EN
Старый сайт
2.
Так кто же я? Сгусток энергии, обладающий чувствами и интеллектом?
Я все вижу, подмечаю мелочи, страдаю за других, а иногда предаюсь абстрактному созерцанию реального мира и моего, эфемерного.
Тогда я приподнимаюсь над всеми, обретая временный покой...
Сиюминутные впечатления и воспоминания, переплетаясь, наполняли эти сорок дней таким живым теплом, что я больше не отождествляла себя с телесной оболочкой, вокруг которой все сначала суетились, а потом закопали. Уже без волнения и сожалений я смотрела на бывшее мое лицо, все меньше походившее на меня при жизни. Это была мумия, и странно, что она вызывала такой взрыв горя.
Первые дни были страшными для родных и подруг.
Больше всех мне было жалко сына, Тёму. Он, как всегда, смотрел на себя папиными глазами, а потому изо всех сил сдерживал свои чувства. Знал бы он, как вел себя его папочка наедине со мною! Но Тёме не выпала такая возможность - побыть наедине. Толпа друзей и родственников перекатывалась в пространстве квартиры, а потом - кладбища, исключая всякое одиночество. Костя со своим застывшим лицом казался сыну образцом мужественности. Тёме было труднее, чем моей сестричке Ясе и подружкам - Нике и Кире. Все они плакали - то приступами, то тихо, но все равно нараспашку. А мой взрослый внешне ребенок, мое нежное в душе сокровище, Тёмка, давился непролитыми слезами. И его папаша ни разу не обнял его, не сказал: «Поплачь, сынок!». Ну, не хватает у него обычной человеческой жалости!
Вокруг моей персоны завязывались новые отношения, развивались сюжеты, мною не предвиденные, всплывали давно забытые имена и образы прошлого - в новом освещении. Я открывала своих друзей и близких с неимоверным любопытством, словно мне это могло пригодиться.
До сих пор Ника и Яся встречались во время праздничных застолий в моем доме, а сейчас они походили на сиамских близнецов. Они спелись в незамутненной любви ко мне, так внезапно ушедшей из жизни. Им нужен был источник новой любви, и они его нашли друг в друге. Это утешает. Что им мешало встретиться раньше? Или кто? Конечно, дежурный треп за накрытым столом, когда за спиной выделывается молодежь, а под боком мужики соревнуются в тостах, - это даже не приятельство. Хотя как много в Нике и Ясе общего! Они - клоны Матери Терезы. В них то же бескорыстие, терпение и покорность своей доле. Они как бы плывут по волнам судьбы, но волнам теплым, в меру высоким, не предвещающим никаких торнадо, да еще в нужном направлении. Словно волна боялась их утопить, чувствуя их несопротивляемость. Если продолжить метафору, то волна не прибила их к берегу женской любви, не ударила об утес пребольно, а мерно покачивала в безбрежном пространстве, оставляя какую-то надежду.
Конечно, все сравнения хромают. Можно и так определить жизнестойкость моих любимиц: под их ногами была твердая почва - главная опора их существования - профессия. Любимое дело, приносящее небедный быт и уважение окружающих. Здесь они попали в точку, так что вечный дух протеста, сидящий во мне, жизнь им не отравлял. Зато, как ни странно, влек к моей персоне, давал им пищу для переживаний, сочувствия и помощи всех видов. Мое врожденное бунтарство их восхищало, они - по отдельности - как бы грелись возле моего очага сопротивления.
Я помню, как впервые увидела Ясю. Родители привели ее из детдома, радостно объявив, что теперь у меня будет старшая сестра. Вот она, зовут Ядя. Ядвига. Но я хотела маленькую сестричку или, на худой конец, брата. Тоже маленького. Мне по возрасту было все равно, откуда доставят младенца. Я не знала, как мама с папой хотели сына, но не могли родить даже девочку. Я была поздняя. В доме ребенка можно было выбрать младенца на любой вкус, но мои родители отправились на смотрины в детдом, где вполне уже готовые дети осознанно ждали, когда их возьмут в семью. Мои сердобольные взяли «отбракованную».
Передо мною стояла дылда лет девяти, белесая, худая, с большим лбом и маленькими глазами голубенького цвета. Я разрыдалась:
- Я ее не хочу-у! Я хочу маленькую!
И получила болезненный шлепок по заду, а сиротка - родительские объятия:
-Ядя, не слушай эту дурочку! Она добрая, но хотела маленькую, понимаешь? Она ей вроде куклы, так, поиграть! Она еще не понимает!
- Она уро-одина! - завопила я на безопасном расстоянии.
И тут дылда и уродина молча заплакала. Ее бледное личико перекосилось. Вот этого я не смогла перенести. Жалость кинула меня вперед - на шею обиженной. Я целовала и обнимала Ясю, не умея иначе выразить раскаяния.
С этой минуты мы словно срослись всеми органами, и я могла бы легко жить дальше и без всяких подружек.
