МОТЯ  ГИРШ

   ИСХОД

(Публикуется впервые)

   ДВЕ  ПОПЫТКИ

ПОПЫТКА ПЕРВАЯ

ОПЫТ  СВОБОДНОГО  АНКЕТИРОВАНИЯ

1. место временного пребывания

      Б-г дал Кончику работу в кочегарке.

Вышел он из темного перехода на Свет Б-жий, оглядеться

сторонами не успел, и тут же трудоустроился.                              

А до того...  «Он  уходит,  уходит...», - то ли менты, то ли врачи? Осталось за спиной во тьме кромешной, погасло за обледенелыми стекляшками  выхода. Или входа? Кончик так и не понял.

Свет Б-жий был голубоват, неярок, чист и густ. Даже, не свет, -

 туман, скорее.  А из тумана на него, - портретом вперёд, мужик с вездеходом больничным, впечатление двоякое оставляющий.

Головка - тыковка яйцом пасхальным сияет. Лысина голая, лоб

озабоченный, складчатый, бровки домиком. Глазки, - шарики

чернильные, за очёчками  золотыми посверливают.

Однако же, усищи ржавые, торчком - настораживают, зуб передний, металлический, в губах пухлых плавает, - тоже мало приятного.

Халат медицинский, застиранный, поверх одежд полувоенных.

Черты, вроде, знакомые, где-то виденные, только память у Кончика на этот час напрочь отшибло.

Деловой мужик, активный, сходу быка за рога, - Истопником, -

говорит, - пойдешь в кочегарку. На временную. Упорным трудом да безгласным смирением оправдаешь, переведу на постоянную.

Оглядел в рост, - Поступают, блин, коматозники беспамятные, толку от них... А штаты, они не резиновые. Пошли, не отставай,

потеряешься.

Ну, и пошли...

-   А ведь где-то мы встречались, - упираясь в затылок очкастому вспоминал Кончик. Но не вспомнил. Удивился пейзажу.

Москва, как бы, и не Москва вовсе. Ни пеших, ни конных. Ни

ветров, ни голосов. Лес голый да пар морозный. Парк, какой, что  ли? Или, упаси меня, кладбище?

-    Где, чего топить-то надо? - долгим молчанием обеспокоился.  Понял, - вляпался опять в историю. Каждый раз так, - из огня,

прости Господи, да в полымя. Пользуют, как хотят, кому не лень,  по слабому характеру и непротивлению.  

-  Не забегай вперёд, пришли уже, - усатый не обернулся даже, не удостоил.                                                                               

Пришли, точно, - промеж  деревьев,  белой стужей  схваченных,  строение  заиндевелое за  стеной  каменной  показалось. Унылое строение, ветшалое, годами точёное. Ни огня, ни звука, - пустота, нежиль.

-  Кого тут греть? Зазря только небо коптить, - затосковал Кончик

    в предчувствиях нехороших.

-  Б-жий дом это, собиратель скорби человеческой, - объявил

    мужик, не оборачиваясь. 

-  Обитель психов, воли страждущих?  Желтый дом, что ли?

-  Не  умничай.  Сказано,  Б-жий  дом.  Приют  спокойствия...

-  «...трудов  и  вдохновенья» - съязвил  Кончик.

-  Во - во,  их  самых, - вездеходом вскрывая ворота, согласился

    яйцеголовый, - принимай хозяйство, Яша. Истопником

    работал? Нет, конечно, - вижу. Интеллектуалы мы, с

    незаконченным  высшим. Так?

-  Школа Искусств в Сорбонне и университет в Хайфе, - вконец

    обнаглел Кончик, - А что он, в самом деле, на больную мозоль

    кирзовым сапогом!

-  Ну, тогда справишься, - дело-то не хитрое, - успокоился лысый

    и открыл ветхую дверь  в кочегарку.

Кочегарка и кочегарка, что, Кончик кочегарок никогда не видел? Сколько там бутылок распито на троих балдёжников. Сколько тем разнообразных родилось и утонуло в портвешке дешёвом.

Сколько женщин было достойных, и бескорыстной любви с ними на топчане казённом.

Всё на  местах своих. Углярка,  тачка,  лопата  совковая, (именно, именно). Чугунина черная, - топка, котел, трубы, вентиля, краны,

манометры давления, водомер, душ в углу, лежбище тюфяковое в другом, стол шаткий, «Советским Спортом» укрытый, диван,

продавленный для дам, бывшие венские стулья. Родное всё и

знакомое, до боли в пояснице. Даже зеркала облезлый осколок в

полурост, тремя гвоздями к стене прихваченный, отдаленные

годы возвращающий.

-  Вопросы есть?  Просьбы, пожелания?

-  Как же без вопросов-то? Чем харчиться, где посуда, спецовка, и

    какое жалованье? Рабочий режим, когда смена, температура на

    выходе, в обратке? Котлонадзор, мыло, аптечка с зелёнкой,

    бинт, - не собака же, - Кончик загибал холодеющие фаланги, -

    жить здесь, в золе, в пыли? А сортир... туалет, извините?

   Может комнатенку служебную наверху отведешь, среди сирых?

-  Гляди-ка, с понятием, - оценил яйцеголовый, - посмотрим,

    каков в деле. Значит так, следи, - спецовка в рундуке, мыло там

    же, чайник, кружка, - ткнул пальцем в ящик фанерный, наскоро

    сколоченный, - харч, питье Петрович доставлять будет, мелочь

    бытовую. Аптечку тут не держим, обойдёшься. Параша вон, с

    душем рядом, не перепутай. Смены, пока что, не предвидится,

    один крутись. Режим простой, три закладки, три зачистки, всё

    на  стенде  расписано. Вот и все дела. Приступай... 

-  Три закладки в сутки?

-  Время  здесь  не  сутками  истекает, - закладками, - одна на бой

    часов, гляди, - показал усатый в ущербные ходики, болезненно

    тукающие над зеркалом.

-  Часы есть, а суток нет? - «за дурака держит», - решил  Кончик.

-  Да, и суток нет...  Жить  здесь будешь,  пока  на  временной. На

    временной  долго  не  задержу. Переведу  на  постоянную, - всё

    получишь полной мерою. И служебку с сортиром тёплым, и

    жалование. И довольствие,  и  удовольствие.  Теперь всё?

-   Всё, - закрыл вопросы Кончик, но тут же спохватился, - Не всё.

    Петрович, он кто будет?

-   Функционер здешний, помощник мой. Золотой мужик, хохмач.

-   Пьющий? - пустил  пробный  шар  Кончик.

-   Даже не мечтай, - уволю без выходного. Это тебе на  вечер, - и

    сунул в руки пакет бумажный, обдавший кислятиной.

-   Значит, вечер есть, а суток нет, - подловил Кончик, - логично.

    Сам-то кем будешь? Завхоз или...

-   Или. Приступай, Яша, легко да с Б-гом.

-   А имени я, вроде бы, не называл, - вспомнил себе Кончик,

    предчувствия нехорошие сбывались, - Когда  закладка-то 

    первая?

-   Сказано, - по бою часов. Отхарчуешься, - спать ложись. 

    Тепло, мягко, сухо, чего  еще?  Помолись,  если  веруешь, или

    Библию почитай, душу очисти. Вон они, книги вечности, на

    полке пылятся. Хотя...,- махнул рукой безнадёжно и, брякнув

    вездеходом, удалился.

-   Ладно, - решил  Кончик, - деваться некуда, попал в оборот, -

    надо соответствовать. Не убивают пока, и на том, - спасибо.

    Обмыться, первым делом, обогреться, набить брюхо, да на

    боковую, - а там, куда кривая вывезет, - первый  раз  что ли? 

