подошел к тусклому окошку, через который проглядывалась милая сердцу парма[ii] и медленно падающий снег, протер концом рубашки помутневшее пенсне и в голову без видимых причин полезли строки модного романса:

Как грустно, туманно кругом,

Тосклив, безотраден мой путь,

А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь!

Подумалось, а может и впрямь приснилась ему эта проклятая революция, как и вся прошлая жизнь. На самом же деле, он, сын коми крестьянки, живет в зырянской избе среди мирных и трудолюбивых людей и зарабатывает на жизнь изготовлением окладов для икон.

– Вы так и не сказали мне, Питирим Александрович, почему, ежели вы ревалюцанер, за вами охотятся большаки? – прервала его раздумья Домна Гавриловна. – Они же вроде как тоже ревалюцанеры.

– Я и сам не раз задавал себе этот вопрос, – ответил одинокий странник. – Прошло каких-то десять лет и те, с кем я сидел в одной камере, начали стрелять друг в друга. Наши идейные разногласия теперь выясняются с помощью пушек и пулеметов. Горько осознавать, что и я был из тех, кто разжигал эту кровавую стихию, пел «Ненавистен нам царский чертог».

– Может быть и ненавистен, – задумчиво произнесла крестьянка. – Только что же от ненависти-то может зародиться? Одна ненависть. Вот вы, ревалюцанеры, и стали ненавидеть друг дружку, поскольку чертога-то уже нет.

Черт побери, она же права, вздохнул про себя Питирим. Как я об этом раньше не подумал?

–  А любовь-то у вас была? Или только ненависть и ревалюция? – продолжала допытываться Домна Гавриловна.

– Была, конечно, и даже не одна, не считая революции, – неожиданно для себя улыбнулся Питирим. – Я страстно полюбил науку…

– А женщину?

– И женщину тоже…

На душе одинокого странника немного потеплело, и прошлое теперь, даже если и казалось сном, то сном приятным.

– Я ее встретил в Петербурге, куда приехал учиться, – Питириму внезапно захотелось выговориться, и Домна Гавриловна показалась наилучшей собеседницей. – Это случилось на квартире моего первого учителя Каллистрата Фалалеевича Жакова. 

– Постойте, постойте, это ж какого Жакова? – встрепенулась пожилая крестьянка. – Уж не сына ли Фалалея Ивановича из Давпона? Помню этого прыткого мальчишку. Кажись, он в Тотьму уехал учиться, а оттуда, сказывали, действительно подался в Петербурх…

– Он самый. Каллистрат Фалалеевич из крестьянских детей, а дорос до положения профессора философии и написал чудные поэмы из жизни коми народа. Это очень богатая личность – зыряне могут им гордиться. А для меня первый настоящий учитель – все равно, что первая любовь.

– А что же за женщину вы встретили у него в доме?

– Ее зовут Лена, Елена Баратынская, – Питирим вновь уселся на грубо сколоченный табурет и с большой охотой продолжил рассказ. – Ее папа был земским врачом, лечил людей. А она училась на Бестужевских курсах. Ну, это такое учебное заведение для женщин. Кстати, как и вы, интересовалась травами, цветами. Поэтому я и сказал, что вы похожи на мою жену.

– Значит это ваша нынешняя супружница. А вы-то сами кем тогда были?

– Я в это время учился в университете. Лена исследовала строение клеток, из которых состоят растения, я же изучал, как устроено общество. А Каллистрат Фалалеевич любил собирать на своей квартире студентов, писателей, всяких политических деятелей. Мы у него слушали музыку, спорили, философствовали, пили чай с бутербродами с селедкой. Их готовила жена Жакова – Глафира Никаноровна…

Санкт-Петербург, квартира профессора Жакова, 16 октября 1912 года, вечер

Рассудительный студиоз Сорокин сидел в углу большой и немного шумной гостиной своего первого учителя и старательно штудировал «Очерки философии права» профессора Льва Петражицкого. Сегодняшнюю лекцию по этому предмету, прочитанную самим Петражицким, Сорокин пропустил – по заданию партии встречался с рабочими Ижорского завода. А завтра предстоял семинар у этого преподавателя. Конечно, даже строгий Лев Иосифович мог бы простить Сорокину небольшой пробел в философии права, поскольку сам профессор состоял в партии конституционных демократов и даже отсидел три месяца в Крестах после того, как царь разогнал Первую Думу, а Петражицкий подписал «Выборгское воззвание» с призывом в знак протеста не платить налоги. Но эсер-студиоз не желал снисхождения и не терпел белых пятен в собственных знаниях, а потому наверстывал упущенное.

Погруженный в чтение, Сорокин не сразу заметил, что среди гостей Каллистрата Фалалеевича наметилось некое оживление. Появилась новая гостья, коротко стриженная, с большими черными глазами и платьем под цвет ее очей. Хозяйка гостиной Глафира Никаноровна поспешила ее представить:

– Господа, это моя любимая ученица Леночка Баратынская. Она увлекается ботаникой и живыми клетками. Я ее буквально оторвала от микроскопа, чтобы привести сюда.

Сидевшие в разных концах гостиной мужчины тут же привстали в знак приветствия, а нагловатый и мелковатый студент юрфака Петербургского университета Павел Еремин тут же подскочил к девушке, нарочито импозантно поцеловал ручку и жеманно произнес:

– Сударыня, можно я буду той клеткой, которую вы будете изучать?

Сударыня ничего не успела ответить, как сидевший неподалеку от Сорокина начинающий литератор Гриневский грубо оборвал ухажера:

– Какой вы пошляк, Еремин! А еще собираетесь стать адвокатом.

– Ну вот, нельзя даже ручку мадмуазели поцеловать, – с некоторой обидой в голосе ответил Еремин.

Длинный, усатый, похожий на сапожника Гриневский неохотно поднялся, подошел к Еремину и грубо отодвинул его от новенькой гостьи.

– Отойдите от девушки, вы ее недостойны, – мрачно произнес литератор.

– Инте-ересно, чем это я ее недостоин? – Еремин повернулся лицом к обидчику, явно желая дать тому в морду, хотя Гриневский превосходил на целую голову ростом будущего адвоката.

– Я же сказал: тем, что вы ничтожный пошляк, – потихоньку вскипая, проговорил литератор.

– За такие слова, господин Гриневский, вы должны ответить, – в студенте Еремине тоже медленно закипала злость, и он уже подумывал о дуэли. Но тут в дело вмешался восторженный юноша в косоворотке по имени Петя Зепалов, такой же студиоз, как и Еремин с Сорокиным.

– Товарищи, угомонитесь! – призвал Петя. – Паша, ну что ты, в самом деле?...

Элегантная, хотя и чуть полноватая Глафира Никаноровна поддержала Зепалова, но с другого конца:

– Действительно, господа, не надо устраивать ссору. Александр Степанович, как вам не стыдно. Павлик только ручку Леночке поцеловал, а вы его пошляком обзываете. В драку лезете.

Гриневский слегка наклонился в сторону хозяйки и поспешил успокоить ее:

– Не беспокойтесь, Глафира Никаноровна, драться я с ним не буду. Это слишком мелко.