Ядя была мною переименована в Ясю, с чем моментально смирилась. Она оказалась умницей, спокойной, трудолюбивой, чем окончательно покорила моих родителей, уставших от строптивого нрава единственной дочки. Яся терпеливо сносила мой характер, уступив первенство во всем. Она восхищалась моим «нестандартным» поведением, как потом призналась. Ей просто не хватало моей отчаянности и способности на поступок. Я, круглая троечница, казалась ей, круглой отличнице, умнее и ярче. Мою неспособность хорошо учиться природа (Бог?) возместила вполне современным внешним оформлением. Высокий рост, пышные волосы удобного для покраски цвета - светло-каштановые (я попеременно становилась то блондинкой, то рыжей) рано созревшие женские прелести, чистая кожа приятной смуглости и «говорящие» карие глаза выглядели слишком нарядно в соседстве с Ясиным обликом.
Если бы мою сестричку вернули в Нидерланды 18 века, она бы там сошла за красавицу со своим выдающимся лбом, покатыми плечами, тяжелыми веками и бледными глазами. Она не туда попала. И как бы моралисты ни кричали о превосходстве нравственной красоты над внешней, человечество упорно опровергает этот тезис. Красивые стервы счастливее.
Яся так и осталась мелкой, худющей, похожей на подростка. И как в этом тщедушном теле помещается ее огромная душа? Зато лоб оправдал свое назначение: Яся стала доктором математических наук в тридцать три года.
На этом щедроты природы и кончились. Яся не узнала ни радости материнства, ни простого замужества. И я всю жизнь упрямо искала ей половинку, свято веря в торжество справедливости. И вот, не дождалась...
Яся купила себе кооперативную квартиру, где с утра и до ночи толпился кафедральный молодняк. Сюда же стекались все жалобщики за утешением, включая меня. Меня пропускали без очереди. Я осталась единственной, ради которой Яся могла спровадить гостей.
Рядом с энциклопедическими мозгами моей сестрички Никины тянули на троечку - по пятибалльной системе.
- В голове у твоей подружки много мусора, - говорил Костя. - Не понимаю, о чем можно с нею разговаривать.
Ну, если считать мусором все знания про тот мир, почерпнутые Никой из телепередач и журнальных статей, то да, это была грандиозная свалка, в которой бедная Ника и сама заблудилась. Неуемное любопытство ко всему, наукой не разгаданному, терзало мою подругу, а мною было расценено как легкая форма шизофрении. Но Ника была автором учебника по электрофизике! Ну и, конечно, остепененная, как Яся, а как же! В Нике уживалась удивительная дремучесть в гуманитарных областях с талантом в своей профессии. Наша дружба выросла из детства, а не из общности интересов, но оказалось, что общее сидение за партой, подростковые переживания и первые тайны, общие симпатии в школе и во дворе связывают покрепче диспутов о прочитанных книгах.. В домашнем тылу у меня обреталась верная Яся, во внешнем мире - преданная и влюбленная в меня Ника. Я отвечала им взаимностью. Я прощала Никино невежество в литературе и искусстве, потому что духовный голод утоляла с Ясей, читающей те же книги, что и я.
А потом в моей жизни возникла Кира и нашла в ней свое место. Я дружила с ними по отдельности. Но только Кира пыталась меня отвоевать и ревновала открыто. В Кире было все, чего мне не хватало в обеих, но не было той доброты, что подкупала в Ясе и Нике. Мы были сделаны с нею из одного теста, сочетая разные умения - любить и ненавидеть на полную катушку. Если Ясина внешность вызывала во мне боль, Никина - усмешку, то Кирой хотелось любоваться. Она удовлетворяла мой вечный эстетический голод и могла бы стать соперницей, но нас спасала разность вкусов. Наши любовные тропки так ни разу и не пересеклись. Так что я при жизни не узнала горечи предательства.
3
И вот сегодня утро сорокового дня, и мои верные «девочки» варят украинский борщ на кухне. Мне нравится, что они молчат, словно я умерла только вчера. За эти дни они подустали, смирились, их горе перестало быть таким насыщенным, превратилось в глубокую печаль. В этой печали уже наблюдались паузы, что меня скорее утешало, чем огорчало.
Костя приходил с работы мрачным, включал телевизор, неподвижным взглядом упирался в экран. В мою спальню он не входил, перебрался в Тёмкину комнату. Ночью долго ворочался, спал с перерывами, листал газеты, смотрел в темноту, протяжно вздыхал. Странно, что даже сейчас, в новом своем качестве, я не могу проникнуть в чужую душу, а только верю интуиции. Как жаль... Тайна чужой души так и осталась в потемках. Это несправедливо! Неужели я не получу ответа на все мучившие меня вопросы при жизни? Где же компенсация за страдания? Или мне, грешнице, не позволено знать больше? И наказание будет в такой вот изощренной форме - вечных сомнений?
Я чувствую меру семейного горя сейчас, но боюсь полного забвения. Все-таки эгоизм - самый живучий недостаток. Или - благо?
Все эти дни я не спала - душа, оказывается, не спит. Я проживала отдельные куски моего земного существования не в строгой хронологии, а по ассоциации, как это было при жизни в воспоминаниях. Запахи родной квартиры, образы вещей, отдельные предметы, цветы на подоконниках и стенах, одежда в шкафах, фотографии, которые рассматривал Костя, не подозревая о моем присутствии, - все это возвращало меня в прошлое, далекое и не очень. Хотя реже всего я попадала в детство. Там не было сильных потрясений, заводящих в тупик. Пока не умирает надежда и впереди много будущего, есть шанс забыть мелкие обиды, ссоры, неразделенную любовь и даже предательство. Конечно, так не у всех. Мне повезло на нормальную семью, я не знала голода и потерь, а физическая боль забывается быстро. Это юность окунула меня с головой в разнообразные беды, страсти и разочарования. Вот когда мне помог не сломаться дух бунтарства, так порою отравляющий, вернее - осложняющий жизнь. И не только мою.