Стянул ветхие одежды, нюхнул, - "Ё - моё!", неторопливо разложил на мелкие постирушки. Проверил наличие частей тела, органа с

яйцами, растительности, пересчитал вручную рёбра, и отправился в угол, за свисающие полосы тепличной плёнки. Стал под душ, с    трудом отвинтил кран. Хрюкнула ржавая сантехника, просочились холодные струи...

Бурая  пена  сошла  на  костлявые  плечи  и  худую,  ворсистую  грудь  Кончика. - Неужто, - кровь? - равнодушно  удивился            он, - Откуда?  Никакой боли не чувствовал. Обмылся, обтерся     кое-как исподним, - сунулся к зеркалу. Мутное, облупившееся       серебро тускло отразило прокопченную бугристую штукатурку с бордовыми проплешинами истлевшей кладки, черное тело котла в самогонном сплетении труб, пустой зев топки, обнаживший

щербатые зубья колосников, скромный комфорт предшественников.

Не было в зеркале только его, - Кончика. Не отразился, "и  тени  лишен  был", - всплыло что-то библейское. 

Точно, - и тени...

2.  национальность

Мужики  вылетают  из  кабинета  N7  озабоченные, озадаченные, цвета потно-розового, с дрожью в платке утираются и растерянно передают, - Проходите,  следующий.        

-    А что там? 

-    Там и узнаете.

Очередь  Кончика.

-    Шалом.  Конценбоген  Яков? 

-    Моисеевич...  (стол,  два  стула)

-    Тов,  я  вижу.  Присаживайтесь.  Год  рождения?

-    Тысяча  девятьсот  сороковой.  (сейф  в  углу  стальной)

-    Тов,  я  вижу.  Национальность?

-    Еврей... Или есть  сомнения? (кондишен,  прохладно)

-    Тов,  я  вижу.

"А если видишь, то, какого чёрта...", - этот молодой, чернявый,

щекастый, румяный Кончику активно не нравится. Не в глаза глядит толстыми очками, - в рот. Кариес подозревает? Кариес там есть, не сомневайся.

-    Семейное  положение?

-    В разводе. (не кабинет, - клетка  из  стекла  мутного)

-    Дети?

-    Здесь нет.  (свет  в  глаза,  как  в  ментуре)

-    Был  в  заключении?  Привлекался?

-    Пронесло, слава  Б-гу, - (что это он мне "тычет", -  в  сыновья,

     ведь,  годится,  и  что  за  вопросы?)

-    Что  значит,  «пронесло»?

-    Не сидел, значит, не приводился, не привлекался. (теперь пойди, 

     проверь)

-    Тов,  бесэдер.  Ивритом,  я  предвижу,  не  владеешь.

-    Не владею.   (а,  если  предвидишь,  чего  лопочешь?)

-    Родственники  в  Израиле есть?

-    Нет.  (а  может  есть,  пойди,  ищи)

-    Работа  в  органах?

-    Во внутренних или половых? (как  у  вас  с  юмором?)

-    МВД,  КГБ,  ФСБ,  УВД, - в  любом  качестве.

-    Не  имел  удовольствия.  (никак  у  вас  с  юмором)

-    Прошу  отвечать  определенно, - да,  нет.

-    Нет. (халтурил, конечно, - Доска Почета, Доска Ветеранов,

      Уголок  Героев, - и неплохо, между прочим, менты платили)

-    Внештатная  работа  в  органах?

-    Общественная? Стукачом, что ли?  (Во, дают исторические!)

-    В  том  числе, - и  впервые  в  глаза,  и очень  внимательно.

-    Не имел удовольствия! (Ну, ты, ваще...)

-    Не  торопитесь, вспоминайте, - может, друзья,  знакомые...

-    Я бы вспомнил, - вспоминалка шалит. (и перегаром на него,

     перегаром.  Духами дубовыми.)

-    Тов, бесэдер. Распишитесь здесь. Моя визитка, если что-то

     вспомните.  Желаю успехов на Святой земле. 

-    Спасибо.  (Ну, блин, а я думаю, почему одних мужиков сюда

     приглашают?) -  Проходите, следующий.

-    А что там?

-    Узнаете. (не  одному  же  мне  это  удовольствие...)

Зал приёма  олим  тих, сумрачен, утомлён  ожиданием. Сонная

звезда Давида изучает семьи бело-голубым шестиугольным

глазом. Отзвучали казённый сохнутовский «Шалом» и простые

напутствия вновь прибывшим на Святую землю в поисках

завещанной родины, доступной медицины и обещанного Сохнутом экономического чуда.

-   Пройдите, с вас снимут.

Уж ни одежду ли, - и в газовую камеру? - всплыло что-то далёкое, безрадостное. Спокойно, Кончик, - всего лишь фото.

С непонятным, - "бэвакаша", -  вручены  серые  паспорта 

репатриантов, - измученные сомнениями лица отцов семейств.

Получена, посчитана, изучена на ощупь, хрустящая  новизной,

первая израильская  наличность.                   

Близорукая  безопасность  задала  мужчинам  свои  стандартные

вопросы, шевельнув, живые еще, российские отказы - проводы и разбудив тревожные ожидания. Нагроможден на тележки со слезами

вывезенный скарб, утрамбованный в челночную клетчатую тару.

Закончен ни к чему не обязывающий обмен, «на всякий случай», предполагаемыми адресами. Засыпают дети. Болезненно храпят,

обняв поклажу, склоненные усталостью седые старики и старухи.

Коньяк "дьюти фри" медленно плавит в неустойчивом теле 

Кончика алкоголическую печень, извергая наружу тяжкий

похмельный  дых и пердых.

Сухой чиновник, накрытый кипой, приглашает, - Прошу на выход. Не волнуйтесь, всех развезут бесплатно на такси по тем адресам,

которые вы укажите. Не забывайте ваш багаж. Всем желаем успеха на Святой земле. Шалом.                                                                                                   

-  Ну, прощай, страна бедовая, здравствуй новая, - шикарный белый 

«Мерседес», рассекая дорожную мокроту, увозит в сырую зимнюю, душную ночь свежеиспеченного гражданина Израиля.

С таким шиком Кончик давно не перемещался.            

   3.  место жительства

   -   Вы  ещё  спите,  Яша?  Да?  Я  вас не  слышу... (О-ёёё, явился,  и ш-ш-леп, ш-ш-леп...) У  молодых  хороший  сон... Хорошее 

здоровье, - хороший  сон... Откуда, я спрашиваю,  у  них  будет  плохой  сон,  если есть здоровье, нет забот, нет детей? Да? Я вас не слышу...  Дети, дети, и где теперь эти дети?... Вы спите, Яша? Или уже нет? (Вот так каждое утро, припрётся и ш-ш-леп, ш-ш-леп...) За всю жизнь... Я вам честно  скажу, Яша, - за  всю  жизнь  никаких радостей, за исключением больших неприятностей. Что там, что тут, - везде одно и то же. (Сейчас начинается, - Дети...)

Дети... Растишь их, обуваешь, даёшь им музыкальное образование  на  арфе, везёшь в этот,  Б-гом  забытый  Израиль... И что, и где? И где теперь эти дети? Вы уже знаете, Яша, - они  в  Америке. Они в Америке, а их родной папа в засранном Бней Браке  на  другой

стороне океана. Это ж надо, - уехать с Одессы, с под Привоза, чтобы оказаться в жутком Бней Браке, в одной квартире с алкоголиком... (Так каждый день... Голова разламывается... Невыносимо...)

Вы спите, Яша? Что? Я не слышу. Зачем было так далеко  ехать, чтобы потерять детей и умереть в одной квартире с алкоголиком?

