Господа,
19 января исполнилась 8-я годовщина
нашей репатриации в Израиль.
По сему случаю я решил разместить на сайте
маленькую повесть "Последняя капля".
Спасибо за внимание,
Мотя Гирш.

1.

Хоронили Белку в Нетании унылым сырым утром запоздавшей  зимы на традиционном иудейском кладбище, отгороженном от мирского беспросветно долгой бетонной стеной.

Малознакомый друг другу, в основном, русскоязычный народец мелко кучковался у кладбищенской конторы, в беспокойном ожидании процесса и неминуемого дождя. Белкина мамаша, хромая, грузная, измученная горем старуха лет восьмидесяти, равнодушно принимала дежурные соболезнования. Высохшее в папирус, изломанное сухими морщинами лицо её вздрагивало в ритуальных объятиях, грудь выдавливала: «Ох, Бэллочка, ох...». Погода волновалась, - раскачивала, трепала, нелепо торчащие, фаллические пальмы, брызгала моросью, подгоняла от залива грязные, бокастые облака. Готовился дождь, процесс затягивался.

Наконец, когда ударили по гранитным плитам первые тугие капли, подкатил проржавевший катафалк, доставивший тела для погребения. Толпа дрогнула, подстроилась, суетливо накрылась платками, кипами, зонтами, обнажила цветы. Белкино усохшее тело, с головой обёрнутое в саван, поднялось на руках, проплыло и легло на шаткую длинноногую каталку. Деловой раввин из-под навеса наскоро пропел заупокойное. Скорбящие сгрудились и тронулись по аллее вдоль надгробий, усеянных поминальными камешками, разглядывая обступающие вертикали. Чёрным по серому, - тексты крючковатым ивритом, но кое-где по-русски. И вдруг, только одно слово - «Блатной». Имя? Кличка? Рядом - видавший виды «фордик», на заднем стекле: «Борис Грубер, мрамор, гранит. Услуги в кредит». И пара, с утра озабоченных опохмелкой, мужиков, тихо матерящихся друг в друга. Наши...

Процессия уткнулась в заготовленную яму, робко потопталась, рассыпалась, стала вокруг. Кладбищенские служки, под хриплый заунывный речитатив рабби, закрытый от непогоды огромным рваным зонтом, уложили Белкино тело в холодный бетон ямы. Сомкнулись плиты, стукнули лопаты, упала земля, вырос холм, легли цветы. Прощай, Белка, до встречи... Ни слов, ни слёз, - непродолжительное прискорбное молчание под нарастающее жестяное громыхание терзаемых ветром пальм.

Как же так? Ещё полгода назад я, сваливший, по счастью (или по глупости?), с одной шестой (или сколько там осталось?) части суши на этот спёкшийся клин Земли, стоял рядом с Белкой на капитанском мостике её квартиры над улицей Неот Гольди.

С восьмого этажа Земля Обетованная смотрелась плоской, ржавой и усталой. Солнце неподвижным бесформенным пятном жарилось за мутной пеленой хамсина и Белкины звонкие восторги: «Посмотри, - здесь всё дышит тысячелетней историей», впечатления только усложняли. Обнадёженная моим визитом, мать пригласила к столу и, под тягучее кошерное винцо, поплыл длинный Белкин рассказ, взахлёб, с кочки на кочку. О том, как в начале девяностых плюнула на всё, вынесла позор, унижения, коллективное осуждение - «мы все, как один, в едином порыве!», издевательства компетентных органов, предательство мелких друзей. Подхватила годовалого ребёнка, дряхлых родителей, неудачника - брата и стала на Земле этой «еврейкой, наконец, еврейкой, на все сто!».

Три долгих, мучительных года выкарабкивалась из нищеты, утверждалась, «устраивалась», перебиваясь между уборкой вилл и уроками музыки малым отпрыскам зажиточных слоёв. Дальше, вообще жуть. Смерть отца, сумасшествие и самоубийство брата, неудачи с мужиками.

Но обо всём этом, - с сияющими глазами, с дирижерско-точным, опережающим жестом, грассирующим звуком и протяжными гласными. Ушёл навсегда, разве что, её восхитительный, терпкий матерок.

-  Тов, бесэдер, зато теперь - концертмейстер в опере, прочная должность на университетской кафедре, ученики в Израиле, в Италии, уважение, квартира - шик, достаток. Первые успехи сына, вундереледа, будущего гения физики или электроники, или математики - не важно. Виды на Оксфорд или Принстон, а там, глядишь, и на Нобелевскую, со всеми вытекающими. Такие вот перспективы намечены сыну в его неполных одиннадцать лет.

В заключение, ряд показательных примеров, и зарубить себе на еврейском носу, - Тут, Мотька, главное, - выстоять, соблазнам не поддаться, обстоятельствам не сдаться, достоинство не потерять.

-  Так это ежу понятно. Только, при чём здесь Израиль? Это повсеместно, - попытался я для себя скорректировать.

И ни единого слова о болезни, ни единого намёка. Но это был рак в последней стадии, и месяца через три замолк её мобильник с последней SMS - «уезжаю, увидимся». А ещё через три - звонок матери: «Толя, Бэлла в больнице». И той же ночью, как обухом:

«Толя, Бэлла умерла».

