Арон Кацман молча сидел за столом со стаканом недопитого компота.
Напротив, на краешке стула, примостилась Галинка, его жена, молодая и любимая. Арон занимался необычным для себя делом. Он думал. И думал крепко. Много думать Арону в жизни еще не приходилось. Судьба его не баловала, но всегда находились рядом люди, которые, когда по должности, а когда и по взаимной симпатии, решали всё за Арона во время крутых поворотов его запутанной жизни. Теперь вот его очередь думать.

Новость, которую Галинка приберегла на конец ужина, когда собрала тарелки и налила ему стакан холодного компота, Арона ударила буквально под дых. Стало трудно дышать, и он рванул воротник рубашки, который оказался расстегнутым и не давил вовсе. Тогда Арон для облегчения враз заглотнул полстакана и, отдышавшись, задал Галинке дурацкий вопрос: «А как ты узнала?» Тотчас же сообразив «как», промямлил «Ну, ага, ясно…»

«Ты не рад, Ароша?» - спросила Галинка.

«А когда? - выпалил Арон. – Ну, в смысле, когда он родится?»

«В конце апреля, еще долго, не бойся. – зачастила Галинка. – Так ты не против?» – робко улыбнулась она.

«При чем тут «против»! – фыркнул Арон. – Тут серьезное дело, тут думать надо! Ты че, в это говно его принесешь?»

«Арончик, а вдруг он - девочка?» – разулыбалась Галинка

«Девочка! – возмутился Арон. – Для сикухи еще хуже в этой яме! Заболеет - не вылезет из соплей!»

«Все! – замахал руками на Галинку Арон. – Иди себе! Не мешай, я думать буду!»

Галинка испуганно кивнула и ушла в кухонный угол мыть посуду.

Арон думал.

Он и Галинка были из одного детдома. Арон помнил, как привезли ее, замотанную в старую шинель, промокшую под ней и уже обросшую желтоватым льдом. Нянька Павловна хотела уложить ее на диван в приемной, но глянула на грязную шинель и, поискав глазами в толпе кого-то из старших, и, не найдя никого из девчат, протянула ребенка Арону: «Держи, Ароша, я пойду воду греть поставлю». Арон, взяв ребенка «дыбки», привалился к директорской двери, и стал слушать. Много не услышал, но понял из разговора Иван Семеныча с вокзальной милиционершей, что «мамка - побирушка вокзальная» и «откуда ж документы?!» И еще «Лидкой звали, Лидка-пьянычка». Узнав все это, Арон потащил ребенка на кухню, где нянька Павловна уже ставила на два табурета детскую ванночку. Ребенок молчал, Арон даже удивился, что крика не слышно. Обычно маленькие голосили вовсю, хоть уши затыкай.

«Ну-ка дай, Ароша, - нянька Павловна, вытащила кое-как замотанного в старое одеяло ребенка. - Ох, а воши-то как лошади бегают. Жги шинельку, в плиту ее засовывай, да не обожгись, кочергу возьми. Все тряпки жечь надо, хоть бы тифа не принесли в дом! Господи, не допусти!»

Ребенок вытягивал ножки в теплой воде и улыбался.

«Павловна, - спросил Арон от печки, - а можно это мне будет брат?»

Он знал, что нянька Павловна ему не откажет. В детдоме у многих были братья и сестры. У кого настоящие, у кого названые. Арон всегда хотел брата, маленького, чтобы ничего не умел. Он его всему научит, он поможет. А когда они вырастут, то будут жить вместе где-нибудь в Москве или Ленинграде, а то и здесь, в Славуте. Больше городов Арон пока не знал.

«Нельзя, - улыбнулась нянька Павловна. – Из этого ребеночка брат тебе не получится. Сестренку хочешь? Возьми-ка спинку ей намыли!» И она протянула Арону мочалку. Арон намыливал худенькую – все кости видно – спинку и сопел. «Чего сопеть-то, не хочешь сестричку – не надо. Девчатам только скажи - сразу какая найдется сеструха для нее. А ты еще жди» - сказала нянька, заворачивая девочку в старую купальную простыню.

«А тихая какая, красавица, - пропела она, - чисто ангел! Как назовем-то ее, Ароша, может Аннушкой?»