Давайте, Яша, я соберу ваши бутылки, сдам и куплю овощей... Нет, вы меня не слышите... (Ш-ш-леп, ш-ш-леп... и в больной голове звон пустой стеклотары). Вы думаете, они нашли в той Америке рай? Да? Не надейтесь. Я вам честно скажу, Яша, они не нашли в Америке рай, его там просто нет. Правда, Соня сначала  круто

пошла в гору. Она стала играть на арфе в военном оркестре,

устроила себе  на  мои,  кровью добытые, деньги прямой нос и

высокую грудь, но неосторожно забеременела от женатого

дирижёра. Скажите мне, Яша, зачем столько тренироваться на арфе, ехать в Америку на пароходе и тратить отцовские доллары на

оперирующих врачей, чтобы залететь потом от первого  встречного дирижёра? С выкидышем и плохими последствиями... Нет, вы

подумайте, зачем военному оркестру арфа? Соню вежливо

попросили вместе с инструментом... А сыночек Фимочка, такой способный в точных науках, он же все бросил, стал пить виски  и  колоть в себя всякую гадость. Вы уже хотите знать результат? Так вы его знаете. Сейчас  живут  на  Брайтоне,  в клоповнике, не лучше нашего. Соня торгует в украинском секс-шопе резиновыми бабами, силиконовыми членами и звонит раз в год на Песах. Она мне

жалуется... Она мне  жалуется, что Фима отбирает у нее деньги на эту гадость, связался с педиками и шлет ее во все дыры.

В результате Соня не может выйти замуж и построить нормальную еврейскую семью  с детями. А ей уже далеко за сорок...

И даже немного за пятьдесят... Это называется американский рай? Да? Зачем было ехать на корабле за океан, чтобы потом  звонить и жаловаться папе на родного брата? Для чего, спрашивается, я всю сознательную жизнь горбатился, воровал со складов и сидел по

лагерям, чтобы иметь  такой  итог?

Вы спите, Яша? Я не слышу... (Ш-ш-леп, ш-ш-леп... открывает

трисы) Ну, почему такой запах? Что это вы пьёте на ночь, чтобы  иметь  такой  запах?  Вы заметили, Яша, у вас не  ползают живые тараканы, они с тоски дохнут от вашего перегара. «Александров»? Ну да, а что еще? Что еще  может  пить  интеллигентный русский еврей на это жалкое пособие по безработице? Конечно, ядовитый

«Александров». С под этой гадости даже бутылки не принимают. Стоило, вы мне скажите, приобретать высокое образование и ехать так далеко, чтобы пить эту гадость за двенадцать шекелей?  Вы

заметили, Яша, -  самый  дешёвый  товар  в  Израиле, это русская водка? Куда он смотрит, этот раввинат?  Я  вам  скажу,  куда  он смотрит. Сейчас пойду, сдам бутылки, куплю овощей, вернусь и скажу вам, куда смотрит раввинат... Это такая проблема...

(Ш-ш-леп, ш-ш-леп...Уйдёт он, наконец? Прыснуть бы на него

чем-нибудь нервно-паралитическим, чтобы не шлепал рваными

тапками в разламывающуюся голову. Чтобы отбросил копыта и не шаркал каждое утро с причитаниями. Сегодня  не успел ещё про то, как они сделали в прежней стране социальную революцию и

строили светлое будущее для всего народа. И какую благодарность  получили  за  это  в  ледяных  лагерях  Колымы).

-   Соломон, купи пару  пива, - нагруженные  веки  с  трудом 

    расстаются  друг  с  другом, - и  сигарет не забудь под запись...

-   Яша,  бутылок  не  так  много... Нужны овощи.

-  Пошарься в куртке, там что-то осталось, - рука  не показывает, не может. Ясных воспоминаний нет. Во рту, да... Что  же  было? Или, как обычно? Паб «Блин», потом с кем-то, где-то, что-то ещё, дальше ночной ханут, стандартный "Александров", - приплыл. Ощущение, - в теле скелет отсутствует... 

Грохнула  дверь, - Соломон  пошел  на  обычный круг. Бутылки  -  Коэну на пиво и  сигареты.  Пиво  возьмёт  непременно  баночное  и тёплое, - так дешевле. Потом через дорогу на дерех Жаботински, за овощами. Будет долго толкаться меж лотков, ощупывать плоды, изумляться ценам, наберёт полугнилого картофеля килограмма

полтора, и задолбает очередь и балабайта своим грязным ивритом. На углу Бен Гурион подберёт у мусорного ящика вчерашний

«Русский израильтянин». Тут же, на лавке просмотрит, сунет

обратно в мусор, чтобы, вернувшись, заявить, - Не читайте, Яша, эту позорную русскоязычную  прессу, - она отравляет организм. Кругом террор, проституция и кражи... Сраная жизнь в этой дивной стране. Вы спите, Яша? Я не слышу...                                                                                      

А  Кончик  в  это  время  мается...

Надо бы встать, принять  водные. Черт с ним, что ванна ржавая и вода холодная, и муравьи врассыпную, и тараканы. Сбрить

отросшее  за  три  недели,  пройтись  пустой  щеткой  по остаткам зубов, надеть, если вдруг обнаружится, стираное, пусть не

глаженное. Дойти до Лишкат Аводы, получить отметку в картис безработного у пучеглазой девицы и тогда... Куда? Тогда, скорее всего, в Рамат Ган, на Бялик к Севе Мордаховичу.

Может быть, он хоть что-нибудь продал из ностальгических 

пейзажей. А если нет, - попросить  в  кредит  шекелей пятьдесят до очередного пособия. И получить стеснительный отказ, - Ах, Яша, у меня такой тяжёлый бизнес. Израильтяне не хотят приобщаться к высокому искусству. Они предпочитают репродукцию Дали на

кухню. Их больше интересуют завитушки на раме. И не пишите, сколько вам говорить, эти снежные поля и церквушки. Здесь это  не товар.

Но потом сжалится и выдаст мятую двадцатку со словами, - 

Я понимаю, Яша, ваше состояние...

Но нет сил подняться. Сон наваливается...

4. страна  исхода                    

Родина пришла среднеполосая. Первое дыхание осени...

Пылали, золотились купола над белогрудыми церквушками, над бледно-зелёными клеверными холмами. Ветхие деревеньки

сползали по ним к излучине тихой реки. За перелеском жирная

блестящая  борозда  первой  пашни отпускала  живой,  терпкий,  пар. Змеились в  травах, резвились, клокоча, ручьи. Шумели в ветру березняки. Звенели птицы, кружили аисты, гудели пчёлы, бились о землю перезревшие августовские яблоки. Паслись под тёплым

ветром, вея гривами и хвостами, белые кони. Лениво брело, мычало и медно  звенело  рыжее  рогатое  стадо. Двигалось,  ускользало 

небо...  И  время...  И  голоса...

Теплая слеза  собралась  на  краю  глазницы,  просочилась  сквозь  ресниц,  выбрала  впадину,  скользнула  по  щеке  и  растворилась в клочковатой, седой щетине. Кончик вздрогнул, открыл  глаза.

И увидел... Скудно прожитая, жизнь лежала перед долгой памятью его,  укрытая  старым  суконным,  одеялом.

Конценбоген Яков Моисеевич, рождённый в давнем, предвоенном

сороковом, от  еврея  Моисея  и  еврейки  Бины  в городе с веселым  азиатским  именем  Биробиджан, раннее  детство свое помнил

смутно. Родители, судя по растрескавшимся фотографиям, то ли

военные,  то ли  партийные  деятели  средней  руки, исчезли быстро и надёжно, не оставив следов в памяти его. Лишь на истлевающих бумагах в лубянских подвалах.

Это потом, в  зрелые  года, позволял  себе  Кончик,  по  случаю, в 

строгом еврейском застолье, - Мой отец, майор Моисей, сорок лет выводил вас с тяжелыми боями из Египта, бросив родного сына на тёток - большевичек  посреди России.                                                                            

Неуклюжую шутку обходили суровым молчанием...  

