Концерт.
                                                (публикуется впервые)  

Я, честно говоря, предпочел бы быть где-нибудь в другом месте, например, в итальянском ресторане. Официант приносит заказанный бокал вина с булочками и маслом; в ожидании горячего блюда вы съедаете хлеб и выпиваете вино, ведя приятный разговор с очаровательней женой. С горячим вы успеваете заказать еще один бокал. В конеце обеда, с десертом, выпивается третий, хотя это проходит не безнаказанно, так как жена смотрит на вас как-то искоса, прищурено. Но это неважно. После нескольких комплиментов в сторону жены или пары слов, выброшенных в свою защиту, что, мол, сегодня особенный день, так как проект, над которым вы работали довольно долго, возможно будет скоро окончен, ваш вечер заканчивается благополучно. Хотя надежды на четвертый бокал нет, – вы едете домой в великолепном настроении.  

Вы спросите, а что ж вам не нравится. Да нравится, – иногда. Только вот приходится притворяться, – что мол заинтересован, увлечен, влюблен в свою профессию – учителя фортепиано. Вы спросите, перед кем притворяться? Да перед родителями конечно, не перед боссом же. Начальница такая же, как и я, – музыкант по жизни. Как только появляется родитель, у нее включается никогда не отказывающий автомат благорасположения. Она превращается в какое-то ватное существо с идеальной улыбкой, выражением спокойствия, сдержанности и бесконфликтности. Вы спросите, почему-ватное? А как же без этого? Здесь, господа, капитализм. Потеря одного клиента по какой-либо причине означает меньше заработка боссу и мне. А без хорошего заработка вина в ресторане не выпьешь. 

Родители – это самое главное и самое трудное в нашей профессии. Главное –потому, что платят, а трудное – потому, что ведут себя чрезвычайно скверно, а иногда и мерзко – но разумеется не все. Большинство родителей довольно порядочные, образованные, с светскими манерами. Привозят пунктуально своих детей, никогда не жалуются, в общем, все что надо педагогу для педагогического спокойствия. Уроки проходят наедине; ребенок остается в вашей комнате, а родитель обычно сматывается на пол часа в кафе или ресторанчик, или по делам куда-нибудь. Главное, его нет. С ребенком я справится могу, с любым, опыт есть – а вот родитель!.. 

Девочка десяти лет мне была включена в расписание. С кем-то она училась раньше, в другой школе, но не долго. Папаша говорил, что, мол учитель мало домашней работы давал: дочка выучила пару пьес кое-как, и сыграла их на каком-то местном концерте с ошибками. Он заметил, что дочка его как-то равнодушно воспринимает уроки и хотел бы найти педагога который бы зажег в ней искру божью, ввел музыкальный адреналин, так сказать. Ну что ж, ему повезло – музыкальный адреналин – это по моей части. Я с охотой принял этот вызов. Начался первый урок.

Папаша сел рядом. Положив ногу на ногу, он стал внимательно наблюдать за моими действиями. Это не совсем приятно, когда на вас смотрит незнакомый человек, – это мешает работать, но я так же понимаю его ситуацию. Он привозит свою дочь к незнакомому учителю – ему нужно убедиться в моей благонадежности. 

Я схватил карандаш, и подвинув стул прямо к роялю, где уже сидела девочка, стал с энтузиазмом, разумеется, больше для папаши, расспрашивать ее, что она успела выучить за короткое время в другой школе.  

Хочу заметить, что папаша, теперь уже с опытом, может так же отказаться от меня, как и от предыдущего педагога. Я только надеялся, что отказ, если до этого дойдет, не будет предъявлен моему боссу в форме жалобы.

В папаше я разобрался сразу.
Человек маленького  роста, с неприятным лицом, с механическими движениями рук и ног.  Его плоские губки не имели способности вежливо улыбаться. Глаза были маленькие и невыразительные, а нос и какая-то замороженная гримаса вокруг него придавали ему неприятный вид. Его ноздри при разговоре постоянно шевелились, и казалось, что он постоянно нюхал окружавший его воображаемый навоз. Весь его облик говорил мне об ограниченности склада ума, наверное, диктатор у себя дома, а на работе трус.  Одет он был вроде прилично, даже ботинки были новые, в хорошей рубашке, в пиджаке.  Манера говорить выдавала крайнюю бедность словарного запаса, что подтверждало его ограниченность. Каждое высказанное предложение сопровождалось жестикуляцией. При упоминании игры на фортепиано, он "пальцировал" в воздухе своими короткими пальцами, а при слове сосредоточиваться (это он о своей дочери – очевидно этот вопрос его волновал) он стучал тремя пальцами правой руки себе по лбу. Все остальное: походка, выправка были какие-то неестественные. Это был субъект особенной породы, экземпляр редкой категории, педантичный и мелочный, недоверчивый и скрытный. Я насторожился, как бы предчувствуя неизбежный скандал, но продолжал вести урок, стараясь быть безукоризненным. 