«Халиной!» – выпалил Арон. Он в войну жил в доме у пани Халины - хорошая пани, кормила как своего, в кухонном шкафу прятала.

«Галинкой – хорошо, - согласилась нянька, - Аннушек у нас две, а Галинки нет. Вот теперь будет. Так берешь Галинку в сестрички? Она-то признала тебя, вон как улыбается!»

Арон еще раз посмотрел на девочку и решился: «Беру!»

Галинке определили два с половиной года. Весной они вместе слушали по радио парад Победы, и это стало ее первым детским воспоминанием. Летом она впервые пошла по дорожке парка, держась за руку брата. Осенью впервые заплакала, узнав, что Арона переводят в детдом для старших. Новый дом был на соседней улице, так что видеться они могли каждый день. Галинка несчетное число раз убегала спать к Арону. Няньки пугались, бегали по парку, искали. В конце концов, воспитательница обнаружила Галинку в обнимку с Ароном в спальне у мальчиков. Арона наказали, и Галинка сразу перестала убегать по ночам. Виделись они каждый день. Галинке достаточно было только поглядеть на Арона, а ему – знать, что Галинке хорошо. «Малышок мой» - ласково называл ее Арон.

Хорошенькую кудрявую Галинку дважды пытались удочерить, но она шумно протестовала, потому что брать ее вместе с большим Ароном не хотели. Через пять лет Галинку перевели в детдом для старших, и она пошла в школу.

Тихую девочку не раз пытались обидеть старшие детдомовки. Галинка не жаловалась, но Арон каким-то образом все равно узнавал и вставал на защиту с яростью медведицы, у которой обидели детеныша. Он сменял у немцев в бараках на две пачки краденых папирос настоящую финку с острым, опасно блестевшим лезвием. Как-то подойдя к Кате Потаповой, старосте девичьей спальни средней группы, он покрутил финкой у самого носа: «Галинку обидишь – морду порежу!» Потапова побежала жаловаться, но ножик уже был у Галинки за пазухой, его не нашли, дело замяли, а Галинку Катя после этого словно не замечала.

Арон семилетку окончил и из детдома его, как у них говорили, «выпустили». Галинка опять плакала, но Арон неловко гладил ее по плечу и обещал: «Не реви, не уеду!» Директор детдома помог пристроиться учеником в автомастерские. Дали койку в общежитии МПС и три года они опять виделись каждый день. Арон приходил после работы в детдомовский парк и дожидался Галинку на скамейке. За три года вышел Арон на пятый разряд, стал хорошо зарабатывать, но своего жилья по-прежнему не было. Галинке оставалось еще два года до конца семилетки. Оба здания теперь считались одним детдомом, и Галинка после школы помогала малышам. Директором был все тот же Иван Семеныч, фронтовик без руки, один из колонистов самого Макаренко. Порядок он держал суровый, так что за Галинку можно было за не бояться. И Арон решился ехать в Москву. Брали по лимиту, обещали койку в общежитии, а дальше как повернется.

Это был их самый длинный разговор.

«В Москву я хочу. – объяснял Арон. - Мамка моя зимой сорок второго к пани Халине постучала, да и упала на ступеньках. В комнату волоком ее Халина и бабка Кшися втащили. Она тем же вечером и померла. Только и сказала, что звать меня Ароном, и что мы из Москвы. Просила за меня, ну, чтоб пани Халина у себя оставила. – Арон вздохнул. – Хорошая пани была. Их с бабкой Кшисей стали выселять, когда немцы ушли. Дом-то не ихний был. Он пустой стоял – они и вселились. А пришли наши - и хозяева вернулись. Баба скандальная на пани Халину кричала, что, мол, она фрицам подолом мела. Ну, я в нее грязью и пульнул! – он опять вздохнул. – Тут все стали орать, что я не ихний. И в детдом меня забрали. А пани Халина тогда серьги из ушей вынула и той бабе отдает – вот вам за прожитое!»

Они сидели рядом и Галинка, как все десять лет, крепко держала его за руку.