Честно отсидевшие в ГУЛАГе тётки, Милица и Вера, нудные,

малокровные, очкастые старухи - библиотекарши, подобрали

Кончика, дали ему приют и кров в развесёлой новосибирской

Каменке. Выкормили, вырастили, обучили  и  тихо  ушли,  одна 

через неделю  за  другой,  на  Заельцовское  еврейское  кладбище. Они ушли, а Каменка не бросила, воспитала российской любовью и российской ненавистью. Вот где настоящая Россия залегла, - в тех Каменках, в Ельцовках нижних и Ельцовках верхних, в Сухарках, в Нахаловках, в бедняцких посёлках, в кулацких посёлках.

В нищете, в пьянке, в драке, в бандитских лежбищах, в воровских притонах, откуда одним, - Кавказ воевать, другим, баланду

тюремную хлебать да туберкулез лагерный выхаркивать.

Отсюда  и вышел  Кончик,  отсюда,  по  жизни,  и  прозвище  его.

А какое другое могло приклеиться к сибирскому еврею с такой 

фамилией, таким носом, такой шевелюрой и таким фартом? 

Спрашиваете...

Армию  легко  проскочил,  не  заметил, - художником  при  штабе округа. Ни строевой подготовки не досталось, ни боевой, ни

Венгрии в 56-м, - ему ещё рано,  ни  Чехословакии  в  68-м, - ему уже поздно.

Красные уголки, Ленинские уголки, доски Почёта, стенды части,

портреты "сухая кисть". Альбомы дембельские, наколочки

армейские, письма (за сухой паёк) в стихах и рисунках деревенским  девушкам Союза. Самоволочки без неприятных последствий,

натурщицы из штабной столовой с приятными последствиями.  

Лафа, одним словом. 

Стремительно проносящаяся мимо действительность не давала ещё  повода  для  труднодоступных умозаключений. И Сибирское

художественное училище, с его основополагающим принципом

социалистического реализма, после армейской вольной практики далось легко, в темпе вальса. Личная, она  же, сексуальная  жизнь  лежала  за  пределами сухой идеологии, особыми сложностями не обременяла, и била ключом, фонтанируя тугими струями любовных услад.

Кончик,  в  молодые  годы,  хорош  был  собой  и  в  себе  уверен.  Строен, мускулист, черноволос, кудряв, проворен. Мастерил на 

ходу  шаловливые  экспромты  и  тосты, под  визгливые  восторги  недалёких подружек. А чего ещё  девкам? Но главное и основное, - деньги у Кончика, при широкой щедроте его, практически, не 

переводились. Сколько  же  по  поводу  этому сердец  разбил он,

надежд и расчетов необоснованных. Хотя, если честно, слова и

основания, случалось,  давал, но не  оправдывал, - понимал, что к чему,  и  был  начеку.  До поры...                  

Денежный успех, он  ведь,  к  Кончику  не  цыганской  ворожбой  приходил, - трудами праведными в цехах худфондовских  да 

ночами долгими  в  мастерской  на чердаке уютном  за  мольбертом. Кисть его была легка, размашиста, живопись сочна, щедра красками. Копиями великих тоже не брезговал, - Репины, Сурковы, Суриковы, Левитаны, а на любителей - Шагалы, улетали махом. И клиентура у него  была  всем  на  зависть, - знатная, солидная,  надёжная.

Обкомовский высший номенклатурный контингент,

живописью традиционной интересующийся, да жены замшелые  и доченьки расквашенные, интересующиеся лично им.

-  Боже, какой талант! - восклицали они, хватая за рукава и, как-бы в порыве благоговения, увлекали в сторону койки.

Но Кончик вольностей себе не позволял, дистанцию соблюдал

правильную, безопасную, а легкий жанр искал с девушками

незатейливыми,  гибкими  и  предельно  раскрепощёнными.   

Что в Союз совдепхудожников пока не попал, по образованию  среднему, - плевать, подождем. Чего не было у Кончика, - это

амбиций запредельных. А прочие потребности удовлетворялись

быстро растущим благосостоянием в виде квартиры, авто,

холодильника и далее, по тощему списку социалистических

бытовых  реалий.

Благосостояние  это  требовало  учета,  ухода,  своевременного 

ремонта, обновления  и  расчёта  по  жировкам. Для чего, как-то в осень, образовалась  в  доме  художника  молчаливая  грудастая 

барышня из глубокой провинции, глядящая на мастера волооко и преданно.

К тридцати  годам  безжалостное  время  пропахало  в  чернявых  кудрях  Кончика пару залысин, слегка припорошило  пеплом.

Заботливая барышня невзначай округлилась, принесла плод, запала на стакан, перешла на оглушающую  лексику и потребовала прав.

Кончик, прикинув реакцию общественности, судебные издержки и сумму алиментов, сдался. Втихую зарегистрировал  отношения, но уединился  на  своём творческом чердаке, для жизни богемной вполне  обжитом и, даже, антиквариатно обставленном.

Пока, всё.   

5.  семейное положение

Кончик  заболел  летом  семьдесят  второго.

Это  была  Москва, месяц  июль, пылала  жара,  изводили  мухи.

Квартира в огромном, тяжелом доме на Солянке отмокала после долгоиграющего  ночного  загула.

Пьяная вдребадан, хозяйка дома, - драным креслом пополам

сломанная, салонная  дама,  требовала  срочной  опохмелки и любви. 

Любви, - по застарелой вредной привычке, опохмелки, - по вновь приобретённой необходимости. Ночь после джема с Козлом и

кодлой до дна опустошила всю стеклянную тару, возбудив новые желания. Нажралась Люся Герасимова, как всегда, до потери

интимных аксессуаров одежды. Кончик, заблудившийся к

очередному утру в необъяснимых пустотах послевоенной московской коммуналки, неожиданно стал предметом  её  нетрезвой 

страсти. 

-  Я  готова  уступить  себя  всю, - гремела  нервная  тётка, - всю,

   без  остатка, - и опрокидывала божеле мимо рта, на тщедушное

   невыспавшееся  тело, - ты  принесёшь  мне  цветы, вина,

   краковской колбаски  и...

-  ...и мы  сольёмся  в  экстазе, - c ужасом представил себе всё это

    Кончик.

Возражать, однако, не стал. Встал, пробрался сквозь павшие в

неравной борьбе с бурдамотиной тела, вышел в коридор, влез в

болонью,  обулся  и  направился,  было,  за  очередным  зарядом.

Но остановлен был довольно твердой рукой и разящим мотивом, - Прекратите,  хватит! Сколько  можно?!

Он обернулся  и  за-бо-лел.  Отлетел  враз  похмельный  синдром с тошнотой, навалились на Кончика хворь духа и страх смерти  от

несостоявшейся любви. Зелёная ненависть пылала в раскаленных глазах прекрасной незнакомки, - пантеры, ягуарши? Грациозной, пленительной, но хищной и решительной, в обманчивом

спокойствии перед последним, решающим прыжком.

-  Увези  ты  его  в  Отвратное, - прошла  мимо, бряцая  посудой,

   опустошённая  ночной попойкой,  Валя  Пономарева.

-  Интересно, а кто он такой? И кто он мне? - дрогнула хищница.

-  Вези,  там  и разберетесь.  Мужику  ночевать  негде,  трется  тут

   неделю, спаивает  народ, -  бухтела  Валентина  из  кухни.

-  Так, так, - подтвердил  из  торчка  Лёшка  Баташов  и  вылез, 

    застёгивая ширинку,- голубчик,  я  вас умоляю. У меня сегодня

    вечером концерт  и  завтра.  Натали,  я  вас  умоляю,  заберите

    его,  иначе  он  погубит  Люсю.