Глафира Никаноровна между тем повернулась к мужу:

– А ты, Каллис, чего молчишь?

Каллистрат Жаков

Каллистрат Фалалеевич выделялся среди своих гостей возрастом и эксцентричным одеянием: длинный сюртук, жилет, белая рубашка со стоячим воротником, галстук бабочка, на ногах высокие сапоги, а на голове - длинные волосы.

– Любуюсь, – ответил на вопрос жены хозяин квартиры. – Это ж так прекрасно, когда мужчины ссорятся из-за чудесной девушки!

– Да ну тебя! – отмахнулась Глафира Никаноровна и пригласила гостей к столу.

Рассудительный Сорокин всю эту сцену наблюдал с легкой степенью раздражения. Ссориться из-за каких-то кисейных барышень он считал пустым занятием, однако вновь погрузиться в Петражицкого ему под громкие споры не удавалось. Поэтому он подошел к столу первым – раз уж ему не дают насытиться знаниями, то он хотя бы насытит свой желудок. Этим воспользовалась хозяйка гостиной, чтобы представить своей любимой ученице любимого ученика своего супруга:

– А этот молодой человек, Леночка, будущий социолог Питирим Александрович Сорокин. Но мы его зовем просто Пит.

– Очень приятно, Пит, – Баратынская протянула молодому человеку свою нежную ручку.

– Мне тоже, – Сорокин ответил ей вместо поцелуя легким рукопожатием. – Вы очень красивая и, наверное, очень умная.

– Разве женщина может быть одновременно красивой и умной? – встрял Еремин, желая в очередной раз привлечь внимание к своей особе.

– Опять пошлости! – раздраженно заметил Гриневский.

Глафира Никаноровна, дабы избежать новой ссоры, вновь переключила внимание на Сорокина и принялась рассказывать своей любимой ученице историю, которую не раз и не два слышали все присутствующие мужчины:

– Пять лет назад Пит заявился к нам. Каллиса не было дома, дверь открыла я. Вижу: стоит юноша – весь потертый, с котомкой в руке. И без всяких церемоний заявляет: «Я пришел от коми народа к коми профессору». 

– И что же «коми профессор»? – поинтересовалась Баратынская.

– А я был счастлив, что великий Феофилакт послал мне такого ученика, – отозвался Жаков.

– Ну, положим, это было не совсем так, – стараясь подавить смущение произнес Сорокин. – А может даже и совсем не так.

Гости, занятые тем, что передавали чайные чашки хозяйке гостиной, дабы та наполняла их горячим чаем из пузатого самовара, слова рассудительного студиоза пропустили мимо ушей. Однако очень скоро он вновь оказался в центре внимания. На этот раз виной тому был Гриневский, явно жаждущий хоть какой-нибудь стычки.

– Послушайте, товарищ Сорокин, не растолкуете ли нам, что за научный труд вы пишете? – не без ехидства спросил литератор, отхлебнув горячего купеческого чая. – Нам господин Жаков говорил, будто вы сочиняете что-то там про кары, подвиги, преступления, награды.

–  Работа только началась, про нее еще рано говорить, – попытался уклониться жаковский любимчик.

– И все-таки, – настаивал Гриневский.

Сорокин неохотно отложил чашку, аккуратно вытер губы лежащей перед ним салфеткой и заговорил:

– Ну, как сказать… Сравнивая бывшие тюрьмы и тюрьмы современные, пытаюсь доказать, что нынешние несравненно гуманнее. И чем далее, тем более и более это гуманизирование растет. Так что в будущем тюрьма просто превратиться в пансион для больных членов общества. Ну, примерно как приюты и колонии для малолетних…

– Товарищ Сорокин, а вы хоть раз сами сидели в современной тюрьме или судите об их мнимой гуманности по царским газеткам? – вновь съехидничал Гриневский.

– Да, Пит как раз-таки сидел в городе Кинешме, – заступился за ученика Жаков. – И именно его тюремный опыт подсказал выбор темы для студенческой работы.

– Я ценю вашу революционную деятельность, товарищ Сорокин, но ваш тюремный опыт совсем не убедителен, – не унимался Гриневский. – Вам для вашей монографии очень пригодилось бы посидеть год-другой в тюрьме строгого назначения, – добавил литератор, намекая на свое пребывание в севастопольском каземате, куда он угодил, как эсеровский пропагандист. То есть за тоже самое, что и Сорокин. Вот только в отличии от нынешнего студента, он не раз пытался бежать, а потому был упрятан в более жесткую тюрьму, где провел больше года.

– А я в свою очередь хочу сказать вам, товарищ Гриневский…

– Называйте меня лучше Грин, – поправил Сорокина литератор. – Тот, кто называет меня Гриневский, для меня чужой.

– Хорошо, товарищ Грин, – невозмутимо согласился рассудительный студиоз. – Я только хотел сказать, что очень ценю ваши рассказы о революционерах. Но я вовсе не утверждаю, что современное заключение, особенно одиночное, не вызывает страданий и может быть восхваляемо. Однако все- таки между тюрьмами прошлого и нынешними – громадная пропасть.

– Вам, наверное, гуманные тюрьмы в камере снились? – в очередной раз съязвил Гриневский.

– Нет, мне снился белый снег и моя родная парма, – хладнокровно ответил Сорокин, не желая ссориться с товарищем по партии.

Каллистрат Фалалеевич понял, что пора вмешаться в разговор, допил чай, осторожно положил чашку на блюдце, дожевал бутерброд с селедкой и обратился к инициатору спора, способного перерасти в ссору:

– А вам, господин Грин, за решеткой должно быть снились шумные вятские леса и яркие зеленые луга?

– Вятка – это болото предрассудков, – литератор при напоминании о его родной Вятке неожиданно успокоился и заговорил вполне примирительно. – А я не люблю болото. Мне снилось море. Зеленое, голубое, но море. И корабль под алыми парусами. И еще прекрасная дама, бегущая по волнам.

– Почти совсем, как у Блока! – восторженно произнесла Баратынская, держа в руках чашку с дымящимся чаем, изящно оттягивая мизинчик.

– О великий Феофилакт! Посмотри на этих детей. Они сидят по тюрьмам, собираются переделать мир, а им все еще снятся цветные сны! – всплеснул руками Жаков.

– Революционеры, уважаемый Каллистрат Фалалеевич, не только ночью видят цветные сны, – подпустил шпильку Еремин. – Они и живут в цветных розовых снах.

И тут студиоз Сорокин, доселе державшийся спокойно, вскипел:

– При чем тут розовые сны! История не знает абсолютно точных и совершенно прямых проведенных линий. Но ведь и эти зигзаги тоже не случайны. Да, за наши революционные годы наблюдается громадный скачок вверх жестокости наказаний. Он объясняется специфическими причинами и нисколько не противоречит тенденции уничтожения смертной казни.

– А знаете, господин Грин, продолжайте видеть цветные сны, – увел от разгоравшегося спора хозяин квартиры. – Придумайте морскую страну со сказочными островами. И назовите ее, например, Гринландией.

– Такая уже есть, – ухмыльнулся Еремин.

