Я ушла из жизни в возрасте сорока девяти лет ровно сорок дней назад. Не по собственному желанию, скорее - по дурости. И как раз на крутом вираже судьбы, готовой преподнести мне долгожданный подарок...
Так думалось тогда, накануне смерти, - про подарок. Я и получила, но другой, потрясший меня до основания. Меня словно перевернули вниз башкой и вытряхнули из нее рывком всю атеистическую начинку, так плотно утрамбованную за годы комсомольской юности, что в эту твердыню свежий воздух просто не проникал.
Когда освобожденный народ кинулся искать своего персонального Бога, тут же запутавшись в куче конфессий, я гордилась собственным иммунитетом против религиозного дурмана и смеялась над подружкой Никой, избравшей эзотерику как самую демократичную из вер. За несколько месяцев счастливого постижения сей таинственной области духа Ника так перегрузилась, что усердно делилась со мною излишками. Мой супруг называл ее дурочкой, а я любила за другую перегруженность - сердечно-любовную ко всему живому.
Сегодня день поминок. Сорок дней назад меня обнаружили в жалкой позе зародыша на новеньком велюровом диване. Хорошо, что в панике я оставила входную дверь открытой, и соседка заподозрила воришек.
«Неужели меня так и положат в гроб - согнутой?» - подумала я и тут же ошалела. Если я думаю, значит - жива?! Но если жива, то почему вижу себя сверху и со всех сторон, словно я - это не я?! Почему не чувствую своего веса, а только колебание воздуха, точно от дыхания? Господи, я - кто? Душа, покинувшая тело? А, может, сгусток воздуха или какой-то энергии? И куда я попаду? В рай или ад? Или в четвертое измерение? А, может, в параллельный мир, где живут неприкаянные души, если верить Нике? Где же мое место? Но я никуда не хочу! Спасите меня!
- Ольга Викторовна, вы ту-ут? У вас дверь открыта!
Соседка затопталась на пороге и вывела меня из шока.
- Входите скорее! - завопила я в страшном волнении. Мне так хотелось жить!
Только кричала я без звука.
Господи, значит, ты есть! А я грешна, потому что смеялась над тобою. Спаси меня! Я не хочу ни в какое небесное царство! У меня завтра столько важных дел! Меня ждут!
Соседка Валя, добродушная попрошайка с большим стажем посиделок возле подъезда, наткнулась на мое тело, заорала и пулей вылетела из квартиры.
Как оказалось, за подмогой. Я слышала, как она одурело звонила во все двери.
Вернулись втроем. Бабка с пятого этажа, имени не знаю, деловито потрогала мою руку.
- Та-ак, разогнуть нужно. Беритесь, женщины!
Я с благодарностью наблюдала процедуру приведения меня в приличное положение. Даже блузку на груди застегнули...
- Подушечку под голову!- профессионально командовала старуха. - Светка, звони в «скорую»! Что ты уставилась? Покойников не видела?
Молоденькая Светка, из тех детей, что незаметно выросли в доме, завороженно разглядывала меня.
- Зачем? Она ж мертвая.
- Положено, - строго сказала Валя. - И милицию.
- Ее убили?
- Похоже - отравилась. Вон сколько ампулок накидано кругом. Акт надо составить.
«Ах ты, дуреха!» - обиделась я в своем уголочке под потолком. Это же адреналин! Я закупила его полгода назад, когда врачиха, разглядывая мою кардиограмму, перевела на меня изумленно сонные до того момента глаза:
- У вас жуткая аритмия! Вам нужно срочно к кардиологу! Нужен суточный мониторинг. Неужели ничего не тревожит?
- Тревожит, - бодро ответила я. - Сердце вроде как спотыкается через каждые десять шагов. У меня это давно.
- И не болит? Это очень плохо! У вас еще брадикардия. Так, купите капли Зеленина и адреналинчику, в ампулах, на случай приступа. Это если «скорая» приедет, у них нищета жуткая.
- Не хороните меня, доктор. Мой отец маялся с таким сердцем аж до восьмидесяти лет. Мама все переживала, по больницам к нему бегала. А сама на десять лет раньше его умерла. От инсульта. Папа ее похоронил, а не наоборот.