Вот и всё, плетусь за пустой каталкой под смурным израильским небом мимо мраморной серой плиты с коротким чёрным словом - «Блатной».     

Небо полыхнуло, наконец, далёким разрядом, глухо рокотнуло, сгустилось и пролилось. Чёрная стая ворон с незанятой лужайки вспрыгнула, гаркнула, лениво стала на крыло и, перевалив через ограду, исчезла в отдалённой щербатой рощице.

- И здесь вороны на кладбищах, - отметил я на будущее.

- По машинам! По машинам! - команда окончательно сломала строгий, скорбный порядок. Истошно и радостно завизжали дети, понеслись, разбежались, укрылись.

Первый зимний ливень обещал сухой земле Эрец-Иcраэль жизнь и продолжение.

После бега в брызгах мокрого, потемневшего городка - тихие, короткие поминальные беседы на полуиврите под орешки, курагу и печенье. Только на кухне три русских еврея, - я, да какие-то отдалённые Белкины дядьки, - тяпнули, втихаря, тёплой водки «Голда» за светлую и горькую память покойницы. Потрепались о бедах абсорбции, повторили и тихо разошлись.

2.

Шестьсот пятый «Эгед», утыкаясь в вечерние пробки, сквозь нудный дождь неспешно увозил меня из Нетании. Влажный цвет плыл под колёса, голосила нервная красноглазая стая авто, медленно выползала из тьмы скупая длинноногая реклама, предлагающая евреям «Только Шарона». В приёмнике водителя хрипела и булькала задорная еврейская музычка. Суетилась вокруг весёлая, мокрая цахаловская молодёжь, увешенная рюкзаками, сумками, автоматами М-16, запасными обоймами, плеерами и пилотками, продёрнутыми под погоны. Верещали мобильники, войны пока не было, - всех ждали дома.

Он появился где-то на Бейт - Йешоуа. Подсел на освободившееся место рядом, кольнув локтём, и сказал в ухо, - Ани медабер...

- Слиха, ани ло мевин иврит, - выдавил я с грехом пополам заученную фразу.

- Русит? - расцвёл дедок, располагая к беседе.

- Кен, русит, -  что-то российское, давно забытое, шевельнулось в памяти, но живо не откликнулось.

- Я тоже из России, - он, видимо, был из липучек, от которых трудно отвязаться.

- А это? - я кивнул на чёрную кипу, непрочно сидящую на седом редковолосом затылке.

- А это - нерушимое единство религии и народа, - задорный огонёк в рыжих глазах был мне с ответом.

- В смысле... все мы иудеи? - с трудом подбирал я слова.

- Есть противоречия?

Никаких противоречий, потому что никаких соображений. Но давай зачем-то объяснять, себя преодолевая, что не моя это тема, что в теологии, тем более, в иудаизме знаний и пониманий - ноль. Что церковной, ну ладно, храмовой веры не признаю в принципе, - «Построй храм в душе своей», - не более. Что разобраться ещё нужно «ху из ху» в иудаизме, как впрочем, в любой другой вере. Что «русская улица» навсегда останется кривой русской и не только в Израиле. А из России сюда мало кто едет нынче по сионистским призывам, тем более, по религиозным соображениям, - всё больше в поисках изобилия. Отсюда все противоречия и беды евреев, отсюда причины разлада и упадка. Зацепило меня, вдруг, понесло по кочкам, поволокло...

-  А ваш Сохнут ва-аще...

-  Наш Сохнут, наш, - ликовал незнакомец.

Вот тут я, наконец, сообразил, - завёлся, беру верха, без меры гоню пену, нелепо жестикулирую, сорвался на злобный очерк в репатриантскую газету «Вести» с перечислением напастей и желанием хоть на часок...

-  А ты напиши в газету «Вести», - Ах как хочется ворваться в городок...

Да кто он такой, чёрт возьми?! Откуда черпает?

-  Ты кто такой?! - ещё один разворот через незрячий левый, но его уже рядом не было. Он проталкивался к выходу в тусклом автобусном свете, исчезая за бежевыми спинами цахаловцев.

Я, наконец, вспомнил, - это был Герш Ицкович, в миру - Андрей Михайлович Будкер. Академик, директор Сибирского ИЯФа.

И, по той же направляющей, я вспомнил, что академик Будкер умер в июне 1977 года.

3.

Хороший человек - Саша Швец служил главным энергетиком в Сибирском ИЯФе и, так уж сложилось, был мужем сестры моей жены (шурин, деверь? - не ведаю). Году это было, примерно, в 75-м. Родственная компания подобралась - та ещё! Жёны наши, Алла и Женя, урождённые Мангель. Саша, урождённый Швец. Ваш покорный слуга, урождённый Гиршман, урождённые нами дети и Задира - урождённая русская пегая гончая.

Давние всплыли, славные времена. Длинные субботние прогулки в уходящих под раннюю осень окрестностях новосибирского Академгородка. Холодное, скользящее солнце, волнистые дали - зелёное с золотом, качающийся листопад, заливистый лай Задиры, впустую гоняющей косых, аппетитные грибные запахи, костерок под рыбалочку, душевная выпивка, закуска, гитара и бесконечные Сашины охотничьи байки, - живот надорвёшь. Умел, умел... Царство ему Небесное...