– Нет, именно такой нет, – возразил Жаков. – Есть Гренландия, а это будет Гринландия. В честь ее создателя сказочника Александра Грина. И населите эту вашу страну людьми, которые живут весело и счастливо, потому что достигли того, что древние называли  Summum bonum – Высшее благо. Этакий блистающий мир… 

– Зачем описывать готовый рай? – пожал плечами Гриневский. – Это уже до нас сделали Томас Мор и Компанелла. Другое дело, если в реальном мире появляется тот, кто практически достиг этого, как вы выразились…

– Summum bonum.

– Вот именно, высшего блага. И как он сможет жить рядом с окружающими его бездарными глупцами? И как эти ничтожества отнесутся к тому, что рядом с ними появился такой человек?

Продолжить разговор двум писателям не удалось. Раздался звонок колокольчика, возвещавший о приходе новых гостей, и собравшиеся за столом невольно замерли: кто бы это мог быть, если все приглашенные уже пришли?

Глафира Никаноровна быстро встала из-за стола, со скрипом отодвинув стул, вышла в коридор и вернулась с тремя архаровцами в укороченных синих шароварах и серых шинелях. Один из них – гладко выбритый с плоским лицом – имел погоны унтер-офицера. Он с видом большого начальника оглядел гостиную и спросил с укором:

–  Что, опять сборище?

– Вполне невинное, господин вахмистр, – с достоинством ответил Жаков. – Мы пьем чай, беседуем о литературе, о науке. Вы же это не хуже меня знаете. Ничего предосудительного.

– Так-то оно так, вот только этот случай особенный, господин Жаков. К нам поступил сигнал, что сюда направился один человечек с душком. Он, понимаете ли, вел опасную агитацию на Ижорском заводе. Поэтому прошу предъявить документы.

Гости нехотя полезли в карманы в поисках документов. Сорокин посверлил глазами комнату в поисках возможности сбежать, не привлекая внимания непрошенных гостей. Зепалов же, сделав вид, что ищет паспорт, незаметно нагнулся к другу и шепнул ему на ухо:

– Тебе надо уходить, а я попробую этих типчиков отвлечь.

Сорокин молча кивнул, а Зепалов подошел к жандармам, стоящим возле дверей, вытащил потертую, сложенную вдвое книжицу и спросил:

– Господа, я с собой не взял паспорт. Есть только матрикулам[iii]. Будьте так любезны, посмотрите: он подойдёт?

Архаровцы принялись изучать совершенно не знакомый им документ, Сорокин подошел ближе к ним, но прошмыгнуть так, чтобы жандармы не заметили, никак не получалось.

Вахмистр между с хозяйским видом обходил комнату.

– Та-ак, вас, Каллистрат Фалалеевич, я знаю, можете не показывать, – милостиво разрешил унтер. – Вас, Глафира Никаноровна, тоже. А вот эту барышню я вижу в первый раз.

Баратынская, к которой обратился вахмистр, заметила, как Сорокин подошел к дверям и поняла его намерения. Вытащив из сумочки свой паспорт, она посмотрела в лицо унтера, затем перевела взгляд на его подчиненных, после чего снова взглянула в плоское лицо старшего жандарма.

Вахмистр перемещений ее глаз не заметил, поскольку лицезрел ее документ, приговаривая:

– Елена Петровна Баратынская. Как же так получилось, Елена Петровна, что вы, такая прелестная девушка, оказались в такой сомнительной компании?

Лена поняла, что пора действовать и громко, так, чтобы оба стоящих у дверей архаровца обратили на нее внимание, произнесла:

– А вот это не ваше дело, господин жандарм! Я предпочитаю именно эту компанию, а не шайку головорезов вроде вас и ваших архангелов.

«Архангелы» уставились на девушку, что позволило Сорокину выскользнуть за дверь, а вахмистр, растерявшийся от такой наглости, заговорил другим тоном:

–  Почему же сразу «головорезов»? Мы охраняем общественный порядок.

– И это вы называете «общественным порядком»? – продолжила наступление Баратынская. – Ворваться в квартиру, где собрались совершенно мирные люди, переполошить всех, напугать, испортить наш вечер. Да вы первый нарушитель общественного порядка!

– Ну-ну-ну, ой, как некрасиво ругаться такой красивой девушке, – взял себя в руки вахмистр. – Мы при исполнении, и меня нельзя оскорблять. Не будь вы такой прелестницей, я бы арестовал вас.

  – Так арестовывайте! Что же вам мешает? 

– Мешает? Сущая мелочь. Мы ищем не вас, а крамольного агитатора, – бесстрастно ответил унтер, продолжая обход.

– Та-ак, Гриневский. Кажется, литератор? Как же-с, читали. Хорошо пишете. Только не тех людей берете в герои. – приговаривал вахмистр, изучая документы. – А это кто? Петр Николаевич Зепалов. Студент. Павел Ильич Еремин. Тоже студент. Опасный вы народец, студенты. Будь моя воля, я бы…

В этот момент жандармский унтер остановился и принялся мысленно пересчитывать гостей, после чего сердито пробормотал:

– Постойте, тут же еще кто-то был. Куда он делся?

– Что вы, господин вахмистр, не было здесь больше никого, – с улыбкой ответила хозяйка гостиной.

– Так уж и не было? Я точно помню, что был, – с сомнением произнес жандарм.

– Не было, не было, господин унтер-офицер, – поддержал супругу Жаков. – Можете всю квартиру обыскать.

– Именно этим мы сейчас и займемся, – отреагировал вахмистр и приказал своим подчиненным: – Ну-ка, живо, обыскать все комнаты. И в кладовку, в кладовку не забудьте заглянуть. Это любимое место всяких преступных элементов.

Оба архаровцы тут же испарились, а вслед за ними вышел и их начальник. Хозяева и гости жаковской квартиры облегченно вздохнули.

– Какой интересный юноша, этот Сорокин! – сказала Баратынская после небольшой паузы.

– Многоуважаемая Елена Прекрасная! Разве среди моих любимых учеников могут быть неинтересные юноши? – ответил ей Жаков.

Северо-Двинская губерния, 26 октября 1918 года, ближе к полудню

Питирим еще раз протер пенсне и обратил внимание, что снегопад за помутневшим окном прекратился. На душе немного полегчало. А Домна Гавриловна, между тем, продолжала расспросы:

– И, значит, потом, с после знакомства у Каллистрата Фалалеевича вы с вашей Еленой пошли в церковь венчаться?

– Нет, что вы! То есть мы венчались, конечно, но не сразу. Далеко не сразу. Я, чего греха таить, после первой встречи с моей будущей женой увлекся ее подругой. Тоже Еленой. Еленой Михайловой. Но она мне предпочла другого. А с Леной Баратынской виделись, конечно, но не часто. От случая к случаю. Встречались у общих знакомых. Ходили в театр вместе. Так и не заметили, как и почему вспыхнула любовь. Странно как-то получилось.

– Положим, что ничего странного в этом нет, – заметила пожилая крестьянка. – Вы же сами давеча сказали, что первый учитель – это как первая любовь. А одна любовь родит другую любовь. Разве не так?

– Конечно, так. Профессор Жаков сказал бы в таком случае: «О, великий Феофилакт, вы, как всегда, правы!»