«А я думаю, - продолжал Арон, - раз я из Москвы, то мне надо в Москве жить. А может, родню найду. У меня ведь метрика сохранилась настоящая. Там мать, отец – все прописано! Может отец живой. Живет себе с мачехой какой-то, еще себе детей народили. Я считал, ему сейчас только-только сорок лет».

Галинка дышала тихо-тихо, но Арон все-таки догадался: «Не боись! Ты мне настоящая сестра, а тех я еще и знать не знаю!»

Галинка благодарно прижалась лбом к его руке.

«В отпуск приеду, - обещал Арон, - а на второй год сама в Москву поедешь. Я деньги на билет пришлю. Ты учись и жди. Писать, сама знаешь, я не люблю».

«Не люблю» было сказано для красоты. Арон не просто не любил писать, он своим отвращением к наукам доводил учителей да обморока. Галинке же учеба давалась, и учителя прочили ей быть не меньше как медсестрой, а то и врачом, либо учительницей.   

Новогоднюю открытку с большой елкой на Красной площади и надписью «с новымгодом. ещо 19 месяцев жди арон» Галинка все-таки получила.

Галинка ждала. Ждала зимой, ждала весной. Летом стала ходить на вокзал к московским поездам. Их тогда проходило через Славуту целых четыре, а дневных только два. Месяц ходила – и выходила. Арон спрыгнул с подножки, и Галинка заплакала в третий раз – дождалась! Обнялись. Галинка прижалась головой к его небритой щеке и замерла.

«Встретила свово хлопца! - сказал кто-то из пассажиров. – Глянь, любовь какая!»

Остановиться Арону разрешили в детдоме. Две недели просидели они на своей скамейке в парке, две недели мечтали о жизни в Москве. Арон устроился автомехаником в гараж МПС по рекомендации с прежней работы. Машины не грузовые – легковушки. Его хвалят, зарплата хорошая, скоро будет сдавать на высший разряд. Получит  – поставят бригадиром. И квартиру обещают из отказного фонда.

«Очередников переселяют, а их жилье нам отдают временно, пока хорошую комнату не построят. - объяснял Арон. – Может к твоему приезду у нас уже комната будет».

«А родни пока не нашел, - сказал он перед отъездом, - но надежды не теряю. На отца запись есть – убитый. Может другой кто сыщется, тетки, там, или дядья. Ждать надо – много запросов, все родных ищут».

Еще год Галинка прожила без Арона, вычеркивая день за днем из самодельного, на листочке в клеточку, календаря. Наконец, «выпустили» и ее. Арон уже месяц как прислал почтовым переводом деньги. «телиграм пошли встречу» - написал он на корешке перевода. Иван Семенович провожал ее вместе с нянькой Павловной и подружками-детдомовками. Просили писать. Нянька Павловна прошлась с ней по перрону в ожидании поезда и вспоминала, как ее принесли зимой в детдом с этой самой станции.

«Ты же знаешь, что Арон тебя в сестры сам выбрал, - говорила она, - ты держись его, он парень надежный!.»

Арон встречал ее на Киевском машиной – он уже получил водительские права и ему поручали в конце дня перегонять отремонтированные машины владельцам. Он провез ее по Ленинским горам, показал ГУМ, Кропоткинскую, Калинина, Ленинский проспект. Остановил машину с тихом дворике в Ореховом переулке. «Выходи, Галинка, - сказал он, - я тебя домой отведу, а потом машину отвезу, здесь недалеко».

Маленькая комната в подвале с одним окошком, до самой верхней фрамуги вросшим в землю, показалась Галинке дворцом. Плиту Арон обмазал, чтоб тепло держала. И две кастрюли купил, и сковородку. Себе стелил на топчане, а Галинке на старом матрасе на козлах, что от прежних хозяев остался.

На работу Галинка долго устроиться не могла: в торговле - годов не хватало, на заводах ближайших – учениц по лимиту не брали. Пока искали работу, перезнакомилась Галинка со всеми соседскими бабушками. Занимала им очередь, подносила сумки, бабушки в ней души не чаяли. Вот одна из них, баба Миля, и предложила им с Ароном, как она назвала, «вариант». У нее была подруга за профессором замужем. Они искали няньку для внучки.