Ранними, свежими утрами мы браконьерничали с ним среди плоских островков Обского моря, - проверяли перемёты на судака или щуку. Там, в окружении ровных холодных вод, вышел на нас однажды по пояс в тумане, невысокого роста, плотный мужик, одетый по-рыбацки, - резиновые болотники, брезентовая с капюшоном куртка. Крутолобый, рябой, носастый, ясноглазый, лопатобородый и с веслом.

-  Саша, - заметил он первым, - слава Богу! У меня проблемы с мотором. Поможете?

Это и был Будкер Андрей Михайлович, как представился, крепко даванув мою расслабленную искусством живописи ладонь. И в глаза глубоко проник до уровня печени. Помогли, естественно, и - к костру пожалуйте, как у нормальных людей водится.

После сложной Сашиной ухи, - судак по окуню, - под водочку и хрустящий малосольный огурчик, посреди неторопливого перебора струн гитары и угасающей беседы, Будкер подсел ко мне с неожиданным интересом.

-  Вы, молодой человек, я так понял, гуманитарий. Не художник?

-  Больше - дизайнер, - я его стеснялся, что ли, робел.

Аккуратно, без нажима вытащил из меня всё, - профессию, место работы, опыт, стаж, квалификацию. А в итоге, - Саша, приведите-ка, Анатолия в институт. Скажем, во вторник, после развода. Покажем ему кольцо.

И ко мне, - Вы не против?

-  Не против, - вылетело непроизвольно. Конечно, согласен, ещё бы. Но зачем, что за кольцо? Не будем забегать, там разберёмся.

Посошок на дорожку, - Всем спасибо, - Будкер распрощался, воздел руки к Господу, и неподвижный редеющий лес поглотил  его гулкие шаги в сторону лодочной станции. Задира долго бежала рядом под его ласковым потрёпыванием.

-  Он кто? - наконец, очнулся я.

-  Это наш директор, - просто объяснила Алла. Она тоже работала в ИЯФе.

Во вторник, провожая меня сквозь сложные преграды первого отдела, Саша жарко басил мне в ухо, - Не робей, я в курсе. Будет предлагать работу. И не вздумай отказываться.

А я и не думал, - нечем было от волнения.

С грохотом распахнулись мощные дубовые двери, и рекреация перед конференц-залом плотно заполнилась освободившимся от заседаний молодым - задорным народом, густым толковищем и табачным дымом.

Втугую обтянутый чёрным свитером, крепкий, приглаженный,  начищенный, но раскрепощённый, приветливый, Будкер рассёк толпу и подошёл с двумя руками для пожатия.

-  Ну, вот и ладненько, пойдёмте, покажу изделие...

4. Внутренний голос

А теперь вы меня спросите, зачем нам это надо было, если понять, что нам было предложено. А главное, чем потом всё это обернётся.

Так вот, предложено нам было, не больше - не меньше, высоко художественное оформление большого ускорителя на встречных пучках, который, как раз, и был «кольцо», если я ничего не путаю.

Я слегка опасаюсь выдать забытую государственную тайну и не буду приводить здесь линейных размеров и прочих примет нашего научного и технического превосходства. Тем более, за давностью лет и с моим практическим умом, что я там понял и усвоил?

Суть в том, что сооружение космического вида намеревалось отколупнуть мелкую частицу от, чего бы вы думали? От ядра атома. Причём, на неделю раньше наших империалистических врагов. Это сейчас Буш с Путиным приватно беседуют и соображают на двоих в лесопарковых зонах столиц, пусть с камнями за пазухой. А тогда? Лучше не вспоминать поимённо.

Что интересно, по этому важному поводу готовился большой бэмс с наездом крупной номенклатуры из министров, академиков и прочих матёрых шпионов. С показом результатов достижений и банкетом с икрой. В присутствии, к слову, этих самых злейших врагов. Вы ж понимаете, - мирное соревнование наук до полного взаимного изничтожения.

И, как красили мы заборы и траву к приезду высоких гостей, решили в широких госплановских кабинетах «художественно оформить внешний вид ускорителя».

Подкрасить, так сказать, физику ядра.

Всё бы ничего, дело привычное, но за тяжёлыми свинцовыми воротами в подземных коридорах ИЯФа, табличек с чёрными вентиляторами по жёлтому фону, - видимо-невидимо! Это волновало и будило ряд прямых ассоциаций с популярным, в то интересное время, фильмом Михаила нашего Ромма «Девять дней одного года». Вы помните, чем там всё закончилось?

Я помню.

5.

-  Почему мне? - задал я вопрос, когда объект был обойдён по кругу и уже рябило в глазах от табличек радиационной опасности, - Есть же профильные организации. НИИКЭ, Художественный фонд, Союз дизайнеров, наконец. Неужели

у Академии наук или Средмаша деньги кончились?

Андрей Будкер взял бычка за рожки, - Молодой человек, давайте без долгих объяснений, или - да, или - нет. Вас эта тема волнует?

И не дождавшись ответа, - А в профильные организации мы, кстати, обратились. Тут, впервые в моей жизни, прозвучало это волшебное слово - «тендер». Не осознав, во что вступаю, я сник и промямлил обречённо, - Попробую.  Итак, слово было сказано, сроки установлены, трудовое соглашение подписано.

Прикиньте, - полторы тысячи рублей в 75-м году! Было за что продаваться, - деньги у Академии наук тогда ещё не кончились.