– Что за причудливое имя вы сейчас произнесли – Феофилакт? – удивилась Домна Гавриловна. – Это боженька такой?

– Нет, не боженька. Хотя что-то вроде этого. Каллистрат Фалалеевич рассказывал, что выльгортский поп при рождение хотел наречь его таким именем. Хотя матушка желала, чтобы сына звали Иваном. Но священник порылся в святцах и нашел другое имя – Каллистрат. На том и сошлись. Поп заявил: «Чем мудреней имя, тем мудрее будет человек». Удивительно, он оказался прав.

– Так почему же он Феофилакта к месту поминает?

– Феофилактом звали одного византийского писателя и архиепископа, – пояснил Питирим. – Он жил давно, в XI веке, стал неугоден властям, а потому вынужден был скитаться. Каллистрат Фалалеевич назначил его личным святым и покровителем всех скитальцев. Вроде меня. Так что он и мой покровитель.

Старушка-травница тяжело вздохнула, а Питирим почувствовал такую легкость, будто душа его готова взмыть в небеса.

– Знаете, что я вам скажу, Питирим Александрович? – выговорила Домна Гавриловна. – Вам не скитаться нужно, а жить с ваше благоверной супружницей. Осели бы на одном месте, стали учеными людьми, обзавелись бы детишками.

– Да я бы и рад, да вот – не получается как-то, – беспечно произнес одинокий скиталец.

– А поженились-то вы давно ли?

– В мае прошлого года. В самый разгар революции. И это было настоящее революционное бракосочетание. В церковь на венчание я явился с одного очень важного митинга. Потом был дружеский обед, на который я опоздал. И на все свадебное пиршество у нас оставалось каких-то полчаса… 

Петроград, 26 мая 1917 года, ресторан «Вена»

Полутемный зал некогда жизнелюбивого кабака на углу Гороховой и Малой Морской улиц содержал все признаки умирания старого общественного порядка и не имел даже намека на зарождение нового. Пустовала буфетная стойка, в углу притулилось разбитое и никому теперь не нужное пианино, отдельные кабинеты были заперты на ключ, а возле окон тихо увядали пальмы.

Под одной из таких пальм за длинным столом расположилась компания относительно молодых людей, пришедших на свадебное торжество и ожидавшее жениха – деятельного эсера и приват-доцента Петроградского университета Питирима Сорокина.  Причем они заняли далеко не весь стол, а лишь его третью часть. Остальные две трети пустовали и даже не были покрыты скатертью.  Во главе стола восседала Елена Баратынская, всего час назад сменившая свою фамилию на Сорокину. На невесте не было «буржуазной» фаты, как и длинного белого платья. Все ее одеяние составляла светлая блузка в сочетании с юбкой-клеш. Гости тоже обошлись без смокингов и фраков.

Настроение собравшихся было, однако, весьма бодрым. Они уже успели отхлебнуть слабого, явно разбавленного красного столового вина и закусить икрой из соленых грибов. Рассчитывать на что-то большее в эпоху войны и революции не приходилось. Даже хлеба гости получили по сто грамм на брата.

Тон задавал видный социал-демократ, обольстительный красавец с треугольным лицом и треугольной бородкой Леон Караханян, более известный как Лев Карахан[iv]. Трудно сказать, с чьей стороны – жениха или невесты – он был гостем, потому как явился он не один, а с широкоглазой женой Клавдией. Она была подругой Елены Баратынской – они обе учились на Бестужевских курсах. А Лева в эти годы приятельствовал с Питиримом, поскольку вместе с ним осваивал азы юриспруденции в Петербургском университете и часто спорил до хрипоты.

Лев Карахан

– Я так вам, други мои, скажу. Я совсем не удивлен, что жених сбежал из-под венца, как обычно сбегают невесты, когда не хотят выходить замуж, – разглагольствовал социал-демократ. – В этом весь Пит. Он и…

– Положим он вовсе не сбежал из-под венца, – осадила приятеля Елена. – Процедуру венчания Пит стоически выдержал, а потом ушел куда-то по делам. Ничего страшного, скоро придет.

– Извини, Елена, я неправильно выразился. Я хотел лишь сказать, что вы вышли замуж за замечательного, но беспокойного человека. Когда мы учились в университете, он и знания впитывал, и стихи писал, и кружки посещал, и от жандармов скрывался. Вот и сейчас ему надо делать революцию, заниматься наукой, редактировать газету и жениться.

– И все же, уважаемая Елена Петровна, я тебе не завидую, – вмешался в разговор еще один гость, модный архитектор Александр Холопов. – Тебе достался не муж, а Фигаро. Помните, как поется в опере: «Фигаро здесь, фигаро там…»

Александр Холопов

Холопов на правах старшего товарища покровительствовал жениху и десять лет назад помогал ему осваиваться в шумном и суетливом Петербурге. Как и Сорокин, он прибыл с имперскую столицу из далеких северных краев, но к моменту появления Питирима в этом городе, Холопов успел окончить в Москве училище живописи, ваяния и зодчества и продолжал образование в петербургской Императорской академии художества, а потому считал себя сложившимся столичным жителем. Какое-то время дела его шли в гору: он успел спроектировать ангары для гидропланов Морского министерства на Крестовском острове и гидроавиационный завод Мельцера. Мало того, тремя годами ранее он участвовал в создании проекта Дворцового моста через Неву. Холопов гордился своими достижениями и считал, что этим он обязан не столько своим талантам, сколько привитым отцом, зырянским иконописцем, любви к образцовому порядку и целеустремленностью.

Александр желал видеть мир гармоничным и стройным и начинал с себя. Одевался он безупречно, а его грубоватое зырянское лицо скрашивала аккуратная прическа из волнистых волос с пробором с правой стороны. Эти же качества он пытался привить и своему другу, который, по мнению архитектора, чересчур разбрасывался, увлекаясь то революцией, то наукой, а чаще и той и другой одновременно.

– А может, Александр Викентьевич, я как раз такого и люблю. Откуда вы знаете? – ответила Холопову Елена Петровна.

– Браво, Елена! – воскликнул Карахан, но вновь выразить симпатию невесте он не успел – явился жених.

Сорокин пришел не один, а с круглолицым миловидным очкариком Николаем Кондратьевым[v]. Они были закадычными друзьями, и причудливая судьба их не раз сводила вместе – сначала в Хреновской семинарии, затем на юрфаке Петербургского университета. К тому же они оба состояли в партии социалистов-революционеров, а после февраля Кондратьев стал секретарем по вопросам земледелия министра юстиции Временного правительства Александра Керенского.

                       Питирим Сорокин

– Друзья мои, прошу глубочайше меня простить, – заговорил жених. В отличии от гостей, он был одет по парадному – в белой рубашке со стоячим воротником под черным сюртуком и с «академическим» пенсне на глазах. – Мы с Колей вынуждены были заскочить в редакцию «Воли народа»[vi]. Нам надо было подготовить к публикации материалы первого крестьянского съезда. Надеюсь, вам Колю представлять не надо?

Николай Кондратьев

– Не надо, – ответил за всех Карахан, знавший Кондратьева по Петербургскому университету. – Я, к сожалению, не был на этом съезде. Как настроение крестьянских масс?