Ника, Яся и Кира колдуют над кастрюлей с борщом, просвещая друг друга с деликатностью непритершихся людей. В этой сфере они все еще ходят в ученицах. Ника и Яся привыкли к холостяцкой еде, по-быстрому, а Кира ловко перекладывала на плечи двух своих мужей тягомотину стряпни.
- По-моему, она любила, когда луку в зажарке побольше, - вздыхает Ника, вопросительно поглядывая на мою сестру.
- Да-а, она такая была мастерица... Давай еще нарежем. Не очень крупно будет?
Кира авторитетно разглядывает порубленный Никой лук.
- Сойдет. И так слопают.
- Девочки, - подсказываю я с высоты своего положения - чуть ли не именинницы, - вы бы лучше мясо доварили, а потом о зажарке думали. Что за борщ с полусырым мясом?
Ага, телепатия есть: Яся отставляет сковородку.
- Ника, попробуй, вдруг мясо сырое?
Пытаются ложкой поймать мясо, по очереди гоняя его по кастрюле.
- Вилкой, глупые, - подсказываю я.
- Удирает, - жалуется Ника, очередной раз с хлюпаньем уронив кусок мяса назад в кастрюлю. Брызги летят ей в лицо.
Мои девочки отступают. Во-от, мои милые, вам только диссертации клепать!
- А вы вилкой попробуйте, - говорит Кира, вытирающая тарелки из серванта.
- Вот-вот, - поощряю я.
- Фу ты, кажется, не жуется... Слушайте, а мы до трех успеем?
- С вечера надо было бульон приготовить, - вздыхаю я.
- Надо было вчера мясо сварить для бульона, - говорит Кира, у которой есть хотя бы опыт командирши над мужьями.
- Можем не успеть, - печалится Ника. - Ничего, мы сейчас его отдельно доварим. Костя потом съест. Экономия.
Да-а, поминальный борщ без мяса, мои милые, да еще на Украине, это... нет слов.
- Теперь он почешется без Ольки, - вдруг говорит Ника с незнакомыми мне злыми нотками. - Другой такой верной дуры не найдет!
О-о, это что-то новое. Ника, конечно, не сильно любила моего супруга, побаивалась, но уважала. Когда я жаловалась на непонимание им моей персоны, она даже пыталась как-то оправдать Костю:
- Может, ты объяснила не так? Он же не дурак. Такой начитанный...
- Значит, я - дура, если объяснить не умею? - обижалась я.
- Да нет, - пугалась Ника. Ты всегда так убедительна! Что я болтаю?
Сейчас Яся помалкивает, не зная, насколько я была откровенной с подругой.
- Это он довел Ольку до приступа, - наступает Ника на моего благоверного. - Ляпнул что-то обидное и...
- Он не ляпает - он изрекает, - подключается моя сестра. - Вернее, он цитирует... себя.
И в Ясином голосе некая доза яда, что меня удивляет. Мои всепрощающие Терезы заговорили интонациями Киры. А та ухмыляется злорадно, потом не выдерживает:
- Милые вы мои заступницы! При Олькиной жизни надо было этого (явно подыскивает слово покрепче) козла критиковать. Прямо в лицо!
Яся густо краснеет - до седых корней волос.
- Да, - вдохновенно продолжает Ника, - мы - трусихи! Он всегда такой надутый, что не хочется связываться!
- Конечно, куда легче погладить по головке обиженную Ольку, чем найти для обидчика выразительные слова, - наступает Кира.
- Я и находила, - вдруг тихо встревает Яся. - Я с ним наедине говорила, и не раз.
Очередная новость. Но какая партизанка - моя сестрица! Я-то об этом при жизни не знала!
- И что - без результата?
В выразительных глазах Киры появляется недобрый блеск.
- У него один ответ: вы ее плохо знаете. Вы ее не видите во время ссоры. Это она с вами такая... вменяемая.
- Ну да, это у него идея-фикс: все, то выходит за рамки якобы приличного поведения - уже поведение неадекватное. А если проще - шиз, - машет рукою Кира. - Это он талдычит всю жизнь... Слушайте, как могла наша Олька так вляпаться?! Лед и пламень в одном застенке!
Я чувствую, что наступает миг полного откровения. Мои девочки, как все нормальные женщины, не умеют останавливаться на полдороге, обсуждая чужого мужчину. Особенно, если у того куча недостатков. А если не куча - мы ее нарисуем. Впрочем, мужики от нас ничем не отличаются: обожают сплетничать.
Но разговор неожиданно вихляет в сторону больной для меня темы.
- Когда Олька получила из издательства ответ, такая была счастливая, все ему рассказала, и про кредит, он...
Я вижу, как Яся застывает удивленно с недорезанной морковкой в руке.
Ясенька, сестричка, я тебе не сказала из суеверного страха, что все сорвется! Я хотела сказать, когда все будет о'кей! А Ника оказалась в курсе дела только потому, что пришла в этот момент и застала меня в слезах!
- Та-ак, - Кира разворачивается к Нике лицом, - с этого момента - поподробнее!
- С какого?