«Днем с ребеночком будешь водиться, а вечером в школу ходить, - предложила баба Миля. - Ты, Галинка, девочка умная, училась хорошо. Чем тебе не вариант? Ребенок спокойный. Поесть тебе дадут, платить будут хорошо. Марина Георгиевна через год на пенсию выходит. Не захочешь дальше оставаться – уйдешь!» 

Арону понравилось у профессора: люди тихие, приветливые,  приняли их хорошо, чаем поили. Видя, что они колеблются, Марина Георгиевна предложила оформить Галинке временную прописку.

«И со школой сложностей не будет, и с милицией!» - убеждала она.

На том и порешили.

Галинка осталась одна в большой Москве той же осенью – Арона взяли в армию. Никто и не думал, что Арона призовут. После детского туберкулеза он был признан негодным. На очередной медкомиссии докторша, пораженная ростом и сложением Арона, не поверила в его туберкулезное детство.

«Такой здоровяк, а служить не хочет!» - пристыдила она и, перечеркнув предыдущий диагноз, безо всяких обследований написала «Годен».

Арон и вправду никак не походил на туберкулезника. За год жизни в Москве вымахал под метр восемьдесят, раздался в плечах и нарастил мускулы. Он, как и в Славуте, ходил в секцию акробатики в местном Доме Культуры и, вдвоем с таким же внушительным парнем, стоял в самом низу пирамиды, держа на себе семь человек безо всякого напряжения. О туберкулезе Арон и думать забыл, вспоминая об этом только во время очередной медкомиссии.

Галинка проводила Арона, не заплакала, и снова стала ждать.

Через два месяца пришло письмо в три строки. Арон писал, что служит в автобате механиком, что здоров и что кормят их «как вдедоме». Галинка тосковала, худела на щедрых профессорских харчах. Новогоднюю открытку с Дедом Морозом и надписью «привет из себирий! арон» она повесила на стенку над матрасом.

Новый год принес неприятности: заявился участковый проверять прописку, стал расспрашивать, почему она живет на Ароновой жилплощади. Документов на родство у Галинки не было, а то, что они из одного детдома, на участкового не произвело впечатления.

«Забирай свои вещи! Завтра квартиру опечатаем!» - предупредил он.

Галинка бросилась за советом к бабе Миле. Та велела не связываться, а то на стопервый километр загремишь, а жить у нее, благо, домик отдельный, три комнаты. Галинка собрала свои пожитки и перебралась к бабе Миле. Денег она у Галинки брать не хотела, а Галинка не соглашалась жить «забесплатно». Порешили на том, что Галинка возьмет на себя уборку, стирку и очереди в продмагах. Баба Миля зимой уже почти не выходила на улицу.

Все устроилось, и Галинка снова ждала. Третья весточка пришла от Арона весной – опять открытка и подпись «спервомаем  жди арон».

На праздник октября неожиданно получила она настоящее письмо: «Галинка дорагая! Меня записали в школу командир говарит негоже моло грамотным жить. Уже пишу хорошо читаю тожи. твои писма могу читат. Арон.»

Письма обрадованной Галинке стали приходить каждые две-три недели. Она их перечитывала, угадывая за корявыми Ароновыми строчками, тоску, желание увидеться, беспокойство о ней, «несмышленыше».

Она была одна в этой огромной шумной столице с вечно спешащими куда-то людьми, с гремящими трамваями и фыркающими дымом автобусами. Город жил своей жизнью, но Галинка еще не чувствовала себя частью его. Жизнь ее в эти годы была ограничена профессорской квартирой, двором и домиком бабы Мили, да ближайшими магазинами. Она собрала денег и купила на рынке крашеных в синий цвет шерстяных ниток, чтобы порадовать Арона теплым свитером. Как-то прибежала Галинка к бабе Миле, совсем запыхавшись: «Эмилия Марковна! Одолжите мне десятку! В промторге шапки дают – как раз на Арона!»

Шапку из каракуля она с торжеством принесла домой и неделю не прятала в нафталин, любуясь черными завитками, и представляя Арона в обновке. За шапку Галинка выложила все имевшиеся деньги, и три дня потом жила только обедами в профессорском доме, пока баба Миля не заметила, что Галинка даже чай не пьет. Она заставила ее поесть, и с тех пор Галинке никогда не удавалось убежать утром без завтрака. Баба Миля жила одна, все родные померли, и рада была она свалившейся на нее заботе.