– Самое наилучшее! – быстро отозвался деятельный эсер, усаживаясь рядом с молодой женой, забыв хотя бы ради приличия чмокнуть ее в щеку.

– Лучше, чем у рабочих и солдат?

– Я бы сказал, более здравое и взвешенное, чем у рабочих и солдатских масс.  

– А я слышал, что они самостийно захватывают помещичьи земли.

– Они готовы воздержаться от захвата земли, пока не будет достигнуто соглашение по этому вопросу, и поддержать Временное правительство, – пояснил Кондратьев, которому пришлось устраиваться на отдалении от друга за не накрытой частью стола.

– Господа, ну или товарищи! Мы же на свадьбе. Давайте хотя бы на полчаса забудем о политике, – взмолился Холопов.

– Вот это правильно! – неожиданно поддержал архитектора Карахан и тут же обратился к Кондратьеву: – Кстати, ваш шеф Керенский не передавал молодоженам своих поздравлений?

Вместо друга ответил Сорокин:

– Ровно в шестнадцать ноль-ноль мы с Колей должны быть у него. Думаю, он меня пригласил не для того, чтобы поздравить с бракосочетанием.

– Говорят, когда началась смута, господину Керенскому позвонили из Думы и пригласили на экстренное заседание, – вступила в мужской разговор широкоглазая Клавдия. – С тех пор ни жена, ни дети его не видели. Это правда?

– Не знаю. Я всякими сплетнями не интересуюсь, – отмахнулся Сорокин.

– Увы, это так, – подтвердил Кондратьев. – Теперь он женат на Революции, а потому ночует в своем кабинете.

– А я слышала, что у него в Зимнем любовница завелась, – продолжала наступление супруга Карахана.

– Что ж, одну семью революция разрушила, другую – создала, – прервал опасный разговор Холопов. – Давайте выпьем за молодых!

Все, кроме Кондратьева, которому просто не из чего было пить, дружно чокнулись и отправили жиденькое вино в свои желудки. Впрочем, подбежавший тут же татарин-официант немедленно исправил неловкое положение друга жениха – накрыл перед свежим гостем новую скатерку, поставил полагавшуюся ему тарелку с грибной икрой и бокал, который немедленно наполнил. Николай воспринял действия официанта как знак того, что ему, как опоздавшему, следует произнести тост. Он поднялся, держа в руках бокал, и заговорил:

– Теперь разрешите мне сказать. Я этого молодожена знаю вот уже 12 лет. Мы оба революционеры, и на протяжении всего нашего знакомства беспрерывно спорили о революции. Питирим видит ее причину в ущемлении рефлексов. Например, рефлексов питания, иначе говоря, голод. Я же всегда считал, что социальные потрясения возникает в период бурного натиска новых экономических сил…

– Коленька, если бы вы с Питом почитали работы Ленина, то все ваши споры бы исчезли, – встрял не к месту Карахан.

– Левушка, читали мы этого Ленина, – отозвался Сорокин. – Все знаем: верхи не хотят – низы не могут. Весьма поверхностное суждение, я тебе скажу.

– Друзья, вы опять о революции, – тяжело вздохнув, осадил спорщиков Холопов. – Вспомните же о молодых.

– Про молодых я и хотел сказать, – немного смутившись продолжил Кондратьев. – Наша с вами революция случилась, когда приват-доцент Петроградского университета Питирим Александрович Сорокин переживал бурный натиск творческих сил. И ему ничего не оставалось другого, как совершить свою революцию, в личностном, так сказать, плане. И вот теперь, любезная Елена Петровна, придется вам самой сдерживать натиск его творческой энергии, направляя ее в нужное нам всем русло.

Пока он говорил, официант с татарским лицом и в замызганном переднике принес большую керамическую супницу и аккуратно, почти бесшумно разлил горячую, но весьма бедную содержанием солянку по тарелкам. Первым делом, разумеется, жениху и невесте. Елена Петровна, начавшая уже было поедать жидковатый супец, услышав обращение в свой адрес, отложила тарелку и ложку:

– А я и не собираюсь сдерживать его революционный творческий натиск. Послезавтра я уезжаю на летнюю ботаническую практику в Тобольскую губернию. Буду изучать тамошние луга и поймы рек.

– Мне же не остается ничего другого, как скучать и мечтать о наших будущих детях, – откликнулся жених, забыв, что его друг, не договорив тост, стоит с бокалом вина в руках, – Кстати, вы обратили внимание: во что играют нынче дети? Раньше они играли в войну и солдат. Маршировали с палками вместо ружей под песню: «Ура! Ура! Идём на врага. Мы рады помереть за батюшку-царя!».

– А теперь что же? – поинтересовалась Клавдия.

– А теперь они играют в революцию. Ходят с красными флагами, устраивают митинги, кричат: «Да здравствует свобода!», поют: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!». Знаете, что-то новое появилось на детских лицах. Ей Богу! И что бы потом не случилось, эти дети уже принадлежат революции. И вот это поколение – самый надежный оплот нового порядка. Я уверен, обыватель еще может стать гражданином, а вот гражданин обывателем – никогда.

– Так выпьем же за ваших будущих детей, – взмолился Кондратьев, которому надоело стоять с неопорожненным бокалом. – Уж они-то точно не будут маршировать за батюшку царя, а станут настоящими революционерами.

Однако и на этот раз довести тост до конца ему не удалось. И опять виной тому оказалась Елена Петровна.

– По правде говоря, не хочу я нашим детям такой судьбы, – сказала невеста. – Пусть уж лучше будут учеными.

– А чего так? – удивилась жена Карахана.

– Понимаешь, Клавдия, революция, как ни крути, это политика. А политика, как говорил Каллистрат Фалалеевич Жаков, может быть как полезной, так и вредной. И политик, тем более революционер, не может понять: вред он приносит людям или пользу. Хотя сам-то, конечно, убежден в полезности своей деятельности. А вот наука – она полезна всегда.

– Кстати, а где он? – поинтересовался архитектор. – Вы что – его забыли пригласить?

– Не забыли. Но ему бес в ребро ударил – ушел от бесценной Глафиры Никаноровны и женился своей ученице, латышке Алиде, и удрал с ней в Лифляндию – подальше от мятежного Питера… Так вот, я хочу, чтобы наши дети занимались наукой, а не политикой, совершали открытия, а не делали революции.

– После того, как власть в стране перейдет в руки пролетариата и беднейшего крестьянства, политика будет не нужна, – вновь заговорил Карахан. – Мы построим новую Россию без помещиков и капиталистов, а потому и без политиков, призванных их защищать. А после мировой революции другие революции будут не нужны. Так что ваши дети, товарищ Баратынская-Сорокина, смогут с чистой душой заниматься наукой и только наукой.

– Лева, ты опять повторяешь слова Ленина, – с раздражением заметил жених.

– Да, потому что он прав.

– Но ведь еще вчера ты говорил, что Ленин раскалывает русскую социал-демократию партию и коверкает марксизм, – напомнил Питирим.

– Не вчера, а позавчера. А вчера я вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков.

– Почему?

– Потому что Ленин и большевики твердо знают, чего они хотят. А наши «межрайонцы»[vii] колеблются, меньшевики в растерянности. Я теперь не с теми и не с другими. Я с партией дела.