- С кредита, если можно. Про то, что Олькина рукопись ушла еще зимой, я знала. Так что, приняли?
- Они-то приняли! Отзывы чудесные. Но надо какую-то сумму вложить, а для этого кредит придется брать. За «так» сейчас публикуют только продвинутых детективщиц. Я и предложила: если примут - снимаю со счета деньги. Яся добавит. Да, Яся, ты добавишь?
Яся растерянно кивает. Я-то знаю: она все отдаст, как и Ника!
- Вот! А он, гад, спрашивает... Это она мне потом объяснила, почему плачет...Так вот, он говорит: « Кому сейчас нужна дамская проза? Она уже из моды выходит! Им что - издавать нечего? Представляю, какие денежки надо выложить!» И это - вместо радости за жену! А теперь, что же получается - все пропало? Когда они узнают, что автор...
- Чушь, ничего не пропало! - жестко говорит Кира. - Мы добьемся! Жаль, что она уже не увидит своей повести.
Ника срывается и бежит в комнату, хватает мой дурацкий портрет (бодрая комсомольская улыбка, а я - в невестах) и на обратном ходу целует его, словно я - икона.
- Как обидно, что она не дожила! Почему ей так с этим не везло?
- В струю не попала... Струя сейчас мутная, помойная, трупами воняет. - Голос у Киры прокурорский. - И слава Богу, что не попала. Жаль, что не успела «до того». Женщины сейчас пишут дешевые романы с элементами порнухи. А наша Шарлота Бронте украинского розлива все за справедливость борется, о высокой нравственности печется, о равенстве с мужчинами и о всякой независимости.
- Это - плохо? - словно куснула голосом Яся.
- Это - хорошо. И всегда актуально, но...
- Но она писала хорошо! Интересно! - кричит Ника, перебивая.
- Да, читабельно, как говорится. И с юмором, - соглашается Кира. - Ты думаешь, только ты читала? Но нашему дебильному обществу сейчас охота до кровавых зрелищ. Политика осточертела, всякие общественные проблемы... Вот запузырила бы сериал на сто серий! Кто сейчас сценарии не ваяет?
- Да ты скоро Костику компанию составишь, - усмехается Яся. - Иду бокалы протирать.
- Словами этого женоненавистника я не заговорю, - похоже, обижается Кира, - потому что сама поддерживала Оленьку в ее замыслах. Даже подбрасывала идеи. Такие, чтоб оживили сюжет. - Она усмехается Нике и подмигивает. - Ну, например, почему бы пару трупов не подкинуть читателю? Жена убивает начальника мужа, который издевался над этим мужем. Убивает так, что остается вне подозрений. Читатели рады. Потом кончает самоубийством из-за мук совести. Драма с двумя трупами. Читатели опять же рады.
Ника молча уходит в комнату, прижимая мой портрет к груди. Она считает, что это цинизм - говорить в таком тоне о покойнике в доме покойника. А я к цинизму Киры отношусь спокойно. Порою ее чувство юмора охлаждает мои страсти-мордасти, заставляя отстраниться от объекта переживаний. Кира не цинична - она иронична, а ирония лечит. Все-таки это не мрачный сарказм моего мужа, убивающий наповал.
4
Та-ак, с поминками размахнулись. Традиция запивать горе рюмкой, заедая рюмку тремя блюдами, давно превратилась в повод для купеческого застолья. На столе столько салатов и прочих деликатесов, что до борща дело не дойдет. Моя атеистическая компания вряд ли будет этим мокрым блюдом заедать водку. Вот уже разложили вилки, хотя на поминках им не место, как утверждают старушки, зато забыли про кутью. Хорошо, что не пригласили соседку Валю или старушку, меня обмывавшую. Вот они-то знатоки ритуалов. А мне и так сойдет. Моя душа, слава Богу, кушать не просит. Иначе я бы глотала слюнки над жующими головами. Любила вкусно поесть. Обжорой не была, но удовольствие от поедания вкуснятины получала большое. К моим многочисленным недостаткам мой супруг-аскет засчитывал еще этот.
Кира деловито раздвигает тарелки, чтобы втиснуть в кулинарный пейзаж еще один салат (все они приготовлены под ее руководством), а потом снимает с полки мою бодрую физиономию в рамке и водружает в торце стола. Передо мною устанавливает пустую тарелочку с куском хлеба, рюмку водки и, склонив голову набок, любуется траурным натюрмортом. Дурацкий обычай! Сроду я водку не пила, да еще с черным хлебом. Положили бы колбаски!
Появляется Ника, снимает фартук, садится на стул, но не удобно, а как всегда - на краешек, готовая вспорхнуть. Эдакий подвижный воробышек... Я ловлю Кирин ревнивый взгляд, которым она перехватывает Никин - в сторону моей персоны в рамке. И к чему тут ревновать? Как и Костя, Кира не понимает, на чем зиждется моя симпатия к школьной подружке. Об этом она заводила разговор время от времени, не скрывая ревности.
- Нет, она, конечно, умная, но дура, - говорила в ответ на мою защитную речь Кира. - Ведь не уродина, живет в шикарной квартире, в центре города - и остаться старой девой! В наше время?! Да сейчас бездомных мужиков - тьма! Отогрела бы, приласкала...
- Отмыла, - подсказываю я. - Ты ей в мужья бомжа прочишь?