Галинка мечтала купить Арону отрез на пальто или костюм, но денег ее на такие дорогие вещи не хватало. Как-то, выстояв очередь,  купила Галинка белого полотна. Давали по десять метров на руки, и деньги, к счастью, были. Баба Миля вместе с ней раскроила пододеяльник и две наволочки и стала обучать Галинку шитью. Понятливая Галинка уже после трех уроков вела ровную строчку, и сама построчила наволочки. Бабушки во дворе слушали бабы-милины похвалы и качали головами: «Ведь детдомовская, воспитать было некому, а какая девчушка хорошая!»

Беда пришла неожиданно, как всегда бывает, когда на душе покой, и не ждешь ты ниоткуда подвоха. Арон еще в конце февраля писал Галинке, как ездили они по тайге на вездеходах, как в снег проваливались и приходилось машины вытаскивать. Он тогда заболел – промок, а обсушиться было негде. Простуда перешла в плеврит, его отправили в госпиталь, потом в госпиталь побольше. Через два месяца после той злосчастной простуды, у Арона началось тяжелейшее воспаление легких. Лежал он же в госпитале в Казани, куда его и еще троих «тяжелых» отправили с рук долой. Получив письмо из Казани, Галинка сразу засобиралась ехать.

Марина Георгиевна к тому времени уже вышла на пенсию, так что с малышкой все устроилось.

«Поезжай, Галинка, не волнуйся, никого другого нам не надо. – настаивала она. – Мы с Сашенькой тебя ждать будем».

В школе ей тоже сказали не волноваться. Все оценки хорошие, а экзамены можно и осенью сдать. Баба Миля обещала присмотреть за их подвалом. Весь день перед отъездом Галинка пекла пирожки, укладывала их в круглую коробку из-под шляпы, которую выпросила в промторге. Билет, конечно, был без плацкарты, и всю ночь тряслась Галинка на жесткой полке общего вагона. На полпути вагон опустел, и она забылась сном, подстелив под голову свое серое, еще из детдома, пальтишко.

Выйдя рано утром на площадь у вокзала, Галинка решительно потащила коробку из-под шляпы к постовому милиционеру. Все вещи ее уместились в маленьком защитного цвета рюкзаке за спиной, купленном на рынке специально для поездки.

 «И руки свободны, и нести легче!» - учила ее баба Миля.

Галинка показала конверт с адресом госпиталя и стала расспрашивать о дороге. Ехать было до центрального  парка, остановка трамвая здесь же на площади. В половине десятого Галинка уже тянула на себя тяжелую дверь военного госпиталя. У дверей стоял часовой, но он ничего не спросил, и Галинка рассудила, что стоит он только для порядка. В прохладном вестибюле объяснила она другому солдату, что приехала повидаться с братом, показала письмо, назвала имя. Вскоре она, одетая в длинный до пят белый халат и косынку, уже входила в палату.

«Который брат-то? - спросила ее нянька. – Не признаешь, ай?»

Три кровати из четырех были заняты, но лежащие стриженые головы показались Галинке совершенно одинаковыми: худые с запавшими глазами лица, воспаленные глаза, растрескавшиеся губы.

«Галинка! – хрипло позвал ее один из лежащих. – Галинка, малышок, иди сюда!»

«А ведь сколько лет не плакала! - гладил ее по голове Арон. – Ну-ка кончай поливать! Я еще тебя на руках буду таскать, плаксу!»

Долго плакать Галинка не умела, и через десять минут вся палата уминала пирожки и смеялась Галинкиным рассказам про вечернюю школу, учеников-хулиганов, мелкие события во дворе и в семьях у соседей. Галинка обладала редким даром делать смешную историю из любого происшествия.

Когда сестра прикатила в палату металлический столик со шприцами, Галинка выскользнула в коридор и пошла разыскивать доктора. В коридоре было тихо, докторов не видать, и Галинка, не долго думая, постучала в дверь «Главный врач». Она успела три раза повторить его имя-отчество, пока из кабинета раздалось «Войдите!», и с порога звонким голосом ошарашила: «Борис Григорьевич, здрасьте, мне посоветоваться!»