Саша провожал меня длинными ияфовскими коридорами, беспричинно радуясь удачной протекции, - Поднапрягись, отец, не подведи. Я не слушал, я ощущал трем рысака перед тяжёлым кругом, краснел глазами, грыз удила и бил копытом.

6. Внутренний голос

Я ненадолго, чтобы предупредить.

Сейчас этот деятель начнёт развешивать вам лапшу на уши, про свой талант и достижения. Не увлекайтесь, если что и было, так это отдельные успехи у девушек на том Сенежском семинаре, который он до сих пор забыть не может. Если вообще теперь

что-то может.

Не стану отрицать, было, - осуществляли мы в своё время идеи и замыслы большого красивого еврея Евгения Розенблюма на живописных берегах озера Сенеж. Было, было, - и призы брали, и в периодическую печать попадали. А теперь спросите меня, пригодилось это вольное времяпровождение в практической жизни и как сильно отразилось на заработке? Не смешите, в практической жизни эти знания отразились только на количестве брошенных жён, детей и сумме алиментов...

В итоге, мы в другой стране, одиноки и почти забыты, если не считать кота Рыжего. И социально обеспечены... ну, не очень.

Но, я боюсь сглазить, - и за то Кнессету большое спасибо.

7.

Через две недели, оговорённые контрактом, я защищал замысел и содержание трёх абстрактных планшетов в помещении парткома перед строгой аудиторией во главе с директором и парторгом.

Он победил, - парторг. Защита была провалена одним только несложным, но убийственным аргументом: «Нас не поймут».

-  Нас не поймут и будут правы, - так было сказано.

Сейчас трудно вспомнить все детали, основы цветового решения, применение принципа «открытая форма». Голубой свет по кругу, как-бы «протыкающий» распечатанные на компьютере, модные тогда, цифровые портреты «великих», - символы связи эпох.

И прямо по портретам - решения партии, призывы комсомола, протоколы, сообщения о награждениях, поощрениях, длинные списки на приобретение машин, дачных участков, отоварка дефицитом, «Пропала собака», утеря ключей. Прямо по портретам, - красным и чёрным. Приметы эпохи нынешней, ежедневной.

-  Скажите, Анатолий, почему не ограничиться простым техническим решением, - материалы, свет, цвет? Архимед, Ньютон, Кюри - это понятно. Но при чём здесь Христос, Будда,да Винчи, Че Гевара? «Ищу обмен», «Пропала собака»... Вы бы ещё интимные услуги присовокупили... Час-ти-ца, - он собрал пальцы щепотью, - явление физики, не более. К чему эти дикие идеологические намёки? Это, извините, беллетристика, музей, - Будкер мрачно вглядывался в мои абстрактные опыты. Белохалатный отряд во главе с парторгом шумно удалился в сторону буфета.

Ох, как не хотелось, но набрался наглости, и понёсло меня по кочкам, - Извините, Андрей Михайлович, я так не думаю. Извлечение частицы - задача сиюминутная. Процесс познания мира через это, - явление не только узко научное. Ваша частица - вещественный информационный сигнал в будущее, в строго определённый информационный блок, хотя, конечно же, несёт физическое содержание. Суть подобных явлений, по-моему, не столько в этой конкретике, сколько в раскрытии общей картины мира, в том числе, её духовной стороны. В конце концов, весь этот эксперимент, всё, что вы тут разгоняете, сшибаете, извлекаете, - просто информация, - я собрал пальцы щепотью и передразнил, - не более... Глубоко убеждён, что... (Господи, что я плету? И кому!) А для раскраски интерьера нечего было огород городить, пригласили бы лучше маляра профессионального, - я махнул вдоль стен, иссяк.

-  Нет, нет, продолжайте, это любопытно.  По-вашему, физические явления, суть передача информации? Вы это хотите сказать?

Академик А.М. Будкер

-  Не только физические. Химические, биологические, так же как, культурные, духовные, - да, какие угодно. И не только передача. Потоки, волны, поля, связь, распределение, аккумулирование. Дело не в познании явлений, - в их вещественном, материальном содержании. Мне сложно формулировать, - это ваша сфера.

-  Оригинально, - с лёгкой подначкой улыбнулся Будкер.

Ну, ясное дело, анекдот, - яйцо курицу учит.

-  Теперь понятно, что означают подробности с нашей доски объявлений, - встречный поток информации отрицательной? Нищета, жалкий социальный быт? Чего ж вы ждали от парторга?

-  Ни в коем случае. Информационный фон, как точка отсчёта. Не более. Парторг этого понять не может по определению. Но у вас в кабинете не Ленин в раме, - я показал на стену, где, как раз, Ленин в раме и весь иконостас.

-  Почему не Ленин? - академик медлил, - хотя, да, не Ленин... Вот камень, - он взял со стола малахитовую пепельницу, - обоснуйте, согласно вашей теории.

Я размышлял не долго, потому что не было у меня никакой теории, - Пожалуйста, очень просто. Малахит, - здесь заключена аккумулированная информация о месте, времени, возрасте, способе добычи и обработки, культурных традициях, орудиях труда. В конце концов, о личности камнереза, национальной принадлежности, уровне мастерства, характере, даже достатке...