-  Ладно, поехали, только без глупостей, - снизошла незнакомка и

    двинулась  к  выходу.

В гулкой глубине коммунального коридора проскакал на палке с лошадиной головой пухлый, потный дошкольник Витя Пелевин,

целя в пустоту жёлтой стрелой. Он репетировал Чапаева.

...Молчаливая  полупустая  электричка  привезла  их  в  Бирулево Товарное. (Вот оно откуда - «Отвратное», - догадался Кончик)  За  всю  дорогу  только  несколько  слов, - Тебя  как  зовут?

-   Яша.

-   Не  люблю  имён  из  трех  букв, - Яша,  Юра,  Ися,  Ося..., -

    заборные  прописи  напоминают.  Я - Наталья.

-   Очень  приятно познакомиться, - немного оживился Кончик.

-   Не  могу,  пока,  ответить  тем  же.  Ты откуда такой взялся?

-   Из Новосибирска, - не соображая от восторга, мямлил Кончик,

    - на  джазовый  фестиваль... Это... приехал...

-   Ого, денежный мешок, что  ли? Учти, у меня, в холодильнике

    мышь  повесилась. 

-   Учту, конечно...

Так познакомились. Потом долго тащились от станции по горячей  тропе,  через  иссохший пыльный пустырь, сквозь гудящую

слепнями жару, к тупо упёртым в небо, серийным  многоэтажкам.  Молча, глядя под ноги, закусив удила. Зато в магазине Кончик 

развернулся во всю ширь своего, пустеющего к отъезду, кармана. - До перелёта два дня, - соображал он, - билет в лопатнике, до Домодедово рукой подать, сбежать успею. Девушка, та, что надо.    

А, была - не  была?!

Была. 

Набор продуктов Наташе понравился, или небрежность, с которой Кончик сорил купюрами, а, может быть, набежавшее вдохновение  поразило, - глаза  потеплели, выражение  всеобщего  отрицания

исчезло. В мягкой улыбке  проступило  желание  общаться. 

"Ну вот,- успокоился Кончик, - а там, глядишь, честным  пирком,  да  за  свадебку."

И пирок получился, и, даже, свадебка. Познакомились поближе.

Коротко, - так. Он, -  тридцать  лет,  художник,  дизайнер,  натура поэтическая, джаз - наркотик, женат, даже сын есть. Но свободен  и  одинок.  Так  и  сказал, - "...свободен  и  одинок".

Она, - двадцать  два,  замужем,  муж, - ударник джаза,  Люськин,  кстати,  брат,  катит  в  Америку,  но  её  с собой  не  берет. Всё не склеивается, впереди развод. Ныне подрабатывает на фестивале у 

Баташова  переводчицей и секретарём  за  всё.  Детей  нет, - рано,  пожить для себя хочется.  Честная.  Так  и  сказала, - "...честная".

Дальше, как по писанному, - ужин при свечах, совиньон, блюзон, мурлыкающе банальности, тесное танго «Брызги шампанского», мимолётное соприкосновение губ, глубоко проникающий, первый поцелуй, неторопливое  обнажение плеч, на сильных руках - в ложе любви, нега, влага, исступлённое утоление желаний, и  стоны.

Стоны  до рассвета.

Утром болезнь не покинула. Застряла и ныла, ныла  где-то слева  в межрёберном пространстве, но не пугала, томила. Ну там, кофе  в постель, уточнение биографий, словарь чужих глубоких мыслей  о любви на всю оставшуюся жизнь, изучение частей и целого, лёгкий массаж, сладостное соитие и ещё, и ещё...

Не помогало. Кончик, свершилось наконец, - влюбился навсегда, бесповоротно. И девушку, кажется, заразил. Наташа пламенела,

поцелуями увлажняя  иссыхающие  губы...

А на  следующий  день,  под  гудящим  небом  Домодедово  она, прижавшись всем телом, смахивая тонким пальчиком слезу,

печально  уговаривала, - Не клянись, Кончик, не надо. Два дня и вся жизнь... Так не бывает. И запомни, я ни  о  чём  не  жалею... Вот, фото  на  память... Вспоминай изредка...                                                         

Он, глуша рыдания, -  Ты  открыла  мне..., - и  плёл  всю  глупость  про  любовь  до  гроба. -  Наши  пути  больше не разойдутся, - ля-ля,  тополя, - сел  в  разогретое  тело  самолёта  и  был  таков. 

А Наташа  забеременела  и  родила.

Не сразу. Чуть позже...     

6.  место работы    

-   Конценбоген,  вас  к  директору, - так  ласково  его  никогда  не 

    приглашали. 

-   В  чем  дело,  не  знаешь?

-   Не  знаю,  но  думаю,  выговором  не  отделаешься, - референт

     Маня сурова, - Ишь, взяли  моду,  свободные художники.

     Хочу, - работаю, хочу, - не  работаю.  Что  хочу,  то  и  ворочу.

    А план  за  тебя  Илья Ефимович Репин  строгать  будет?  Сам иди

    к шефу, разбирайся.

-   Марья Ивановна, пожалуйте, конфеты  московские, - пропустил

    мимо  ушей  Кончик, подавая коробку, -  И  привет вам  от Миши

    Шапиро. - Он знал, - это  било  в  цель  неотразимо, особенно про

    Мишу. 

    Запоздалая Манина  любовь  не  ржавела,  дала  результат.

-  Яша,  Альберт, - она  выразительно  кивнула  на  дверь, - в 

    ярости.  Хочет  на  твоем  примере,  понимаешь?  Собрание

    профсоюзное  готовит,  понимаешь? Изгонит, ведь, не пощадит.

-  Да  ладно,  первый  раз,  что  ли.  Отобьемся,  отступим,

    обойдём  с  флангов,  ударим  в  тыл,  утопим  в  крови.

-  Я серьёзно,  Яша, не шути, покайся. Спасибо  за  приветы  и

    конфеты, - горько улыбнулась глыба общественного  сознания.

-   Яков  Моисеевич,  проходите,  присаживайтесь, - бывший

    ментяра, бывший  директор  городских  бань,  бывший

    управляющий ЖЕКа, бывший  начальник ПТУ,  ныне  директор

    Художественного  Фонда тучен  телом,  но колок взглядом, -

    сообщите  мне,  наконец, где  вы изволили...

-   Я  летал  в  Москву  на  джазовый  фестиваль, - не  дал  ему

    шансов Кончик. - Я, художник, понимаете, ху-дож-ник!

    Я должен черпать из глубин жизни, напряженно искать достойные

    образы, овладевать мировым опытом искусства живописи.

    Следить  за  процессом развития социалистического  общества

    и разложением  в стане капиталистического  окружения...

Он вдохновенно плёл, - Так его, так. Не останавливаться, чтобы 

позволить этому хряку разбежаться, допустить до ора по поводу  трудовой дисциплины  и  упадка  показателей,  а  также  про  долг  перед  страной  и  коллективом.    

-   Да, я воспользовался свободным расписанием, установленным профсоюзным комитетом, но исключительно в целях повышения своего культурного уровня. Другое  дело,  если  вас  не  устраивает  моя  профессиональная  пригодность,  тогда,  так  и  скажите.  Мы  не  будем  морочить  друг  другу  головы  трудовой  дисциплиной  и  упадком  показателей  за  текущий  квартал. 