- Почему это? Полно непристроенных мужиков! Кого жена выгнала, кого с работы поперли...
- Кого из тюряги выпустили, - уже смеюсь я, продолжая ряд.
- А чего брезговать, если пропадает интеллигентная душа?
- И где она должна, по-твоему, производить раскопки человеческих развалин?
- В парке. Пусть посидит на лавочке - обязательно подсядет какой-нибудь...
- Маргинал, - подсказываю я.
- Ну что ты подсовываешь мне пессимистические варианты? Я своего где нашла? В парке, на скамейке, грустил.
- И попался тебе далеко не бомжара...
- Так он же тогда был безработным! Это я его потом на фирму пристроила! - торжествует Кира.
Вообще же Никина судьба - тоже из области загадок. Ника мелковата, как и моя сестрица, суетлива в движениях, но имеет симпатичную, нестареющую мордашку школьницы, большеглазую, с ямочками и припухшими губами. Это сейчас она выглядит воробышком - из-за коричневого пиджачка и траурной косынки. Где она откопала сей наряд, не понимаю. В гардеробе моей подружки водились сплошь наряды с ярким опереньем. Обычно к таким дамочкам, вроде Ники, цепляются шизофреники. Когда они в стадии ремиссии, так сказать. Их заблудившееся в романтических бреднях воображение принимает ярких созданий за экзотических бабочек... Но даже шизофреники или подвыпившие неудачники в состоянии временного довольства собою обходили Нику стороной. Зато почему-то приставали ко мне, предлагая руку, сердце и поехавшие набекрень мозги. Хотя я имею на улице вид совершенно отрешенный, вроде тоже принадлежу к племени больных или неудачников.
- Видела сегодня твою подружку, - говорила иногда Кира с неким удовольствием. - В жакетике времен французской революции. И в шляпке...Такая клумба с овощами на полях. Ты ей скажи: такие сейчас не носят.
- Носят, если продают. Не скажу. А на шляпке вполне приличные цветы, а не овощи.
- Не цветы, а цветник. К ее пролетарскому жакету больше подойдет маузер на поясе и красная косынка.
- По-моему, ты перепутала атрибуты пролетарской революции и буржуазной. И Ника больше на колибри смахивает. Пусть себе! Выбор цвета соответствует ее душевному настрою. Я рада, что она не унывает и не злится на весь мир.
- А я и не злюсь. Но ты могла бы помочь ей устроить личное счастье.
- Нашла специалиста по устройству личного счастья... Кстати, никакая она не старая дева. Два раза на курортах имела недолговременные романы.
- Ага, это уже что-то. Значит, живет воспоминаниями.
Кира появилась в моей жизни на втором курсе филфака и на какое-то время потеснила другие привязанности. Все свободное время я отдавала ей. Мы с упоением читали друг друга, радуясь совпадению вкусов на музыку, книги, фильмы, преподавателей и мир вообще. А тут еще внешняя красота Киры (я наслаждалась гармонией ее черт) мешала трезвой оценке ее личности. Школьная подружка Ника покорно отошла в сторонку, но не надолго. Все-таки доброта и преданность Ники оказались востребованней критического разума Киры. От ее сочувствия веяло прохладой, может, и более полезной для разгоряченного сердца, но не во всякой ситуации. Кира требовала от меня решительных действий, больше соответствующих ее представлениям, а Ника просто жалела, и в процессе молчаливого сочувствия я, наплакавшись в жилетку, успокаивалась, трезвела, находила выход. Кире он часто казался неверным, Ника покорно соглашалась:
- Тебе, Оленька, виднее...
Когда обнаружилось, что мы с Костей «не пара, не пара, не пара», Кира предложила радикальный выход - развод.
- Лучше сейчас, чем потом, когда дети пойдут, - совершенно справедливо говорила она. - Ты с меня бери пример! Я своего зануду выставила за дверь через месяц после первого приступа занудства.
Кира выскочила замуж в конце второго курса за преподавателя латыни. За ним убивались все девочки на филфаке, а он только улыбчиво отстреливался серыми глазами в шикарных ресницах и оставался преступно холостым. Экзамен по латыни проходил для влюбленных студенток под знаком полного тумана в мозгах. Всех спасал демократизм Левочки - тот закрывал глаза на шпаргалки, прекрасно понимая полную дремучесть студенток в его предмете, а также их особое состояние души (вернее, тела). Он щедро ставил четверки и пятерки, трезво оценивая бесполезность обожаемой им латыни в современном обществе потребителей. О романах Левочки ходили слухи, но героинь романов никто не видел. Первой рассекреченной стала Кира. После двух месяцев свиданий на территории общаги, где у Левочки была комната, они расписались - на зависть всему факультету. Лев Александрович тут же перебрался в Кирину квартиру, из которой ее родители уехали на север зарабатывать деньги. Помимо вполне приличных мужских достоинств в виде темперамента и способности изобретать комплименты молодой жене, у Левочки еще и оказался талант... хозяина. Для ленивой Киры это стало подарком. Конечно, и здесь, в кухне, она была на руководящей должности в силу своего врожденного лидерства. Но очень скоро роль командирши ей наскучила, и Левочка завладел территорией кухни и огромного холодильника, купленного родителями на свадьбу.