-  Я говорю о камне, как таковом, - он нетерпеливо потряс пепельницей.

-  Пожалуйста, - материализованная сумма информации о горообразующем процессе, допустим, вулканическом. Тот, в свою очередь, - тектоническом. Дальше - планетарном, космическом.

-  И дальше?

-  А дальше, - ноосфера, отсутствие временных рамок, чёрные дыры, управление законами Вселенной, мироздания...

-  Ну, да, «...и увидел, что это хорошо». Так? - Будкер не шутил, смотрел исподлобья, испытывал.

-  Это по вашей части, я не формулирую. А наличие в этой схеме каких-то направляющих или саморегулируемых процессов со счетов не сбрасываю.

-   Вы верующий? - спросил он утвердительно.

-  А при чём тут... Скорее, нет, хотя... Кто-то или, правильнее, что-то всё это организует. Вот, - тычу в свои абстракции, - мы видим внешнюю оболочку работы. Воздействие рисунком, цветом, пропорциями, сочетанием красок через сетчатку глаза трансформируется у нас в информацию о предмете, месте, истории, психологии. Так?

-  Допустим.

-  Но под слоем краски скрыта другая взаимозависимость, - противоречия автора, его замысла, холста, грунта, подмалёвка. Оборотной стороны, где своя энергетика, следовательно, - информационная структура. И она есть, она никуда не исчезает, она работает.

Меня понесло, - Почему, вы думаете, иконы чудо творят, мироточат? Потому что в процессе письма авторы, - далеко не каждый, заметьте, - обращены к высокому, к Богу, если хотите. Их информационное поле строго организованно, направленно и переход от духовного к материальному сближен.

-  Тогда отчего классическая или современная живопись «не плачет»? Знаменитые итальянцы, фламандцы, «Чёрный квадрат» Малевича или фантазии Поллака?

-  Оттого, что больше обращена не вовнутрь образа, как на иконах, а к зрителю, к его эмоциям. Те же слёзы, только с другой стороны. И потом, есть масса примеров странных, мистических, до сих пор не познанных, - в живописи, в литературе, да где хотите. Что, как не информация, на Туринской плащанице или плате Вероники? А ведь это, из области духовного.

И философский камень забыт, но до сих пор до конца не отменён. А Бермудский треугольник, НЛО, полтергейст? А загадки Тесла, шаровая молния? Материализованная информация. Обратная связь, - это из вашего арсенала, а всего-то, - ин-фор-ма-ция.

-  По вашей логике, найди человечество совершенные методы её приёма, передачи и трансформации, - все проблемы решены? Так?

-  Это, как раз, по вашей логике. Я дальше не вижу, не вхож. Хотя, почему не считать, допустим, Будду, Моисея, Христа, Нострадамуса... приёмниками и передатчиками информации? Просто, уровень разный... Одни, скажем, на лампах, другие - на полупроводниках. Не помню, кто изрёк: «Человек - сумма мира и его конспект», - ляпнул в конце, исчерпал себя. Что я ещё мог, нахватавшись верхушек из «Науки и Жизни»?

-  Флоренский сказал, - Будкер смотрел на меня с иронией, - Любопытно, не ожидал от... Про приёмники - передатчики лихо, - и вдруг, без всякого перехода, улыбнулся примирительно, - Ладно, проект принимается. Цветовое решение, по крайней мере. Зайдите в бухгалтерию, - это в конце коридора, - оформляйте договор, я позвоню туда.

Но я уже знал, что пройду мимо бухгалтерии...

8. Внутренний голос.

Вы поняли, наконец, с кем я маюсь? Это тип всю жизнь ходил мимо бухгалтерии.

А если и задерживался, то для комплимента женскому персоналу или отчислений по исполнительным листам. В результате его бурной деятельности на благо мы где и с чем? Мы на святой земле Израиля, с перманентными экономическими проблемами и основательно подорванным здоровьем.

Правда, с видом на море, - эту малость тоже надо ценить. 

9.

И куда теперь деваться от событий тридцатилетней давности?

В июне 77-го года позвонил из Академгородка Саша Швец, -  Приезжай, Толя.

-  Есть тема?

-  Андрей Михайлович умер.

-  То есть, как? - обалдел я. Не вязалась косая с образом Будкера. Да и возраст, - шестидесяти, кажется, не было.

-  Обыкновенно, инфаркт. Крупная сволочь цековская нахамила.

Из этих... Не по телефону... Похороны завтра в 12 от института.

Короткие гудки долго толкались в стены мастерской.

«Портрет не увидит», - первое, что на ум пришло. С усталого мольберта смотрели на меня рыжие глаза великого мыслителя...

На похороны я не поехал, кто я ему? Хватит уже любоваться этими бездарными спектаклями пышных проводов заслуженной номенклатуры. И хотя Будкер был не из тех, всё пойдёт по тому же, пошлому сценарию. Многолюдная, чёрная, равнодушно любопытствующая толпа, банты, рюшки, ордена на подушках, жизнерадостный портрет усопшего. Зычные команды cуетливых распорядителей, надрывно-слезливые европейские мелодии. Истекающая потом, исходящая матом, милиция, регулирующая потоки сослуживцев вдоль оград, цепочкой. Уверенные речи засланных официальных лиц, наверняка приложивших руку, - «от лица и по поручению...». Про неоценимый вклад в мировую науку и отечественную практику. Менее уверенные - от друзей и соратников, приблизительно о том же. Снова бесконечная вереница желающих приобщнуться лично под тусклую музыку казённого духового оркестра.