Услышав такое, Кондратьев забыл, что про незаконченный тост, со стуком опустил на стол бокал с вином и возмущенно произнес:

– Ах, вот значит как! А мы, эсеры, выходит уже не партия дела. Нас уже миллион, мы самая крупная партия России и тверже вашего Ленина знаем, чего хотим.  

– Особенно в вопросе войны и мира, – тут же отреагировал Карахан. – То вы хотите прекратить войну, то кричите «Война до победного конца!».

– Господи, Лева, от тебя-то я уж никак не ожидал такого примитивного мышления! – продолжал кипеть близкий друг жениха. – Вопросы войны и мира так просто не решаются.

Сорокин хотел было поддержать Кондратьева, но его фраза про вопросы войны и мира напомнила о предстоящей встрече с Керенским. Он вытащил из кармана часы, щелкнул крышкой, взглянул на них и произнес:

– Еще раз вынужден извиниться. Продолжите эту дискуссию без нас. Нас ждут в Зимнем дворце. Мне очень жаль, Лева, что ты пошел за этим авантюристом Лениным, и я надеюсь, что ты еще одумаешься. А пока прощайте, друзья!

Кондратьев и Сорокин ушли. Оставшиеся гости почувствовали себя осиротевшими.

–  Эх, Лена, Лена! Говорил я тебе: выходи замуж за другого, который бы от тебя не убежал. Хотя бы во время свадьбы. А Питирим такой неверный! – вздохнул тяжело Холопов.

– Ты что же – считаешь, что он ушел к женщине? – спросила архитектора Клавдия.

– Да, к женщине. Как и Керенский, к женщине по имени Революция. Это – ох какая коварная дама! Никогда не знаешь, чего от нее ждать.

Елена Петровна, невозмутимо доев жидкую солянку, аккуратно обтерла губы и сказала, обращаясь сразу ко всем гостям:

–  К Революции я его не ревную. В конце концов, она когда-нибудь закончится. А вот верные собачонки мне не нужны. Я люблю Пита, и буду его любить, чем бы он там не увлекался.

Эти слова неожиданно восхитили Карахана, и он предложил:

– Давайте выпьем за Елену Петровну Баратынскую, которая сегодня стала Сорокиной. Вряд ли ваша семейная жизнь будет легкой, но, я уверен, вы будете счастливы.

– Лева, это тот редкий случай, когда я готов к тебе присоединиться – поддержал приятеля Холопов. – За Елену Петровну!

Мужчины быстро наполнили бокалы себе, Елене и Клавдии, чокнулись и дружно выпили до дна.

Северо-Двинская губерния, 26 октября 1918 года, полдень

Питирим, дабы освежить голову, чуть приоткрыл скрипучую дверь охотничьей заимки и обратил внимание, что выпавший было первый снег начал немного подтаивать. Как все в этом мире хрупко и не вечно, отметил про себя одинокий странник.

– Вы сказали, Питирим Александрович, что торжество ваше свадебное продлилось полчаса, – отвлекла его от ненужного философствования Домна Гавриловна. – А потом что же было? Опять в революцию ушли?

– Нет, матушка, вечером я послал революцию к черту и вернулся домой – к своей любимой женщине. Я, как Фауст, искал свою Маргариту и нашел ее в моей жене. А накануне брачной ночи я с моим другом Колей Кондратьевым встретился с Керенским.

– Про вашего Фауста ничего не слыхала, но что же господин Керенский? Он поздравил вас?

Питирим захлопнул входную дверь, слегка потер свои похолодевшие руки и вновь уселся за стол из плохо обструганных досок.

– Ему было не до чьих-то бракосочетаний. А мне он предложил войти в состав Временного правительства.  Я согласился, но не сразу. Лишь после того, как Александр Федорович стал премьером. Тогда я, как и Коля Кондратьев, занял должность его личного секретаря, чтобы готовить документы к выборам в Учредительное собрание.

Домна Гавриловна, продолжая слушать Питирима, налила в кружку остатки молока, положила сверху ржаной пирожок и придвинула к одинокому страннику.

– Вы ешьте, ешьте, Питирим Александрович! А про собрание это учредительное я помню. Тут вся округа за вас голосовала – в это собрание то есть. Я слыхала, как мужики про вас говорят. Мол, Питирим Сорокин – он наш, из крестьян. И родом отсюда. Он наш заступник.

– Не довелось мне стать заступником, – с горечью произнес Питирим, одним глотком допив молоко. – Большевики учредительное собрание разогнали, а меня еще до его открытия упекли в Петропавловскую крепость. Они почему-то решили, что я на ихнего Ленина покушался. Чушь собачья! Потом, правда, выпустили.

– А господин Керенский, поговаривают, в женщину переоделся, чтобы убежать от большаков.

Питирим тяжело вздохнул, в очередной раз услышав дрянную сплетню. Ему казалось, что до здешних лесов она не могла дойти.

– Господи-боже-мой, Домна Гавриловна! Неужели и вы поверили в эту клевету?

– Ох-ох-ох, Питирим Александрович! Нынче, конечно, верить никому нельзя. Дак ведь и без веры жить невозможно?

– Но мне-то вы верите?

– Кому же не верить, как не вам!

– Так вот, матушка, нынешней весной я виделся с Керенским в Москве. Он так оброс бородой, что никакое женское платье его бы не спасло. Знаю, что из Петрограда, захваченного большевиками, он уехал в своем обычном френче на автомобиле.

– Простите меня, Питирим Александрович, – вымолвила Домна Гавриловна. – Нам до Петрограда и Москвы отсюда далече будет – а народ наш любит посудачить. Однако не после ли той встречи в Москве большаки стали на вас охотиться? Керенского-то они тоже вроде как ловят.

– Нет, матушка, мы тогда с Александром Федоровичем говорили больше о личном. В Петрограде осталась его семья – жена Ольга и двое сынишек. Керенский попросили меня позаботиться о них.

– Позаботились?

– Увы, матушка, не мог я ничем его семье помочь. Я же член Учредительного собрания, и мой долг быть вместе с соратниками. Поэтому тяжкую ношу по спасению Керенских пришлось мне переложить на плечи Саши Холопова. Он архитектор, зодчий, а родом из Усть-Сысольска. Его отец Викентий Холопов иконы писал для местной церкви в селении Кочпон. Может слыхали о нем?

– Может и слыхала, да не припомню.

Петроград, квартира Керенских, 4 мая 1918 года, поздний вечер

Ольгя Керенская с сыновьями

Ольга Львовна сидела за круглым лакированным столом и, кутаясь в шаль, которую еще не успела продать вслед за швейной машинкой, шубой и серебряными ложками, при тусклом свете электролампы читала роман «Женщина, стоящая посреди» модного до революции Арцыбашева. С портрета на стене на нее взирал муж – еще не в полувоенном френче, а в изящной тройке со стоячим белым воротником и галстуком, но уже с прической «бобрик», придуманной самой Ольгой Львовной.