Пока латинист в фартуке колдовал возле плиты, изобретая новые блюда, Кира пела в университетском хоре, писала язвительные статейки в местную прессу, бегала по подружкам, работала в кружке философской закваски при одноименной кафедре, успешно училась, ловко избегая общественных нагрузок, а также шила себе модные тряпки по самодельным выкройкам.
Легкое занудство своего супруга она подметила еще до замужества, но приняла его за вполне исправимое неудобство. Но после медового месяца приступы занудства стали учащаться. Теперь они вызывали удивление.
- Вчера мой Левка обнаружил на лоджии старый портфель со школьными тетрадками и стал допытываться, почему я до сих пор их не выбросила, - однажды с подозрительной задумчивостью поведала мне Кира. - А я знаю, почему? Мама перед отъездом затолкала за старый шкафчик, убрать забыла или некогда было... Я ему говорю: понятия не имею, как он там оказался, портфельчик долбаный. А он: а ты, говорит, вспомни! Я говорю: зачем? Мне больше делать нечего? А он удивляется, почему это я не хочу об этом говорить! Я ему: тебе мешает, ты и выбрось. А он: ты все-таки вспомни, почему он там оказался! Ему ж там не место!
Я смеюсь:
- И ты вспомнила? Чем расследование закончилось?
- Дебилизм какой-то. Ему бы в органах работать. Вынес на мусорник.
А потом случилось вот что. Родители Киры оставили ей на попечение аквариум с рыбками, на десять ведер. Когда-то Кира его выклянчила, еще в пятом классе. Потом к рыбкам охладела, а мама их полюбила. Рыбки утешали ее в домашних невзгодах. Она с ними отдыхала после сидения возле парализованной Кириной бабки. Бабка умерла, невзгоды рассосались, а рыбки продолжали плавать и даже плодиться в хороших условиях любви. К моменту Кириного замужества там незаметно образовалось целое стадо вырожденцев-гуппи, в греховном союзе друг с другом растерявших свою красоту. Вылить их в унитаз Кира не могла, все-таки живые твари, а потому морила сухим кормом и радовалась естественной смерти каждой отдельной особи. И вдруг аквариум потек. Кира только вернулась из университета, где выступала с докладом на заседании кружка. Она устала, была голодна, взъерошена непредвиденной ситуацией и страхом, что зальет соседей.
Заорав, Кира кинулась за ведром, тряпкой и кастрюлей. Хорошо, что супруг был дома. В четыре руки они спасали соседей от потопа и рыбок от гибели, отлавливая их в кастрюлю с водой, пока аквариум тихо журчал на пол.
- Ковер тяжелый, я его сам вытащу из-под кресел, ты отдохни...
- Вот спасибо, - обрадовалась Кира и присела на диван в гостиной, вытянув ноги вперед.
Через минуту супруг появился со странной улыбкой на устах и протянул ей нечто скукоженное, малюсенькое, серого колеру.
- Что - это?
Кира испуганно уставилась на предмет, очень похожий на мокрую ватку, что остается после инъекций.
- Ва-атка - протянула она удивленно, - а что?
- Откуда она взялась - под батареей? Там еще одна валяется.
- Да ты что-о? - изумилась моя подруга. - Целых две?
- Нет, ты вспомни, как она там оказалась?
- Это я снимала косметику и уронила на пол. Расследование закончено, господин Мегре? Можно быть свободной? Подписка о невыезде мне не грозит? За честное признание?
- Но это же... непорядок! Ты же женщина!
Потом Кира вспоминала:
- Знаешь, я вдруг посмотрела на него и удивилась: откуда я взяла, что у него серые глаза? Они же цвета грязного асфальта! И он - ста-арый! Губки поджал, взгляд обличающий! В такой момент! Не дал даже отдышаться! Еще успел сказать: «Ты плохо моешь зубную щетку! И в холодильнике у тебя непорядок!» В общем, добил меня.
Кира тогда молча собрала вещички супруга и выставила в прихожую. Сама закрылась в спальне. Левочка требовал немедленно объяснить, что все это значит:
- Ты совершенно не воспринимаешь критики! Рушить любовь из-за такой мелочи! Я же говорю для твоей пользы. Я тебя воспитываю!
Кира расхохоталась (слезы через дверь не видны):
- Воспитывай других, зануда! Ищи объект более послушный, а я уже выросла!
Описав всю эту сцену, она подвела итог:
- Вот и тебе надо было так! А то маешься всю жизнь со своим мизантропом! Вернее - айсбергом.
Я только вздыхала. Меня к этому айсбергу прибило навсегда...
5
У каждой болезни есть и ранние симптомы. От их распознания зависит исход лечения. Или смертельный... Болезнь нашей несовместимости проявилась рано, но не лечилась вообще и стала хронической. А можно ли вообще семейные хвори лечить не путем операции, а сладкими пилюлями всепрощения? Я была моложе на восемь лет, он держался по-взрослому, с достоинством, был немногословен. Застольных трепачей не выносил. Меня, правда, смущала его язвительность и некоторая холодность зеленоватых глаз даже в разгар веселья за столом. Он попал в мою компанию, а не наоборот, и мне так хотелось, чтобы он нравился всем! В доме родителей всегда толклась молодежь. Сначала Ясины друзья и однокурсники, потом мои, как грибы возникавшие на почве моего неуемного любопытства к людям. У Кости такого интереса не было. В нашей, как теперь сказали бы - тусовке - я для него была единственным центром притяжения. Он не нуждался ни в моем интеллекте, ни в духовных запросах. Я этого не замечала в своей любовной слепоте. Меня так пленила его нордическая внешность и сдержанные манеры, а также взрослость, что я многого не замечала. Конечно, будь я глупой курицей или дремучей невеждой, он не стал бы со мною встречаться. До него у меня были мальчики-ровесники, все сплошь любители поэзии либо просто художники по духу, обожающие решать вечные вопросы непременно коллективно и шумно. Гремела музыка возрождающихся биттлов, читались авангардные стихи, бренчала дешевая гитара, вспоминались вылазки в лес - с палатками и ночевкой. В ванной кто-нибудь целовался, девочки украдкой покуривали на балконе.