И неспокойная стая ворон над берёзами, - вечная примета российского кладбища. Вороньё - не души ли наши?

Я долго, тупо считал ноги проходящих в слякоти мимо моего творческого полуподвала и впервые прикоснулся к мысли, что когда-нибудь уеду из этой истраченной болью страны. Нужна была последняя капля. 

10. Последняя капля.

Я проснулся утром 2 декабря 1998 года на твёрдой, холодной жёлобообразной наклонной плоскости, обитой клеёнкой.

В медицинском вытрезвителе Центрального района города Новосибирска.

Разбудил длинный занудный звонок и весёлый бас усатого капитана, сына Кавказских гор, -  Ну-ка, алкоголэки, дэрмоеды, бездэлники, - встават, одэватса, строэтса!  Популярная шутка из комедии Гайдая оторвала контенгент от принудительного отдыха в холодных медицинских застенках.

А 1 декабря, после очередной разборки с собой, я опоздал на дружескую пирушку к Женьке Зубкевичу, в честь дня его рождения. Женька - талантливый бездельник и поэтический алкаш, неприлично надрался, разогнал гостей, ссорился со своей вечнозелёной подругой и страдал. Ему хотелось выпить ещё, мне - уже. Наши желания сошлись у ржавой решётки ночного киоска, где было приобретено: Бутылка 0.75 «Кремлёвской» и 10 банок пива на утро. Как это пригодилось, кто бы знал! Счастье стало так возможно, так близко!

Но у самого дома, - мы уже входили во двор, - за спиной мерзко взвыли тормоза, хлопнули двери и крепкие объятия ментов сомкнулись на наших шеях.

Мой трезвый голос, - Вы что, мужики, очумели? - никого не смутил и получил протокольный ответ с пинками в спину, - Сопротивление властям? Ах вы, паршивцы!

Я был затолкан, а Женька, при попытках выяснить, за что всё-таки, - заброшен в воронок, или как он теперь называется? Одеты мы были легко для декабря в Новосибирске, и путешествие по ночным улицам в поисках подобного жанра показалось долгим. Интерьер автозака заполнялся медленно и как-то неохотно. Гости, впрочем, подбирались приличные, мирные, упорного сопротивления властям не оказывающие. К высадке по месту нахождения медвытрезвителя мы уже скорешились, отхлебнули «Кремлёвской» чтобы полностью соответствовать, и делились анекдотами по поводу.

Встретили нас одобрительные аплодисменты полураздетых дам без определённого возраста, со сдвинутой на бок косметикой, сливовыми фингалами и желанием развлечься в кругу попавшего в лапы, противоположного пола.

Команда, - раздеться до нижнего белья и оставить одежду в ячейках, - радостное вызвала оживление. Но женский контингент был срочно обработан, рассортирован и исчез в глубинах.

Усадили нас на длинную скамейку вдоль стеночки. Вы заметили? Они любят, менты, чтоб вдоль стеночки, - расстрельный синдром у них в головах и чёрных душах. Строгая морщинистая дама в колпаке и белом халате объявила, что, как врач, определит нам степень опьянения.

Я, вежливо так, чтобы не побили, - А какова метода, сколько степеней и что в призах?

Усатый горец мне из-за перегородки, - Ты поговори, поговори, жидовская морда, - на происхождение моё намекает. Да, - думаю, - национальный вопрос тут решён радикально. Врач, тихонечко мне, кося на капитана, - Не надо, умоляю, не дерзите!

Ну, и я ей тихонечко, - Это в вашу честь вытрезвитель назвали медицинским? А запоры тут лечат или простатит? И где душ?

Я в кино видел.

-  Не хамите, - говорит. Обиделась.

Дошла очередь до Женьки. Он, в оправдание запаха изо рта, сказал, что у него сегодня день рождения. На что усатый капитан резонно возразил, - А откуда это видно? По твоей пьяной роже?

Женька, человек гордый, сказал, что рожа, как раз, у капитана. А у него, у Женьки - лицо. На что усатый капитан резонно возразил резиновой палкой по Женькиной шее. Я, в свою очередь, обложил капитана с ног до подбородка всем набором моего знания неформальной лексики. Но, про себя, молча. Не хотелось возвращаться с именин в синяках и кровоподтёках. А самый маленький, щуплый, но трезвый, интеллигентного вида, седой посетитель в кальсонах не снёс, - Ты, сука черножопая, с нами воевать легко. Иди, воюй на Кавказе! Там тебе твои покажут!

-  Ну, погоди, блят! В камеру всех!

И погнали нас в камеру. Вежливого отношения к пациентам не просматривалось.

На сейфовых дверях камеры - окошко, над окошком трафарет: «Не стучать, свяжем». Очень, знаете ли, если вдуматься...

Дизайн помещения поразил суровой простотой функционального решения. Четыре ряда наклонных жёлобообразных плоскостей с бортами (чтобы не выпасть) по четыре в ряду - шестнадцать приёмных мест. Масляная окраска стен и потолков в цвет залежалого покойника, бугристый цементный пол с песком и подозрительной мокротой во впадинах, тусклая лампочка за решёткой. Ничего лишнего, - лаконичность в стиле Ле Корбюзье.