Галинка за последний год подросла, но все еще до взрослого роста не дотягивала. Лицо ее, по-детски круглое, с голубыми глазами и удивленно приподнятыми аккуратными светлыми бровками, почти всегда смотрело вверх. Светлые кудри свои она заплетала в косу и скручивала во взрослую «дульку», прикрепляя ее булавками  на макушке, чтобы казаться взрослее. Одета она была в свое лучшее платье, еще детдомовское, которое в последнее время стало тесновато в груди и подмышках. Платье было синее, с белым воротничком и с вышивкой на груди. Перед отъездом Галинка его удлинила, выпустив весь запас, но оно только чуть покрывало колени. Марина Георгиевна подарила ей два платья, совсем новые, может раз десять стираны. Но Галинка еще не так хорошо шила, чтобы браться за платья, а у бабы Мили последнее время болели глаза. Так платья и дожидались в шкафу вместе с юбкой и блузками, подаренными ей раньше. На ногах у Галинки были новые ботики – блестящие, с двумя кнопками, надетые на новые же туфли с маленьким каблучком – первые ее взрослые туфли, которыми она очень гордилась. Пальтишко Галинка повесила в палате на гвоздик у рукомойника, а платок накинула на плечи. Платок тоже был новый – бабы-милин подарок, голубой, шелковый, с бело-розовым яблоневым цветом по всему полю.

Так она и предстала перед главврачом – «посоветоваться».

«Ты чья, девочка?» - изумленно спросил он.

«Я сестра Арона Кацмана, Галинка. Мы с ним из одного детдома из Славуты!» – объяснила она.

«Что-то вы не очень похожи!» - улыбался главврач

«Это потому, что мы от разных родителей. Он меня сам в сестры выбрал! Он знаете какой хороший!» - доказывала Галинка.

Говорили они долго, Галинка успела рассказать всю их с Ароном жизнь. Главврач попросил в кабинет чаю с бутербродами, попробовал Галинкиных пирожков, за которыми она сбегала в палату. За разговором Галинка незаметно съела все бутерброды, выпила два стакана сладкого чаю. Ее сморило, и она уснула в кабинете на кожаном диване и, проснувшись уже после обеда, обнаружила, что укрыта серым солдатским одеялом, а под головой у нее подушка в казенной наволочке с завязками. В кабинете никого не было, шинель с вешалки тоже исчезла.

Галинка сразу же побежала в палату, как раз поспела кормить Арона полдником. Был кисель и сырники. И она, как любил Арон, налила в тарелку немного киселя и, обмакивая в кисель каждый кусочек, стала его кормить. Вся палата веселилась, отпускали шуточки, но видно было, что они просто завидуют, и Галинка легко отшучивалась, а Арон улыбался. Температура у него не падала, руки были сухие, губы растрескались. Галинка нашла в рюкзачке вазелин и смазала трещины. Нянька, вошедшая некстати, стыдила ее: «Никакого понятия о гигиене! Ты что же, еще своих микробий хочешь ему добавить?»

Тут зашел главврач и объявил, что на следующей неделе Арона переводят в санаторий. «За тобой теперь есть кому ухаживать – сестренка твоя пропасть не даст, вон какая шустрая!» - похвалил Галинку главврач.

Неделю до отъезда прожила Галинка в семье Бориса Григорьевича. В двух комнатках умещались два сына-близнеца – первоклашки Миша и Гриша, дочка Анка чуть старше Галинки и мать Бориса Григорьевича, баба Соня. Жена его, оказывается, уже две недели как уехала в тот самый санаторий.

«Подлечится и приедет. – объясняла ей черноглазая Анка, накрывая на стол. – Она у нас каждый год ездит кумыс пить».

Всю неделю Борис Григорьевич втолковывал Галинке про лечение, про режим и массаж. Он уложил к ней в рюкзак две коробки ампул, объяснив, что его жена сама будет делать Арону эти уколы.

«Будь счастлива и не отчаивайся, Галинка! – напутствовал Борис Григорьевич. – Я буду пытаться через два месяца перевести Арона в военный санаторий в Саках в Крыму. Б-г даст, получится. А о тебе я договорился – примут санитаркой. Убирать, стирать – эту работу ты знаешь. И жить будет где, и есть дадут. Складывай деньги на билет в Крым».