Появление в таком сборище моего солидного жениха и должно было поставить точку на всем. Я же пыталась заразить мужа молодым духом, оживить воспоминания его юности, мне неведомой. Он слушал наши «бредни» снисходительно, вставляя иногда язвительные реплики, несколько охлаждающие спорщиков, но чаще молчал. Я ловила на себе то его скучающие взгляды, то «мужские», от которых меня знобило. Спасибо, он мужественно вынес добрачный «кагал», но через месяц после свадьбы наша веселая поляна превратилась в выжженное поле. Под насмешливым оком моего супруга «молодежь» теряла свое яркое оперенье и звук...
Но, пожалуй, первая брачная ночь должна была меня насторожить. Мой супруг старомодно берег меня до этой ночи. Ах, лучше бы мы провели ее под кустиком до того момента, когда я почувствовала себя спеленутой своей любовью по рукам и ногам! Как можно было ему, имевшему не одну женщину до брака, требовать от неопытной девчонки раскованности и страсти? До бесстыдства надо было дозреть, а он, от которого я ждала осторожной нежности, думал только про утоление своих желаний. Как же - полгода не имел женщины! Я показалась ему ледышкой, ханжой, хотя не была ни тем, ни другим. Он, видите ли, думал, что я такая же темпераментная в постели, как и в выражении своих чувств вообще. У него не хватило элементарного терпения разбудить меня, приручить. Куда уж - понять! На многие годы эта первая ночь отравила мне интимную сторону жизни. Я должна была угадывать его тайные желания и фантазии. Но в этой области мое неразвитое воображение меня явно подводило. Наши ожидания не совпадали, но как это ни странно, его влечение ко мне с годами не слабело, а наоборот... Моя же потребность в нежности оставалась мечтой...
Когда случилась главная беда нашей семьи, я вдруг подумала: к ней привел разлад не только телесный, но и сердечный. Жертва этой «сердечной недостаточности», Настя, прожила полтора года, потому что родилась с врожденным пороком сердца. Не совместимым с жизнью... Полтора года мы провели в больницах, в разъездах в Киев и обратно. Дитя неутоленной любви угасало в муках, на этот страшный срок объединив нас в одном - в страдании. Я видела Костину нежность, беспомощность, и это примиряло меня с ним. Но когда наша девочка легла рядом с бабушкой на кладбище, Костя вернулся в свой образ - жесткого, бескомпромиссного человека, не умеющего прощать слабости. С ним было неуютно. И только ночи согревали, рождая глупые надежды на потепление семейного климата. Мои надежды. Костя свои мысли не озвучивал. Я еще долго не могла успокоиться, а своей манерой утешать он приводил меня в отчаянье.
- Хватит убиваться. Еще родишь. Может, наконец, сын получится.
«Значит, ты не хотел дочь - и вот результат», - суеверно думала я, вспоминая, как он не обрадовался рождению дочки.
...Странно, совсем недавно я вроде бы все ему простила, наблюдая такую жуткую реакцию на мою... кончину (дико звучит!). Но, оказывается, старые обиды живучи. Они ноют, как спайки после операции. Болезни нет, а следы остались.
Скоро два часа. Мои подуставшие девочки расселись по углам, отдыхают. Хорошо, что сегодня будут только близкие. На первых поминках народу была тьма, и как только мой бедный Костя выдержал? Я вообще не ожидала увидеть столько желающих проводить меня на тот свет. Кое-кто просто хотел убедиться в бесповоротности моего ухода. Эти с замечательным аппетитом и бодрым настроением угощались под боком у скорбящих по-настоящему. С их точки зрения я должна была окачуриться намного раньше. Уж очень нарушала я радужную картину всеобщего братства на работе, например. Последние пять лет я преподавала в элитной гимназии, но так и не вписалась в дружный хор лизоблюдов. Мое представление о воспитании молодежи из среды богатых выскочек кардинально отличалось от мнения хорошо подобранного коллектива. У меня были сторонники, но такие робкие, что на всех совещаниях приходилось солировать в одиночку. Хор сидел с опущенным взором. На моих похоронах мои тайные единомышленники плакали тоже украдкой.
- Жаль, что Тёма не приедет, - вздыхает Ника.
- Мог бы и отпроситься. Он что - такой незаменимый? Дублеров нет?
- Нет, Кира. На гастроли берут один состав: кого из первого, кого - из второго. А Тёма - лицо центральное.
- А ты откуда знаешь эти тонкости? - ревниво спрашивает Кира. - Не на курорт же просится, а на поминки.