Она уже собиралась захлопнуть книгу и перейти ко сну, когда услышала не громкий, но настойчивый стук в дверь, не предвещавший ничего хорошего. Со вздохом скинув шаль, Ольга Львовна пошла открывать, ожидая увидеть за порогом либо красноармейцев, пришедших арестовать ее или провести очередной обыск, либо обыкновенных бандитов.

Однако двое мужчин в сером пальто, стоявших в плохо освещенном подъезде, не были похожи ни на тех, ни на других. Одного из них Ольга Львовна узнала сразу.

– Боже мой, Пит! Ты еще помнишь, что живет на свете никому не нужная Ольга Керенская?

– Оля, забывать друзей, особенно, когда им трудно, непорядочно, – отозвался Сорокин, переступая порог квартиры. – Тем более есть причина.

– Да, и причина очень серьезная, – подтвердил второй мужчина. И поскольку хозяйка квартиры посмотрела на него с недоумением, давая понять, что с ним незнакома, он тут же представился: – Меня зовут Александр Викентьевич Холопов. Я – архитектор, большей частью по интерьерам. С Питом мы земляки, оба вылезли на свет Божий из зырянской тайги. Местные жители называют ее пармой.

– Очень приятно, Александр Викентьевич! У вас умное лицо. Не знала, что в вашей зырянской тайге, водятся умные люди.

– В тайге, Оля, водятся не люди, а звери, – нравоучительно произнес Сорокин, снимая пальто и вешая его на коридорную стойку. – Но мы с Сашей успели очеловечиться и всего за несколько лет пройти дарвиновскую эволюцию от волков и медведей до Homo sapiens.

Разделавшись с верхней одеждой, приятели, не дожидаясь приглашения хозяйки, вошли в комнату и устроились на старенькой софе с продавленным сиденьем.

– Что ж, Оля, рассказывай, как ты живешь? Чем занимаешься? Как твои чудесные ребятишки Олег и Глеб? – взялся за расспросы Сорокин.

– Сначала попьем чаю, – сказала Керенская. – Вернее, его жалкие остатки. Я еще осенью набрала щепок и шишек, так что горячую воду я вам обещаю.

Ольга Львовна ушла на кухню, а вернулась с небольшим пузатым самоваром. Затем из старенького комода извлекла мешочек с щепками и сосновыми шишками, загрузила их в самоварный кувшин и несколько раз чиркнула спичками, дабы разжечь огонь. Но то ли спички оказались отсыревшими, то ли руки женщины дрожали от волнения, огонь разжигаться не желал.

– Давайте я этим займусь, – Холопов встал с дивана, вежливо отобрал у хозяйки спички и без труда сделал то, что не получалось у Ольги Львовны. – Я же лесной человек и знаю, что делать со спичками, щепочками и этими шишечками.  А вы рассказывайте, рассказывайте то, о чем вас Пит попросил.

– Рассказать, чем занимаюсь? – переспросила хозяйка. Оставшись без дела, она опустилась на стул возле стола, на котором рядом с самоваром лежал томик Арцыбашева. – Да вот – набивала папиросные гильзы табаком на продажу. Затем устроилась машинисткой в петроградское отделение Центросоюза. Жалованья хватает на несколько фунтов хлеба, а потому продаю помаленьку вещи из дома. Олежа и Глебушка пока живут у бабушки на Песках.

– Чекисты не беспокоят? – спросил Сорокин.

– Не столько чекисты, сколько один из ваших соратников, Пит. Не буду называть его фамилию, но ты его знаешь. Явился ко мне с видом заговорщика и говорит, что у него хранятся несколько мешочков с крестиками и медными образами. Это пожертвования солдат в фонд Учредительного собрания. Держать он их у себя, видите ли, не может. В городе повальные обыски, если их найдут у него, расправа будет суровая. Поэтому просит, чтобы я их взяла себе на хранение.

– Неужели вы взяли? – поинтересовался Холопов, не забывая раздувать в самоваре огонь.

– Взяла, куда денешься. Я, конечно, была возмущена до глубины души, но не подала виду. Мне на него было даже противно смотреть. Партийный человек – в нем же должно жить сознание долга и ответственности. Даже если это опасно. К тому же у него нет детей. А он приходит ко мне, к женщине с двумя детьми, никогда не принадлежавшей ни к какой партии, к тому же носящей фамилию человека, за которым гоняются чекистские ищейки.

– Так зачем же вы их взяли? – снова спросил Холопов.

– Сама не знаю. Наверное, хотела как бы унизить его своим поступком, что ли. Показать ему, что он трус. А я вот, женщина, не боюсь. Ну и сказала ему, что хотя и не вижу, почему для меня менее опасно, чем для него, хранить эти мешочки, но если ему девать их некуда, а принадлежат они Учредительному собранию, то я согласна их принять и буду их хранить.

– Они сейчас у вас? – вступил в разговор Сорокин.

– Да, я их спрятала за ванной. Вода в трубах зимой замерзла, они лопнули, так что ею никто не пользуется.

– Я заберу у вас эти крестики, – решительно заявил Сорокин. – Завтра я возвращаюсь в Москву – мы с Леной пока живем там – так что эти мешочки смогу передать в «Союз возрождения России».

– А я забираю вас, Ольга Львовна, – заявил Холопов.

– Меня? Куда? Зачем?

– Он же лесной человек, по коми это будет Яг-Морт, – пошутил Сорокин. – А Яг-Морт занимался тем, что похищал самых красивых девушек. Не веришь? Об этом даже газеты писали. «Вологодские ведомости». Сказки, конечно.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то об этом просил твой муж.

– Александр Федорович? Ты его видел?

– Да, мы встретились в Москве на конспиративной квартире, – пояснил Сорокин. – Ты бы его сейчас не узнала. У него длинные волосы, борода и очки с толстыми синими стеклами. Невозможно поверить, что всего несколько месяцев назад он был фактически правителем России. А теперь он просил меня позаботиться о тебе и твоих сыновьях. Но что я могу сделать? Со мной большевики устроили игру в кошки-мышки. Засадили в Петропавловскую крепость на полтора месяца. И если бы не мои друзья, примкнувшие к большевикам, то обязательно бы вздернули. Поэтому спасибо Саше Холопову за то, что он согласился взять тебя, Олега и Глеба с собой в Кочпон.

Ольга Львовна не знала, что сказать в ответ и замолчала. Молчали и гости. Тишину нарушал шум медленно закипающего самовара. Хозяйка потрогала его, убедилась, что вода в нем уже теплая, и, наконец, спросила:

– А где этот Кочпон?

Холопов тоже потрогал самовар и, удостоверившись, что до закипания еще далеко, сел на стул и ответил хозяйке:

– Кочпон, Ольга Львовна, это самое красивое место на Земле. Он находится у излучины изумительной реки Сысолы всего в пяти километрах от славного города Усть-Сысольска. А, главное, там нет большевиков.

– Что же мы там будем делать, Александр Викентьевич? Неужели в Кочпоне нужны архитекторы и образованные барышни вроде меня?

– Ах, Ольга Львовна, архитекторы и образованные барышни сейчас нигде и никому не нужны, – ответил Холопов и, указав на своего друга, продолжил: – Мы ведь, в отличие от них, революционеров, можем только созидать. Созидать, чтобы они потом разрушали.