Везли на вокзал Арона машиной, потом поездом, но плацкарта была, а в вагоне одни военные. Они всю ночь в карты играли, так что Галинка смогла пристроиться на соседней полке. Ехали день, потом ночь. Долго стояли в очереди на подъездах к Сталинграду. Военные объяснили ей, что работает только одна ветка. Наутро, наконец, проводница объявила город Степной-Элиста. Арона вынесли на носилках два солдата – сопровождающие. На вокзале их ждала машина. Арона и еще двоих больных везли в поселок Лола, полчаса езды от города. Там в бывшем барском имении был туберкулезный санаторий. Устроилось все только к обеду. Галинку не хотели признавать сестрой, пришлось вмешаться жене Бориса Григорьевича. Она привела директора санатория, все разъяснилось. Галинку сразу же оформили санитаркой, и к вечеру она уже терла давно не крашеные полы под Ароновой кроватью.

«А кто же чище меня тебе помоет, Ароша?» - улыбалась она.

Утро начиналось с кумыса, который Арон наотрез отказывался пить, но каждое утро выпивал, а каждый вечер пил опять, громко выражая свое отвращение к кумысу, лошадям и своей проклятой слабости.

«А ты, пользуешься, что я не могу тебе по заднице дать, и поишь меня белыми сцяками!» - ругался Арон.

Каждый день Галинка вывозила его на веранду, благо, солнце здесь на юге светило вовсю, и днем было даже жарковато. Убрав первый этаж, помыв полы и поставив вываривать белье в летней кухне под навесом, Галинка бежала проведать Арона. Она раскрывала его и, закатав кальсоны, подставляла солнцу его худые ноги, накрывала марлей лицо и, сняв с него рубаху, с жалостью смотрела на его исхудавшую грудь. «Солнечные ванны двадцать минут!» - провозглашала она и садилась на краешек кровати, привычно крепко держа Аронову руку. После солнечной ванны Галинка накрывала Арона простыней и бежала помешать в баке белье. Потом она делала ему массаж, потом дыхательную гимнастику. Бегом развешивала белье на протянутых в саду от дерева к дереву веревках и бежала кормить Арона обедом. Недели через две, войдя утром в палату с кувшином еще теплого кумыса, Галинка обнаружила Арона сидящим на кровати.

«Не могу я больше лежать, хоть немного посидеть охота. – оправдывался Арон. – Давай уж эту отраву – пить буду!»

Он, кривясь, выпил кумыс.

«А может и вправду помогают они, сцяки эти поганые?» - недоумевал он. – Либо те уколы, что докторова Марьяна Наумовна делает. Чувствую я себя вроде лучше...»

«А может просто тепло тут, – все еще не верил он, - вот и кажется».

Через месяц Арон смог сам выйти на веранду. Процедур, однако, Галинка отменять не собиралась, и солнечные ванны, и массаж, и кумыс, и уколы, - пока еще оставались ампулы, - продолжались. Из Москвы баба Миля писала, что лето холодное и дождливое, а здесь в степи и капли дождя не упало. Простыни сохли за полчаса – не успеешь повесить – уже снимать пора! Через два месяца директор санатория получил для Арона проездные документы и путевку в Саки в военный санаторий. Ему выделили в сопровождающие Галинку, оплатив ей плацкарту и питание на дорогу. Галинка купила на местном базарчике сарафан и лосевые тапочки. Она поверить не могла, что все так хорошо сложилось.

Они ехали почти три дня с пересадками, но Арон окреп настолько, что мог сам дойти до вокзала, а в зале для военных ему всегда находилось место. Галинку пропускали вместе с ним как сопровождающую, дивясь на ее все еще детское обличье.

В санатории Галинка вместе с Марьяной Наумовной пошила себе новое платье взамен синего, в которое уже совсем не влезала. Они вместе раскроили и наметали ситцевую синюю в горошек юбку и белую блузку с рукавами-фонариками, так что Галинка надеялась, что недели за три она все это сможет пошить.