Яся тихо вздыхает. Она не выносит даже мелких перепалок, потому что ставит себя на место каждой стороны. И у меня сердце щемит. Я - пустота или сгусток энергии, невидимый, почти без веса, а вот вся - сплошная боль... Тёма - тоже моя боль. Хотя другие меня не понимают. С чего бы переживать? Мальчик нашел себя, все прекрасно, его красивая физиономия на афишах крупным планом. Радуйся, мама! После театралки сразу на главные роли! Теперь вот гастролирует по стране. А что мальчик просто бежал из дома - это за кадром. Ее боль, мамина. Культурно бежал...
Он рос между двумя ветрами - теплым южным и суровым северным. Жертва перепадов температуры в семейной атмосфере. Внешне похожий на отца: светловолосый, глаза цвета северного моря, очень высокий, Тёма, к огорчению Кости, был не по-мужски раним. Он появился на свет в тот относительно спокойный период, когда я уже убаюкала себя мыслью, что Настенька отмучилась, и где-то там ей лучше, а Костя загорелся желанием иметь сына и был временно нежен со мною. Очевидно, внешнее сходство с сыном несколько притупило бдительность счастливого папы, и он с легкостью переложил на мои плечи младенческое воспитание Тёмы. Пока Костя разъезжал по Союзу, потеряв всякий контроль над моей методикой, я боговала, читая сыну добрые сказки, смотрела с ним мультики, комментируя по-своему. И радовалась, что Тёмка так сопереживает всем обиженным. Он имел свое мнение насчет «расстановки сил». Например, жалел не Дюймовочку, а Крота, которого та оставила с носом, а сама вышла замуж за Эльфа. Или Волка, над которым издевался Заяц. Над Волком все смеются, а бедненький Крот одиноко сидит под землей!
И лучшими дворовыми друзьями у Тёмы были самые бесправные. С первого класса Тёма пробовал писать дневники, что меня радовало, а Костю беспокоило. К чему это «бабское» занятие? Когда Тёма в лицах изображал детсадовских воспитательниц или учителей, Костя кривился: « Не гримасничай!» Дорогой конструктор из Москвы лежал нетронутым, зато повсюду валялись вырезанные из картона и недорисованные куклы-мальчики и куклы-девочки. А также натюрморты ботанического характера. Я водила ребенка в ТЮЗ и там убеждалась: Тёма, слава Богу, в меня! Он хохочет, огорчается и радуется, он - живой!
Когда Костя опомнился и захотел вмешаться, было поздно. Ни своим примером, ни воспитательными монологами вышибить из ребенка врожденный артистизм он не мог... Ах, лучше бы он оставил свои попытки переломить мое «вредное» женское влияние! А просто занялся бы с сыном спортом, шахматами, открыл бы свой, мужской, мир! Тогда не случилось бы того, что случилось. Нет, Костя стал высмеивать в сыне все «бабское». Получалось, что Тёма - маменькин сынок, слабак. Но тот и сам считал себя слабаком, а папу - идеалом мужчины, недосягаемым для него, трусишки. За десять лет нашего брака женоненавистничество Кости расцвело пышным бурьяном с колючками. Мои подружки уже открыто оценивались им как дурочки с учеными степенями. Но они все-таки не покидали моей территории, не бросали меня. Другие приятельницы благоразумно разбежались, друзья-мужчины предпочитали общаться по телефону.
Сколько раз мне хотелось приласкать своего ребенка, но тот шарахался от меня, если это было при отце. А ведь я не была мамашей-наседкой, обожающей своих деток безоглядно! И особой сентиментальностью не страдала. Но даже обычный дружеский поцелуй повисал в воздухе, если папочка был рядом.
Лучшие часы мы проводили с Тёмой, когда папа уезжал в командировку. Тогда в сыне вдруг просыпался интерес к своим фамильным корням. Я рисовала ему наше древо, имевшее довольно пышную крону, если не считать нашей худосочной ветви. Он рассказывал мне про свой класс, о котором писал пьесу (!).
- Только папе не говори, - просил с виноватым видом.
- Тёма, но почему? Это же замечательно - писать пьесу!
- Не говори, я не хочу. Я сам скажу... когда-нибудь.
Возвращался Костя и с подъемом рассказывал об испытаниях, шутя, что вот - тайны военные выдает. Тёма слушал старательно, но вопросов не задавал, и Костя вдруг начинал заводиться:
- Тебе не интересно? Может, обсудим мамины наряды?
- Интересно, папа! - темпераментно кричал Тёма. - Я всем рассказываю, какой ты умный! И про ваше КБ!
- А можно без эмоций? - щурился папа, и Тёма скисал.
Без эмоций он не мог, но ради папы был готов сдерживать себя или... играть другого человека. Навыки-то появились. А мне было тошно, я видела, как не хватает сыну моей протестантской закваски.
Так было все десять лет учебы. И вдруг Тёма совершил поступок - так я расценила его поступление в театральное училище. Это была маленькая победа над собой и... папочкой. И тогда Костя отлучил от себя строптивца. Внешне все было прилично, но не было никакой радости по поводу успехов сына, никаких разговоров о его профессии, никаких разговоров вообще, словно отцу хватало «доброго утра» и краткого «привет!» по возвращению домой.
А мы с Тёмой сблизились. Я ходила на все его экзамены-концерты, знала всех его друзей и преподавателей, вдохновенно жила театральной жизнью.
(окончание следует)
Талейсник Семен 
Андерс Валерия 