- Ясно, значит, у вас плохая наследственность. Сосуды! Так что не тяните. Мое дело - предупредить. И срочно к кардиологу!
Никуда я не пошла, но в аптеке купила адреналин. Вот, думала, припечет - и побегу к кардиологу.
Не успела... Сердце так и не заболело. Оно просто вдруг перешло с медленного шага со спотыканием на длиннющий, с ленцой. Ах, если бы не страшная слабость в ногах и руках, я бы успела разбить ампулу и набрать шприц...
Где я была в промежуток, между которым роняла по ковру ампулы и проливала мимо стакана капли Зеленина? Как я добралась до дивана? Значит, душа тоже пребывает в обмороке и полной отключке, когда на грани?
Нет, не хочется вспоминать тот первый день... В нем было столько неприятного, тяжкого, унижающего меня. Все эти процедуры с бесполезными врачами, все эти справочки, звонки туда-сюда, и то, как меня таскали с дивана на стол, пока гроб привезут, и как тряпочкой обмывали тело все те же соседки, точно подрядились нести на своих плечах чужую скорбь, такую для них легкую, киношную. Сморкались, обмывая, даже подвывали моей подружке Нике, от всего сердца рыдающей.
- Может, напутали что врачи про сердце? - сказала Валя. - Может, выпила она эти... как их? Ампулки? Вон их сколько разбитых на ковре было.
- Глупостей не говорите, - рассердилась Ника. - Сердце у нее барахлило, а лечиться не хотела.
- Значит, нервничала, - не сдавалась Валя.- Все от нервов. Нервоз был, значит. У нее хоть с мужем все было хорошо? Или с сыночком? Сейчас детки - у-ужас!
- Нормальная у нее была семья, не выдумывайте!
- Значит, начальство допекло, - все не сдается Валя. - Вон мою золовку в прошлом году «скорая» прямо с работы увезла. Начальница как прицепилась! Та и врезала утюгом по морде! Ее прямо в дурдом и отвезли!
Моя горюющая Ника даже забыла на минутку, кого обмывает:
- Кого в дурдом? Начальницу? При чем тут утюг?
- Так она ж, золовка, начальницу... утюгом по морде!
- Она у вас что - с приветом? Как это - утюгом? Горячим, что ли? Так надо было в милицию звонить, а не в дурдом.
- Так она ж там на учете!
- А-а, тогда логично.
Обалдевшая на время Ника вдруг встряхнулась и припала ко мне со слезами:
- Олька, дурочка моя, солнышко, как же я теперь без тебя?!
Как мне тогда захотелось откликнуться: я здесь, не реви! Мне тоже тошно! А что будет, когда вернется он?
- Боже, Тёмке - телеграмму! - вскинулась подруга. - И что писать? Что мать заболела или...
Валя только поджала губы: правду, дескать, писать.
- Пусть Костя сам, когда вернется...
Вот он, миг, который я рисовала себе в минуты отчаянья! Сладкий миг моего отмщения и его раскаяния! Сладкий, потому что не в натуре, а в фантазиях, где я лежу эдакой спящей красоткой в гробу, а он надо мною рыдает: «Как я мог, дурак, ее не ценить?! Как мог обижать?! О-о-о!!!»
Сейчас я жду приезда мужа без всякого злорадства, даже со страхом. Поезд прибудет в десять вечера. Забытая дома мобилка пригодилась лишь для того, чтобы отловить на даче потенциальных любителей рыбалки среди садоводов, занесенных в «меню» мобилки. Они могли знать место обитания моего супруга. Не нашли... Так что Костю ждал сюрприз. Но меня это не радовало. Я даже забыла, что три дня назад хотела развестись с этим чудовищем официально. Написала заявление в загс, но отложила - до выяснения правильной формы. Не писать же банально - про несходство характеров! Скажут: а где вы, любезная, были тридцать лет, пока не прозрели?
В возрастающей панике я металась из угла в угол и плакала без слез. Ах, какое же это благо - живые теплые слезы! Их можно размазать по лицу, орудуя ладошкой или платком, и чем обильнее они льются, тем ближе благотворная усталость. Слезы вымывают сердечную горечь, а моя душа плачет безысходно...