Обратитесь  в Союз Художников и спросите  там,  кто  напишет за месяц двадцать портретов  руководителей  партии  или  вождей 

мировой  революции?  Или  вы  уже  обращались?  И  что  вам 

ответили?  Я  знаю, что вам ответили, - Конценбоген Яков

Моисеевич.  А  кто  ещё?  И до Союза Художников мне осталось, - две республиканских выставки или одна всесоюзная. Так что,  долг свой  перед страной и коллективом я выполняю  честно,  а  свободу  творчества  топтать  не  позволю. Так и заявлю на ближайшем

профсоюзном собрании. Встану и заявлю. Давно пора  поставить  вопрос о личной политической  грамотности, профессиональной пригодности и трудовой дисциплине. Но не в разрыве, а в

совмещении этих неразрывных понятий. (Ну, теперь давай, возрази мне что-нибудь, козёл ментовский!)

-  Вы  абсолютно  правы,  Яков  Моисеевич,  пора  нам  навести

   порядок  с  дисциплиной.  Я думаю,  (ха-ха, он думает!) ваше

   выступление  на  собрании  будет  своевременным  и  отразит

   линию  последнего  пленума  ЦК.

-  Я тоже так думаю, Альберт Александрович. (Имечко  тебе 

    мамаша  придумала,  мент - Альберт)  Разрешите  идти?

-  Разрешаю, - попал  в  такт  директор, - минуточку, минуточку...

    Я, собственно,  пригласил  вас  сюда  вот  зачем.  Поступил

    новый ответственный заказ. Очень ответственный! Оттуда, -

    палец показал  самый верх иерархии, - и срочно. Не каждому

    доверить можно. Вам - персонально. Возьмите у Марии

    Ивановны... Не торопитесь, я позвоню, - Мария Ивановна,

    обкомовский  заказ  передайте  Якову Моисеевичу. Да, я

    именно так решил. Нет, я ничего не перепутал, именно,  ему. 

    До  свидания,  Яков Моисеевич.  Увидимся  на собрании, - и гадко

    так вослед улыбнулся. 

-   Да удавись ты!

Манюня  была  на  грани, -  Ну,  Яшка,  ну,  ты  подлец.  Он  ведь  тебя  живьем  сожрать  хотел,  чтоб  другим  не  повадно  было, - все полтораста килограмм её развеселого, легкодоступного тела 

тряслись в беззвучном хохоте, - чем ты берёшь этого кретина? 

Поделись.

-   Я давлю его  напором  интеллекта.  Как клопа  на  стене.

    Представляешь эту кровавую сцену? - вспомнил он, - А что там, в

    заказе,  портреты предводителей? Тачанки в бою за освобождение

    Шепетовки?  Что  там  необычного? Не томи.

-   Ты не поверишь,  Яша, - осунулась  Маня, - портреты, вполне 

    естественно,  но... Вот  список,  фотографии.  И условие, - в

    полный рост, и со  всеми  причиндалами. Такого ещё  не  было.

    Такое трудно даже представить в наши-то дни. И сроку, - три

    месяца.  На  сумму  в  рублях  посмотри.  Каково?

-  Вот это да! - но  не  про  деньги  Кончик,  не  про  условия  и

    сроки.  Про  список.  Он  начинался  по  алфавиту  с  "А" -

    Абакумов,  "Б" - Берия,  "В" - Ворошилов... Он  завершался

    на  "Я" - Ягода. Все  они   там  были собраны, - Ленин,  Сталин

    и компания. Вожди и палачи. Двадцать четыре апостола, весь

    иконостас, - вот это да... Если это не  шутка, тогда, за что мы

    боролись?

-  Какая  шутка,  Яша,  из  приемной Первого  звонили  два раза и

   напоминали  грозно.  Ты  посмотри,  куда  это  уйдёт, - Маня

   прочитала, - "Дом  престарелых  для  партийных, профсоюзных

   и государственных деятелей в Бибихе". Знаешь это место? Вниз

   по  Оби,  за  Кубовой.  Ты  понял,  для  кого?

-  Ах, вот в чём дело?! - вскипел Кончик, - "Не  расстанусь  с

    комсомолом, буду  вечно  молодым"?  Вот, суки непобедимые!

-   Не надо, Яша,  не  выпендривайся  и  не  нарывайся.  Это  тебе

     не  бровастого  «кормильца»  твоего  шлёпать.  Задача,  можно

     сказать, творческая,  Альберту сто очков вперёд и деньги.  Ты

     посмотри, какие деньги. Бери, не кочевряжься, - она всунула

     Кончику  бумаги  и  уплыла  по  ковру.

-   Ладно, - успокоил себя  Кончик, - не твоё, художник,  дело, не

     лезь в бутылку. Попал, - надо соответствовать, - он  изобрел, 

     и  всякий раз хватался за этот аргумент, - три месяца проскочат,

     не замечу.  Пока развод,  пока  делёж,  продажа мастерской,

     машины, - успею. Опять же, башли немереные, - сумма прописью

     в заказе отражала смелые запросы  и  будила воспаленное

     воображение.

Болезнь, не проходила. Кончик хотел  в Москву, в Бирулево, в 

малую, на шестнадцатом этаже, квартирку.

К любимой Наташе, к божественному её телу и тёплой душе.

 7.  профессия                                                                                                         

Ночью пришло решение. В мастерской, на чердаке прокуренном.

Не  во  сне,  нет, - в  кресле  мягком  плюшевом  напротив

телевизора. А в телевизоре, - партхозактив, встреча с

представителями. Тупая программа, тупой ведущий с тупыми

По  какой-то странной  аналогии  всплыли  вдруг  лица  родителей  с пожелтевших от времени, облупившихся  фотографий. Ясноглазые, загорелые, остроносые, трогательные еврейские лица, улыбающиеся то  весело,  то  печально. Чему  радовались,  о  чем  печалились, во что  верили,  к  чему  стремились,  чего  достигли?  Как,  куда  и  по  чьей  воле  ушли?  Таких  сложных  вопросов  до  этого Кончик себе  не  позволял.  Увиливал под предлогом отсутствия активной

жизненной позиции. Еще в школе любимая  учительница по

литературе, красавица, холодная богиня, Инесса Павловна, пригвоздила его, - "Беспринципный вы человек, Яков  Конценбоген, все вам хихоньки да хахоньки".  И  была  права.

Но, поди ж ты, сломалось что-то после Москвы в укрепрайонах 

бетонной души  Кончика, треснуло, течь дало.  Эх, Наташа!

-  Будя, хватит, настала пора, - взыграло в маэстро, созрело.

Представил реакцию мента, подпевал, плюнул  и  растёр.  Принял 

решение. И пошло - поехало. Библиотеки, фонды, подшивки

газетные,  журналы, партийный архив, дела под номерами, плакаты  с призывами расшибить голову или задушить гадину, хроника -

суды расстрельные, первоисточники, - кровавые итоги трудов их праведных  на  благо  сурово осуждающего  народа.

Природный фон теме благоприятствовал, - явилась  мокрая осень.

Холодные  нудные  дожди,  ранние  снега,  позднее  отопление,  протечка кровли над чердаком с капелью в таз. И семейные

обстоятельства, - судебные заседания, склоки, раздел, развод и

девичья фамилия. Благоверная выигрывала и била в барабаны сыну, -  Твой отец - подлец!

Москва умоляла, - Кончик, родной, умоляю, брось всё. Мы потеряем  друг  друга...

Кончик умолял, - Наташенька, любимая, умоляю, ещё месяц, ну, два.  Я  уже не  могу  это  бросить... Пусть ответят, сволочи!

И  работал  яростно,  себя  на изнанку  выворачивая.  Без эскизов,  без подмалевка, без растворителей, пастозно, из туб мастихином, а где и пятернёй. По холсту, как по себе живому. Днями, ночами...

Срок сдачи назначен был на 5 ноября, к Великому Октябрю стране родной подарок. Всё как обычно, - худсовет, потом торжественная часть, вручение грамот, ценных подарков. И, понятное дело, 

водочный  банкет  в честь  и  по  поводу.  Всё, как обычно.