В Симферополе машиной встречали какого-то полковника, ехавшего в Саки, и Галинка, набравшись храбрости, попросилась с Ароном в машину. Полковник разрешил. Он оказался веселым попутчиком, шутил, рассказывал истории о жизни в Германии, о немцах, дорога прошла весело.

«И чего ты зубы скалила, скажи на милость? – выговаривал ей потом Арон. – Здоровая девка, понимать должна, что тебя могут за взрослую принять. А ты еще дите, паспорта нету. Ну, чем тебе этот старик понравился?»

Галинка оправдывалась, смущалась, а Арон вдруг стал обращать внимание на все взгляды, брошенные в ее сторону.

«Думаешь, если я болен, то ты можешь хвостом вертеть?» - спрашивал он.

«Ароша, - смеялась Галинка, - да мне никто в мире не нужен, только ты. Поправляйся скорее, в Москву поедем, комната наша пустая стоит. Я паспорт получу и на работу хорошую пойду!» - мечтала она.

Арону становилось лучше, он гулял в парке. Через несколько недель он уже мог дойти до моря, садился на песок и часами дышал морским воздухом. Рентген показал положительные изменения, но до выписки еще было далеко, Галинка надеялась, что будет еще лучше. В августе его, вместе с другими выздоравливающими перевели в санаторий попроще: летние деревянные домики с верандой стояли на самом берегу моря. Еду готовили прямо под навесом. Санаторий был на территории винодельческого совхоза «Вперед». Вокруг росли персиковые и абрикосовые деревья, а холмы покрыты были виноградной лозой. Галинка впервые поела винограду, удивляясь, что есть на свете такая сласть. Сторож разрешал ей есть персики с деревьев, как разрешал совхозным ребятишкам, - все равно половина урожая пропадала. Он научил Галинку сушить абрикосы и позволил собирать под деревьями паданки. Она стала запасаться сушеными абрикосами на зиму в Москве. Каждое утро Галинка приносила Арону фрукты и не отходила от него, пока все не было съедено. Арон потихоньку поправлялся, но боялся признаться самому себе, что не хочет уезжать отсюда в московскую слякоть. В совхозе не было хорошего механика, всю технику везли ремонтировать на МТС. Арон однажды помог с мотором сепаратора, играючи починив и наладив его. Директор совхоза предлагал работу, сулил построить дом и нарезать огород.

Из Москвы пришло письмо от бабы Мили: Арону пришло официальное письмо, она его не открывала, но «печати государственные» видела. Марина Георгиевна передавала привет, ее дочка опять ждет прибавления, и спрашивала о Галинке. Осень выдалась теплая, дождей нет, сухо. А еще Марина Георгиевна принесла свое старое зимнее пальто, ратиновое, «сносу ему не будет!» так что Галинку ждет обновка. В магазины завезли кубинский сахар-песок – «желтый, как будто его сто лет на складе держали».

«Когда же вы возвращаетесь? – спрашивала в конце баба Миля. – Устала я тебя, Галинка, дожидаться».

В конце сентября Арона уволили из армии, выдали денег и новую форму, сапоги, даже шинель зампотылу расстарался выдать. И билет ему выписали по месту жительства – до Москвы. Галинка взяла себе место в общем вагоне, а среди ночи пробиралась к Арону и спала вместе с ним на полке, как когда-то на узкой кровати в детдоме.

Письмо с печатями, дожидавшееся их дома, содержало ответ на Ароновы запросы о родственниках. Выходило, что родная тетка Арона, Бетти Ароновна, проживает в Москве, в прежней довоенной квартире, откуда в декабре сорок первого года эвакуирована мать Арона, Дина Ароновна. Кроме Бетти в квартире проживали две ее незамужние дочери, двадцати восьми и двадцати пяти лет.

«С этим письмом ты можешь начинать хлопотать о возвращении тебе жилплощади родителей. Половину квартиры можешь отсудить!» - настаивала баба Миля.

 «Тетка родная, представляешь, Галинка, - размечтался Арон. - Чего судиться, она, небось, сама меня пригласит к ней переселиться. Три бабы в доме – там у них, чай, все наперекосяк. Я им все поправлю, ремонт сделаем!»

Окончание следует.