А случилось так. Костя только задвигал ключом в замке, как Ника метнулась к дверям и, буркнув «привет!», шмыгнула мимо него на свой третий этаж. Ах ты, трусиха! И соседки кинулись следом со словами:
- Крепитесь!
Костя оглянулся на странных гостей и позвал:
- Оля, ты где?
И быстро прошел в гостиную.
Нет, как это бессовестно со стороны Ники - удрать в такой момент! Оставить неподготовленного Костю наедине с этим, что еще недавно было мною, а теперь смиренно лежало на столе со сложенными по-старушечьи руками. Словно эти руки никогда не хватались за него: «Не уходи, забудем!» И не поднимались в гневе к его надменной физиономии: « Ты что молчишь?! Ты когда-нибудь признаешь себя неправым? Ты извинишься?»
- Не размахивай руками, ты не Софии Лорен, - цедил он сквозь зубы.
- А ты не Сомс Форсайт, - огрызалась я.
И вот больше я не буду жестикулировать, как итальянская звезда, куда мне до ее экспрессии!
Костя вцепился в стол, тупо уставившись на мои ноги в тапочках. Вот перевел взгляд на мою застывшую физиономию. В глазах недоверие. Всю жизнь считал меня притворщицей, фантазеркой, не прощая непонятной его натуре эмоциональности. Я только и слышала:
- Не выдумывай! Ты ж у нас сочинительница!
В его устах это словечко - ругательство. Сочинителей, особенно женского полу, он не выносил, «бабскую» прозу брезгливо отшвыривал.
- Да ты почитай Улицкую, Щербакову, Палей! - возмущалась я. - Презираешь Донцову - читай Латынину, она экономист и очень даже умная женщина. Или вот, Ника принесла Дашкову. Очень приличный детектив, как раз для электрички.
- Ника? Что умного может посоветовать твоя Ника? - морщился мой высоколобый супруг и брал в дорогу кучу газет.
Похоже, он принимает сейчас мою неподвижность и странное расположение на столе в нарядном платье и тапках (туфли не налезли) за очередной спектакль. Очередной - потому что каждую мою реакцию на физическую или душевную боль он считал спектаклем.
Вот он шагнул поближе, потрогал руку, словно будил непривычным для себя осторожным жестом. И вдруг закричал, словно в него выстрелили, ранив:
- Нет, нет, нет!
Наверное, у него подкосились ноги - он шагнул к дивану, рухнул на него и повалился лицом в свои колени. И вдруг... завыл. Это было так неожиданно и страшно, что я тоже заскулила в своем углу. Что-то держало меня именно тут, я не могла сдвинуться с места, хотя так хотелось его утешить. Приласкать, обхватить его голову руками. Так хотелось вернуться в свое тело, чтобы совершать привычные действа руками, - целовать, обнимая, вытирать залитое слезами лицо. Теперь его слезы бежали потоком, словно хлынул весь неизрасходованный запас презренной влаги, означающей слабость. А ведь совсем недавно Костя морщился при виде моих слез:
- Хватит, терпеть не могу этих женских... уловок.
Хорошо, что мировой родник слез не делит свои потоки на женские, мужские, детские. Но в этой соленой смеси, щедро пополняемой небесным распорядителем, есть ручьи светлые - радости, счастья, облегчения, и мутные - злобы, отчаянья, бессилия. И абсолютно все имеют свою меру усталости -слабеют, обессилев...
Костя устал через сорок минут, я раньше. Это помогло мне сосредоточиться на мелочах его поведения. Словам любви и горя, которые он бормотал, я поверила. Сразу. Все обиды растворились, сгинули. И вылезла голенькая истина: он любил меня, но по-своему. Не так, как хотелось бы мне, не в той форме, какую предпочитают женщины.
И все-таки в свете этой истины драма нашей несовместимости не казалась фарсом. Плачущий Костя все равно в ангела не превращался. Душевная ущербность, чем бы она ни оправдывалась, всегда оборачивается для других трагедией. Какая теперь разница, что он, оказывается, меня любил? Этим же меня не вернешь...