Не получилось в этот раз. Обосрал народный праздник Кончик. Худсовет был  расширенным, время обсуждения, в связи с

надвигающимися церемониями, - суженным. Предпраздничные

работы принимались спешно, весело, на ура. Блаженное состояние приближающейся  пьянки  висело в  воздухе,  живо ощущалось,

подогревало и широко распространялось в залах Худфонда...

Двадцать четыре кончиковы холста и двенадцать членов ХС не 

долго  радовали  друг  друга.

-   Молодец, еврей, - вне очереди выкрикнул полусумасшедший

     художник Сляднев, - так им!

-   Что это, Яков Моисеевич? Объясните, - выступил  мент -

    директор, -  объясните  нам  это  как-нибудь.

-   А  что  тут  объяснять, - выступил  профорг  Мешков, - вы  же

    видите, он издевается.  Он  издевается  над  основами.

-   Подождите,  надо  разобраться, - выступил  председатель 

    худсовета  Лобода,  изредка  собутыльный  приятель  Кончика.

-   А в чём тут разбираться, - повторно взял  слово  профорг

    Мешков, - вы же видите, он плюёт на весь коллектив. Коллектив

    его, можно сказать, вырастил, ему доверил, а он плюёт. А мы

    молчим.

-   Подождите, нельзя же так, сходу, - повторно взял  слово

    Лобода, - надо  тщательно  разобраться.

-   Молодец, еврей, - крикнул с места полусумасшедший Сляднев,

    и    громко спел, - Вихри  враждебные  веют  над  нами...

-   Заткнись, Сляднев, и до тебя ещё доберёмся, прикидываешься

    тут дураком, - крикнул  с  места  мент - директор.

-   Что это, Яша? Что это за мазня? - выступила Манюня, - ты же

    сознательно подрываешь основы. Это же,  ни  в  какие  ворота.

    Это нарушение всех общепринятых норм и правил. Я уже не

    говорю о политической  подоплёке  дела.

-   Минуточку, а у нас сегодня какой год? - возразил,  в  порядке

    ведения  Кончик, - или я что-то путаю?

-   А при чем тут товарищ Ленин, если  вам так дороги принципы,

    за что вы его так изуродовали? - взял слово вне протокола,

    сидящий с левого края, неизвестный со стальным лицом в

    темносером костюме. 

-  Чтобы из композиции не вываливался, - обосновал Кончик, в

    порядке  ведения, - другой цели не было.

-   Лично я об этом давно предупреждал, - выступил заслуженный

    хохломист республики товарищ Лагуна, - но никто не

    реагировал. И вообще, с этим всё ясно, хватит, пора за стол, - он

    уже где-то опрокинул  дозу  и  ему  не  терпелось  продолжить.

Коля  Грищук,  лучший  друг, ни  слова,  как  всегда, - Пошли вы, я на пейзажах два инфаркта схлопотал, а тут такое... - смотрит

жалобно и мимо.

-  Хватит,  позор!  Лобода, закрывайте  худсовет, - подвел  черту

    неизвестный со  стальным  лицом,  в  темно-сером  костюме, -

    Альберт Александрович, о происходившем здесь будет

    доложено в Обкоме,  и всё  это  будет  изучено самым

    внимательным образом. Самым внимательным! Я думаю, всем

    понятно, что  соответствующие  оценки и  выводы  будут 

    сделаны.  К великому сожалению, не могу принять участие в

    торжественном собрании коллектива. Всего хорошего, товарищи,

    с наступающим праздником. Убрать это позорище немедленно!

-  Слушаюсь, Владимир Ильич, - вытянулся мент, - передайте

    привет  от  нашего  коллектива  руководству  области.

-   Да уж, непременно.  И  позаботьтесь  о  стопроцентной  явке

    на  праздничную  демонстрацию  трудящихся.  Иначе, - вам

    лично не сдобровать.

Кончик тайно ликовал, упаковывая шедевры, выслушивая

матершинные мнения о себе  вчерашних  компаньонов и приятелей. Он  был доволен собой. Он это сделал. Он это сделал смело, ново,  свежо, талантливо, не наступая себе на руки, корчась в патриотических  позах.  Плюнул  и  растер.

Коридорные угрозы мента, - Ты забыл, в какой  стране  живёшь,  чей хлеб жрёшь,  какому  народу  служишь. Что, жид, свободы захотел? На историческую родину потянуло? Будет тебе, свобода, погоди! - не пугали, нет.

-  Завтра  я  тебе,  козел,  все  твои  грамоты  и  благодарности  за  перевыполнение  вывалю  и  заявление  на  стол.  А  генсека 

бровастого и компанию дальше товарищ Репин шлёпать будет. Встречным  планом.

Маня  подошла  квёлая, - Дурак  ты,  Яша.  И кому ты  что доказал?  Теперь  свое  говно  сам  расхлёбывай,  я  за  тебя  слово  не 

молвлю, - и  унесла  на  подпорченный  банкет  своё  бочковатое 

тело.  А  по  делу,  так  и  не  дождался.  Никто  ничего. Одна  забота, - нажраться на халяву. 

Полусумасшедший Сляднев только, - Я тебя уважаю, Яшка, хоть  ты  жид, а  жидов  я  не  уважаю.

И Коля Грищук, лучший друг, умолчал. Как всегда, - Извини, Яша, у меня пейзажи. Я за поиски цвета и формы в своё время своё получил сполна...

Вот  и  всё  о  профессии.  Потом  освоил  другие.  В  том  числе, кочегара.   

-   Яша,  вы  ещё  спите  или  уже  не  спите?  Бог  мой,  вы  ещё    ничего  не  знает...

-   Соломон,  давай  пиво!  Или  ты  хочешь  моей  смерти?

-   Какое пиво, Яша? При чем тут пиво? Послушайте, что везде 

    происходит. Вы слышите,  это  настоящий  кошмар. Включите

    быстро  телевизор, вам скажут  лучше  меня.  Вам  трудно,  я

    вижу,  я  сам.  Смотрите,  что  происходит.  При  чем  тут  пиво,

    Яша?  Бедные  дети.  Бедная  Соня,  бедный  Фима, несчастная

    Америка. Боже ж мой...

В обшарпанном ящике пузырится безгласно, хлюпает и шипит муть. Бой в  Крыму,  всё  в  дыму...  Сознание не подключается...

-  Соломон, в чём дело? Что может происходить в Америке, я не

    знаю?  Ты принес  пиво?

-  Какое пиво, Яша?  Послушайте, что творится. Бедные дети, 

   несчастная Америка... При чем тут ваше пиво...

Из шипения, хрипа и скрипа образовывается, наконец, нечто

определённое, но кошмарное. Грандиозный пожар на Манхеттене и захлёбывающийся крик комментатора.

-  Мама родная, что там творится! -  На  красных  глазах  Кончика

    в  огонь  и  пыль проваливается сама основа  мира. Это кино?

    Или, что это? Нет, не  кино...

-   Э-э-э,  Соломон,  что  с  тобой?  Тебе  плохо?  Сядь.  Где  твой

    нитроглицерин,  у  тебя  лицо  зелёное.

-   При  чем  тут  лицо,  Яша.  Вы видите, что  творится...

-   Соломон,  ты  мне  не  умри.  Куда  я  потом?  Может амбуланс 

    вызвать?  Где  твой  нитроглицерин?

-  Зачем амбуланс, Яша?  Откуда у меня  деньги  на  амбуланс?

    Вот мой нитроглицерин. Вы думаете, я излишне взволнован?

    Боже,  зачем  так  долго  жить,  чтобы  увидеть всё  это. 

    Бедные  дети.  Бедная  Америка... Пиво  в  пакете...