-   Зачем лежаки наклонные? - по неопытности спрашиваю.

-   Чтобы кровь в голову не ударила, - предположил Женька.

-  Чтобы ссаки стекали, уроды, - из угла пялился усталый питекантроп, - постоянный посетитель сих скорбных мест.

-  Чем укрыться? Холодно, - напрашиваюсь.

-  Ты ещё подушку попроси и бабу, урод, - верзила хочет встать, но не может.

Определились по местам, улеглись, съёжились. Женька уснул мгновенно, мне предстояла бессонная ночь, - жесткий плацкарт

и едкие запахи разрушали стройную картину мира. Ментовский беспредел и унижение - не колыбельная в сон. Где-то, через час тихо зашли два дюжих сержанта, подняли, увели маленького бузотёра. Хотел - получай. Долго за дверью слышны были глухие крики и стоны храбреца. Принесли, бросили на лежак.

Проснулся питекантроп, - Что, урод, допрыгался? Тут попал, - сиди тихо, не рыпайся. Язык в жопу и... - и уснул, не завершив мастер-класс.

До утра бродил я мысленно от общего к частному, опираясь на приобретённый опыт, производил социальные обобщения. Но к утру не выдержал, уснул.

С рассветом всех учли, запротоколили, пугнули статьёй УК, - Больше не задерживаем, - выметайтесь.

В моём пакете «Кремлёвской», понятное дело, не оказалось. Зато пиво, ополовинили, но оставили. Зашли в подворотню, раздали, пожалели маленького, - Ты как?

-  Ничего, - улыбается он криво, - терпеть можно. Они меня простынёй с нашатырём давили, и ногами по рёбрам.

Питекантроп, - Ну, блядь, уроды, - и пошёл по чёрным делам своим.

Попили пивка, поделились обогащенным опытом, разбрелись.

Проснулся город, тронулась ежедневная беспросветная советская жизнь. Но это был предел, - она меня достала...

11.

Спустя месяц, я уезжаю из Нетании с поминальных, по Белке, посиделок, и видимо, навсегда. Тот же шестьсот пятый, та же громкоголосая военная молодёжь. За окнами, - слезливая зима, сияющая на крышах авто, красный хвост пробки и политический рефрен вдоль обочин, - «Рак Шарон», «Рак Шарон».  

Под сурдинку, загадываю: скоро будем в Бейт - Йешоуа и войдет тот, - «липучка», один в один, - Герш Ицкович Будкер. Надеюсь, почти уверен и, сам собой, выстраивается ряд не заданных тогда вопросов. Но пробка ползёт черепахой, - наваливается дрёма... 

...Еврейский культурный центр кишмя кишит всяким-разным народом, числящим себя иудеями, - вы только взгляните на эти лица.

Все, в предвкушении рая, упорно постигают иврит и традиции, что даётся не легко, особенно плохо русскоговорящим гражданам СНГ. Они как манны ждут явления консула, который наезжает раз в месяц, проводит отбор страдальцев и выписывает пропуска в святые места на ПМЖ. Но это ещё надо заслужить, хотя бы правильным происхождением предков. Как раз, с этим вопросом у меня были большие опасения.

Ну, папа - да, к раввину не ходи, - еврей, на сто процентов всего оставшегося капитала. Евреи его папа, мама, куча родственников до шестого колена, как минимум.

То же с мамой, только, наоборот, - там все русские, с небольшой примесью татаро-монгольского ига. Этот дикий пробел в нашей биографии легко устранялся такой ерундой, как свидетельство о счастливом браке родителей, которого не нашлось. Оно было бездарно утеряно в суворовских переходах от семьи к семье.

Зам консула, элегантная белокурая дама, обозрев мои скудные документы и грустно висящий нос, попросила, чтобы я сильно не расстраивался, потому что шансов никаких не видит. Но когда узнала, что я собираюсь подарить Центру портрет ак. Будкера, решила, что шансы, таки, есть, и неплохие. И что-то она берёт на себя. Не уточнила, что именно, но я понял, - здесь улажено.

Осталось немного, - уговорить любимую дочь.

Анна угодила в то озорное время, когда потихоньку потянулись на лафетах великие борцы за народное счастье, оставляя нас на произвол судьбы в развалинах социализма. Свободы, строго охраняемые внутренними органами, осторожно выползали за пределы кухонь, самиздат становился раритетом. Надо было видеть сборища раскованных друзей с тяжёлой выпивкой и дискуссиями в неформальной лексике, чтобы понять про воспитательный процесс дочери. Дитя росло, как на дрожжах, танцуя и хохоча от моральных принципов. В 12 лет у неё появились воздыхатели, в 16 - неопытные любовники.

На мой вопрос про отъезд в Израиль и дальнейшую тяжёлую жизнь в исламском окружении Анна ответила решительным, - Конечно едем.
Она была, всё-таки, дочерью своего отца, её вдохновляла нестандартная трактовка будущего.

Явление израильского консула раскалённым летом 1999 года породило дикий ажиотаж, типа наезда поп-дивы Пугачёвой.

Культурный центр снизу до верху был забит евреями различных национальностей и вероисповеданий. Битва за место под солнцем Эрец-Исраэля предстояла долгая и изнурительная.