Услышав столь нелестную оценку в свой адрес, Сорокин поднялся с дивана, пересел на стул ближе к столу и произнес:

– Ты несправедлив, Саша. Мы тоже умеем созидать. И уже начали строить новую Россию. И построили бы, если бы не большевики.

Холопов не спеша поднялся, открыл крышку самовара, чтобы проверить, как горят щепочки и шишки, помешал угольки щепкой, не попавшей в кувшин, и продолжил спор:

– Но начали вы с разрушения. Это же ваш лозунг «…до основания, а затем». А затем пришли большевики и дорушили все, что вы не успели.

– Ты не прав, Холопов, не мы породили большевиков, – занервничал Сорокин.

– А кто же тогда? – Холопов резко закрыл крышку самовара. – Вы же вместе с ними раскачивали лодку. Вот она и перевернулась.

– Неправда! Наша революция была практически бескровной.

– Да если бы не ваша «практически бескровная» революция, то Ольга Львовна была бы сейчас женой процветающего адвоката, я бы проектировал дома и создавал интерьеры, а вы бы, господин Сорокин, учили уму-разуму студентов и работали над диссертацией. Ты – гениальный социолог, Пит, мог бы с помощью своей науки преобразовывать мир, а вместо этого подался в революцию, – закипел вместо самовара Холопов.

– Александр Викентьевич, Пит, прошу вас, не ссорьтесь, – призвала хозяйка.

Однако ее призыв не услышала ни одна из сторон. Сорокин приподнялся, опершись руками за стол, выдавил:

– Господи! С каким бы удовольствием я бы запустил в тебя этим самоваром.

– И что же тебе мешает? – с вызовом ответил архитектор. – Запускай в меня самоваром, если тебе больше нечем возразить.

Сорокин неожиданно опустился на стул, обхватил голову руками и пробормотал:

– Ты прав. Кидаться самоваром – это не аргумент. И доля правды в твоих словах есть. Но неужели зря томились по тюрьмам я и мои товарищи? Нет, Саша, не могу я с тобой согласиться.

Холопов тут же успокоился и примирительно похлопал друга по плечу:

– Ну, и не соглашайся.

А затем, повернувшись в сторону хозяйки, изрек:

– Несите, Ольга Львовна, чашки. Самовар скоро закипит. Будем пить чай. А я расскажу вам, чем мы будем заниматься в моем прекрасном Кочпоне. Строить и проектировать мне пока ничего не придется. И ваша образованность еще не ко двору. Но там, возле дома моего отца, есть большой огород. А рядом чудесный лес, где много грибов и ягод. Вот этим и будем жить. Я со своей женой и дочерью, и вы с Олегом и Глебом. Поверьте, это более благородное занятие, чем набивать табаком гильзы для сигарет. Но придет время собирать камни, и новой власти, какой бы она ни была, понадобятся и архитекторы, и образованные барышни. А кто еще будет строить новую Россию?

Северо-Двинская губерния, 26 октября 1918 года, после полудня

Одинокий странник дожевал ржаной пирожок, оглядел остатки еды, прикидывая, на какое время ее хватит, чтобы не умереть с голоду. День-два можно продержаться, а потом…

– Так что же ваш Холопов, сумел позаботиться о супружнице Керенского? – поинтересовалась Домна Гавриловна.

– Сумел, но ненадолго. Мне рассказывали, будто в конце лета чекисты ее арестовали и доставили из Усть-Сысольска в Москву. Что с ней было дальше и что с ней будет, мне неведомо.

– Храни ее Господь!

Питирим про себя подумал, что Керенскую Господь обязательно сохранит, а вот ему самому придется своими силами выбираться из этой ямы.

– И вас храни Господь! – будто прочитав его мысли, проговорила собеседница. – Так что же вас занесло, Питирим Александрович, сюда, в самую глубь пармы?

– Не занесло, сам себя занес, – задумчиво произнес Питирим, покручивая в руках пустую кружку из-под молока. – После встречи с Керенским я понял, что время разглагольствований прошло. Настало время действовать. И отправился вместе с женой сюда, в Устюг, к моему другу Пете Зепалову. Большевиков тогда в городе было еще немного, и мы наивно надеялись, что не допустим их власти. Но после того, как их изгнали из Архангельска, они прибыли в Устюг, а меня объявили своим врагом номер один. Даже цену назначили за мою поимку. Вот так мы и бегали от них по устюжским лесам, ночуя то у крестьян, то в охотничьих заимках.  Питались лесными ягодами и тем, что добрые люди, вроде Степана Васильевича, подадут. Друзья откололись, не выдержали. Я остался один-одинешенек. Теперь у меня и дровишки кончились, и у крестьян еды почти не осталось.

– Не переживайте, Питирим Александрович, я еще чего-нибудь вам подсоберу. 

– Спасибо тебе, матушка! От всей души – спасибо!

– Да, что вы! Не за что.

– Не только за молоко и хлеб, но и за разговор наш. Я многое передумал, пока вот бегал по лесам.
А сегодня я многое понял. Вы совершенно правы, Домна Гавриловна: ненависть порождает ненависть, а любовь порождает любовь.

Одинокий странник замолчал, обдумывая сказанное им самим. Но женщина прервала ход его мыслей:

– Только что ж вы будете делать с этой правотой?

– Пойду в город, сунусь в пасть большевистского ЧК, – решительно заявил Питирим.

– А ну как они вас пристрелят?

– Может и пристрелят. Но мое нынешнее положение хуже смерти. А потом, вы ведь знаете, что делают коми охотники, когда оказываются в лапах медведя. Один кулак суют ему в пасть, а другой рукой стараются заколоть его ножом. Я попробую сделать нечто подобное.

– Ты, сынок, умный человек, – сказала Домна Гавриловна, неожиданно перейдя на «ты». – И лучше знаешь, что тебе делать.

– Благослови меня, матушка! – с этими словами Питирим встал перед женщиной на колени, она его трижды перекрестила и дала поцеловать свой нательный крестик.

P.S. Из открытого письма Питирима Сорокина в газету «Крестьянские и Рабочие Думы»,
город Великий Устюг

 Сим довожу до сведения граждан-избирателей Вологодской и Северо-Двинской губерний, и членов партии социалистов-революционеров, что я: 1) отказываюсь от звания члена Учредительного собрания и всех прав и обязанностей, связанных с этим званием, 2) выхожу из состава партии социалистов-революционеров.  Основные мотивы, побуждающие меня к этому шагу, таковы: 1) в виду резко изменившихся, со времени выборов в Учредительное Собрание, политических и социальных условий страны, а равно и политического настроения народа, я не могу считать себя правильным выразителем воли народа, 2) в виду того же обстоятельства и чрезвычайной сложности современного внутригосударственного положения, я затрудняюсь не только другим, но и самому себе указывать спасительные политические рецепты и брать на себя ответственное дело политического руководства и представительства народных масс. При таких условиях каждый честный общественный деятель обязан сделать для себя надлежащий вывод, а именно: обязан отказаться от политики и прав и обязанностей политического работника. Этот вывод настоящим письмом я и делаю.

 Конец первой части

   /Продолжение следует

  -----------------------------

[i] Видза оланныд (коми) – здравствуйте.