-   Спасибо, Соломон. И не надо так волноваться. Все твои в 

    Бруклине, а  это  на  Манхеттене.  (Можно  долго  не  ходить  к

    Мордаховичу, -  ни за что  не  откроет  кредит  под  такие жуткие 

    подробности.  О  чём  это  я?)  Соломон,  тебе  лучше?

-   Мне  лучше,  Яша.  Вы  добрый  человек,  Яша.  Только 

    ужасно пьёте всякую гадость. Возьмите пиво, оно в пакете.

    Послушайте  меня  и  не смейте возражать. Вам надо  жениться,

    Яша. Вы еще относительно  молодой  мужчина. Надо бросить

    пить, жениться и уехать отсюда  на  какой-нибудь  край света.

-   Соломон,  только  не  об  этом.  Мы  же  договорились.

-   О  чём  мы  там  договорились?  При  чём  тут,  договорились.

     Вы  видите,  что  вокруг  творится?  Вы  слышали,  Яша, тыщи 

    народу угрохали за полчаса несложной работы. Женитесь на

    обеспеченной даме и уезжайте  отсюда как можно дальше.

-  Соломон, ты забыл, мне шестьдесят.  С лишним. Ни дома, ни

    работы, ни  зубов,  одни  долги.  Я  что, буду  содержать  жену,

    на  пособие  по  безработице?  Коэн  мне  третий  месяц 

    сигареты под запись даёт. Ты же знаешь. И моя печень... Она вся

    в дырах. Куда  я  отсюда?  Как?

-  При чем тут ваши зубы, Яша, и ваша печень?  Вы  видите,  что

    творится? Так это в Америке,  а  что  будет  потом  в  Израиле? 

    Ничего не будет в Израиле через год или два, и вы увидите, как прав был Соломон. Только не вздумайте жениться на этих

    израильтянках, я вас умоляю, они  потом все отнимут по суду. Я пробовал и где я теперь? На съёмной квартире с алкоголиком. Не обижайтесь, Яша, это так. Стоило ехать так далеко с Одессы, чтобы  жениться  на  израильтянке  и  всё,  всё потерять... 

    Не  женитесь, Яша, я вас умоляю..., - он, как всегда, засыпает на самом  интересном.

В ящике  горит  и  рушится  Америка...

Где-то  там  Наташка.  Не  дай,  Б-г!   Все,  что  осталось, - память о ней. Сколько  лет  прошло?  Боже, тридцать  лет прошло...

...Наташа  замолчала  вдруг.  Ни  телефон не отвечал,  ни письма, - глухо. От Люси Герасимовой ничего не добъёшся, она, как всегда, в нирване. Валя Пономарева с Баташовым то на гастролях, то на

концертах, то по джемам. Любимая, где ты?  Тишина в ответ, глухая 

ти-ши-на. 

Прорвало под Новый год, - Кончик, милый, я устала от одного

вранья, но оно хоть законное. Не хочу больше ничего, устала. Ещё что-то  горькое.  И в завершение, - Прости и прощай, мы в этой

жизни больше не встретимся.  Конец  связи.

Ну  да,  как  же!  Плохо  ты  меня  знаешь!

К Грищуку. Коля, - выручай. Коля выручил. В ночь, в аэропорт! Девочки - стюрочки, шампанское, трали-вали, в Москву срочно нужно, - жизнь  решается. В Москву? Так, пожалуйста! Провели, посадили в хвост, обнесли шампанским, обласкали.

В Москве, на Солянке, типично нагруженная Люся, всё в том же кресле драном, - а я Наташке кто, мастер-наставник? Она, между прочим, к Серёжке, к законному мужу, в Америку... А ты ей кто? Брось грустить, Яша, давай по маленькой...

Валя Пономарёва из кухни, - В самом деле, брось Яша, не дури. В 

Бостоне Наташка, у мужа. Помирились, вроде. Пишет, - остаётся.  А что у вас было?

А всё у нас было!

Выпили, конечно, и крепко. Даже Баташов. Не огорчайтесь, -говорит, - голубчик. Всё  к  лучшему. У меня  завтра  сам Дюк со

своими чёрными. Приходите на  джем.

А сейчас мы где?  Гут Вильямс,  Кэш Андерсон,  Чарли Паркер,  Рой Элридж,  Ли Морган, - все шоколадные рожи здесь, полный

набор. Воют золотые трубы, заливаются, провожают кончикову  любовь. Вино рекой, как слёзы. И поплыло  по той  реке, - чужие,

пропитые лица, клочки воспоминаний, клочки надежд, клочки

жизни...

Пухлый дошкольник Витя Пелевин просунул голову в приоткрытую дверь, -  Шестипалый  у ваc?                         

- Он, напротив, у Затворника, - показала Валя Пономарева. Всё она знала,  - цыганка. 

Успокоился Кончик на люськиной вислой груди, а проснулся в

балдевшем пьяным дембелем, курьерском "Сибиряке".

Кто такой Шестипалый? - гадал он по дороге домой, трясясь в

прокуренном  вагоне... Как там дальше? - "он полуплакал,

полуспал..." -  Точно так... 

Вернулся и покатился по наклонной плоскости. Собрание

трудового коллектива единодушно осудило и единогласно, при двух  воздержавшихся,  (интересно,  кто  осмелился?)  решило. 

C работы - вон. С треском, по тридцать третей. И полетел вниз 

тормашками.                                           

Мастерская на чердаке - мастерская в полуподвале - притон в 

подвале. Художник в клубе, оформитель в порту, сторож, дворник,  кочегар,  рабочий  тары.  Халтуры, шабашки, - на  алименты и

подарки дикорастущему отпрыску, - мамаша спилась, скурвилась,  дитё побоку.

Интеллектуальные посиделки на чердаке с музыкой Губайдуллиной и стихами Бродского под коньячок, плавно перешли в

занимательные  пьянки  в полуподвале  с  грязными танцами  и

раздеванием девушек, якобы, натурщиц, под «Столичную» и

«Кавказ». Затем резко - в широкую народную попойку в подвале, чем попало, вплоть до оконного очистителя с развлечениями от травки до вытрезвителя.                                                             

Безостановочной чередой пошли дамы, девки, потаскухи, бляди.

Совсем другие дамы, подменяющие любовь её потребностью, за

ними, осторожное знакомство с услугами кожновенерических 

диспансеров. Соседи, менты, приводы, протоколы. Наконец,

психушка на Владимировской, ненадолго, - следствие нетрезвой

попытки  взаиморасчета с действительностью.

И, как финал, - торопливое, гнусное бегство, шесть лет назад, от  

денежных  долгов  и  моральных  обязательств  в, изматывающий хамсинами и беспросветной пьянкой, средиземноморский рай под пальмами. Тусклая жизнь проскочила через его бренное тело,

подорвав жизненно важные органы, не подарив надежд на долгие годы и уютную старость среди внуков и хомячков. Залысины его

слились, образовав широкую ясную поляну. Кариес, приняв вахту у парадонтоза, прорядил рот. Гордый профиль обвис, глаза погасли и потеряли цвет. К шестидесятилетнему юбилею обрушение

личности, несмотря на периодические попытки реставрационных работ, в основном, завершилось...                                                                      

Кончик резко вынырнул из-под прошлого и ощутил острую потребность. Кессонная болезнь, вы ж понимаете. Добрался-таки  до воды, смыл кое-как наросшее и налипшее. Подавил тёплым пивом рвотные рефлексы, сунулся в закрома, наскрёб семнадцать шекелей (на один большой "Туборг"), с похмельным стоном натянул  дежурную джинсовку и вышел в город, на плавящийся  тротуар. Улицы были пустынны.
Народ Израиля приник к телевизионным экранам с ужасом и, ещё не осознанным, искушением упрёка.

(Продолжение и окончание следуют).