Было всё: пот, слёзы, обмороки, припадки и неотложная помощь в длинной, но упорной очереди с утра до утра. Часа в 4 ночи я шёл последним за многочисленной семьёй с очень трудно выговариваемой, мусульманской фамилией, которая получила отказ, несмотря на прекрасные документы за 3 тысячи долларов.

Консул был рыжий, небритый, и усталый. Он не стал вникать в мои безнадёжные подробности. Он внимательно посмотрел мне в лицо, сличил эту часть тела с первоисточником, - фото отца, сделал закорючку на бумагах, вклеил в паспорт визу и пустил нас к землям и водам моих иудейских предков.

Портрет ак. Будкера, всё-таки, чего-то стоил!
Я поблагодарил и целенаправленно побежал продавать жалкие остатки движимости и недвижимости, раздавать долги, делать паспорта и паковать узлы и чемоданы. Сохнут, развешивая лапшу, читал мне несложные лекции про лёгкую еврейскую жизнь и традиционные иудейские праздники. Ржавая машина ОВИРа и прочих присутственных мест вращалась медленно, со скрипом, давала сбои, пробуксовывала. Приходилось подливать масла в виде французских вин, шоколадных наборов и бугристых неряшливых натюрмортов с хлебами и самоварами.

Друзья не одобрили (это притом, что добрая половина жарилась уже под средиземноморским солнцем), но поинтересовались насчёт отвальной. А как же! Рядовой отъезд неполной еврейской семьи на историческую родину перерастал в светлый праздник.

Праздник прошёл весело. С крупной выпивкой, интересными напутствиями, плоскими шутками про обрезание, распродажей осколков творчества и, в завершение, мелкой толкотнёй в прихожей, якобы, кровавой российской дракой.

В январе, 19-го 2000 года это свершилось. Мы благополучно приземлились на святой земле Израиля, получили свой «Шалом» и пошли оформлять теудат-оле. Сбылись мечты... 

...Просыпаюсь от мягкого толчка на торможении. В окнах всё тот же дождь, пляшущие огни Тель-Авива стекаются к Тахана Мерказит и слышны уже зазывные вопли водителей шируток.

Что ж, - сквозь неотпускающую дрёму соображаю, - вряд ли повезёт меня впредь судьба в Нетанию. И точно не встретится мне «липучка», так похожий на академика Будкера Герша Ицковича, в миру Андрея Михайловича. И не решу никогда загадку жизни, смерти и перевоплощения. Никто не решит...            

  Я возвращаюсь домой в Бней Брак, город ортодоксальных евреев, ежедневным путём, - по Жаботински в густой разноязычной толпе, растекающейся по домам в преддверии Святой Субботы.

На углу Хамавдил покупаю у Наима 200 граммов жареного фундука. У Наима хороший, свежий, чищеный фундук. Наим знает русский и каждый раз пристаёт, - Почему не берёшь пиво? Бери, завтра не возьмешь, - Шабат.

Я не беру у него пиво. Он выставляет коробки на улицу, - зачем мне тёплое пиво?

-  Шабат Шалом, Наим.

-  Шабат Шалом, Толя.

Я поворачиваю на Роши, захожу в некошерный магазинчик к Ирине. Ирина, - дебелая, пёстроносая, толстушка отвешивает мне, щебеча комплементы, триста буженины, триста докторской, - вам нарезать или куском? - плюс три банки «Хейнекен» из холодильника. Это дешевле чем у Наима и - холодное.

-  Спасибо, Анатолий, приходите ещё. Шабат Шалом.

-  Шабат Шалом, Ирочка.

Ещё метров тридцать. Заглядываю в звериный киоск к Борису. Он очень похож на Гришу Остера, ну, просто вылитый Гриша Остер. Такой же лысый, в очках, с острым носом, обмакнутым в белые усы, и с ухмылочкой в глазу. Но он не Остер, он молчун. Молча, кладёт в пакет четыре банки «Вискас» и косточку. Берёт шекели и улыбается.

-  Шабат Шалом, Боря.

Но Боря молчит и улыбается.

Прямо на углу Бен Гурион покупаю овощи у старого, ворчливого кипоносца. Здесь подороже, зато ближе к дому. С моей больной спиной, - лучше подороже, но ближе.

Прохожу мимо парикмахерской, где в пятницу у Моше полно клиентов. Моше любит пятницу. Все евреи любят пятницу.

Я поднимаю руку и, если Моше меня видит, обязательно поднимет в ответ. Я у него постоянный клиент. Моше любит постоянных клиентов. Все евреи любят постоянных клиентов.

Вот и араб Али в пластиковом кресле под навесом. Его время придёт позже, когда потянутся в его ночную лавку алкаши или полуночники, вроде меня.

-  Шалом, Анатол, ма шломха?

-  Аколь бесэдер, Али.

Отсюда до дома - рукой подать. Я ещё по лестнице поднимаюсь, а Рыжий за дверью услышал, узнал, - орёт благим матом. И пока я готовлю ему корм, трётся о мои ноги, благодарно бормоча похвалу.

Звонок телефона. Это Анна, - Папа, не волнуйся, я у Роя. У меня всё в порядке.

-  У меня тоже всё в порядке...

Не всё, конечно, но жить можно.

И нужно.