Дочка его была так себе, одной из тех девочек, которые развиваются позже чем по статистике. Я нажал на тормоз и стал пережевывать ей каждую частицу информации, понимая, что прогресс  с этой девочкой будет копеечный. 

Прошло несколько недельных уроков. Отец, очевидно довольный моим профессионализмом, перестал приходить в класс и ожидал всегда сидя за дверью в коридоре. Положительный эффект мною был произведен. Избавленный без его присутствия, а самое, главное от его взгляда, уроки стали проходить более продуктивно, и за короткое время я смог расположить девочку к себе основательно – искра зажглась.

Но, пришел роковой урок, который неотвратимо изменил все.

Вот как это было.

Некоторые родители предпочитают привозить своих детей на уроки музыки сразу после школы; другие позже, уже успев поесть дома, с новыми силами и свежей головой. К сожалению, "послешкольные" ученики, умаявшись после шестичасовых занятий, плохо усваивают музыкальный предмет. 

На одном из уроков я заметил, что девочка была особенно уставшая – отец привозил ее сразу после школы. Я не стал особенно будоражить ее новым материалом, и решил пройти старый, но на этом я только мог выгадать две третьих урока, ей было не до музыки сегодня. В оставшееся время я стал расспрашивать ее о школе, школьных предметах, учителях и друзьях, что разумеется возбудило ее интерес. Она с большой охотой отвечала на все мои вопросы. Я понимал, что отец, сидящий за дверью в коридоре, не слыша игры его дочери, может подумать о чем угодно. Я решил отпустить ее, предупредив, что в следующий раз нам нужно будет закончить все подготавливаемые к концерту пьесы, – она,  с быстротой ребенка, которого освободили от еженедельной обязанности, собрала все свои ноты и выбежала за дверь. Я вышел за ней. 

Обычно после урока я подхожу к родителю, если он присутствует, и прощаюсь, сказав пару слов об уроке, одновременно приветствуя следующего ученика. Но тут я заметил, что отец уже подходит ко мне в какой-то странной позе. Его левая рука была поднята на уровне лица, а правая, поднятая еще выше, усердно показывала  указательным пальцем на кисть левой. Подходя ко мне, он что-то пылко бубнил. Я рассмотрел ручные часы на левой и палец правой показывавший на них. Он подошел ко мне впритык, что было довольно дерзко и, подняв свои часы прямо мне в лицо, стал колотить по ним пальцем, повторяя своим жестко-сухим голосом и быстро шевеля своим навозным носом: "Две минуты, две минуты... На две минуты раньше".  Я был шокирован, и на мгновение застыл в позе полнейшего изумления. Сидящие вокруг посетители сразу устремили взгляды в нашу сторону...

И тут что-то вспыхнуло во мне: мое полнейшее изумление превратилось в возмущение, а через секунду в ярость. Не отдавая себе никакого отчета, как бы оказавшись в умоисступлении, внутри меня произошел взрыв. Моя музыкальная психика неожиданно достигла кульминационного аккорда. Это было бешенство, остервенение, буйство – называйте как хотите.

Первое
Я крепко схватил его левой рукой за горло, пальцы были хорошо растянуты от многолетний игры на фортепиано. Он перестал повторять свои "На две минуты раньше...". Очевидно не ожидавший такой реакции он был шокирован, так же как и я его выходкой раньше. Его нос задвигался еще быстрее, и с каким-то сдавленным, наверняка от трусости, голосом, он произнес свои последние слова: "Что вы... Зачем?"

Второе.
Я повалил его на пол, и пригвоздил его своим правым коленом, все держа его горло рукой. Дочка, стоящая все еще рядом, отступилась на пару шагов и внимательно наблюдала за всей ситуацией беззвучно. Папаша барахтался под моим напором довольно маломощно, чисто символически, якобы показать сидящим в коридоре, что он мужчина и пытается вырваться из под меня. 

Третье.
Рядом стоял небольшой столик, с вазой. Ваза была подарена моему боссу одним из родителей. Она в благодарность выставила эту вазу в коридор у себя в школе, что порадовало родителя. Ваза была тонкая и высокая: в ней мог поместиться только один цветок. Низ ее расширялся, что позволяло ей прочно стоять. Много раз, проходя мимо этой вазы, я думал, что из нее может получится хорошее оружие. Не знаю, почему такая мысль приходила мне в голову – вроде бы человек я был выдержанный и ровный, но какой-то черт во мне все ж таки водился.
Правой рукой я схватил эту вазу сверху и, взметнув ею, шарахнул об его голову, выпалив, довольно громко:
– Вот одна минута!

Он перестал барахтаться и как-то слезливо вцепился в меня своим взглядом. 

– А вот и вторая! – выпалил я опять и сразил его еще раз.
Голова проломилась, и из нее хлынула кровь. "Кровосос" – мелькнуло у меня в голове. Дочка стоявшая все еще рядом пискнула и бросилась бежать. Я услышал громкие голоса посетителей, которые, как-то смешавшись, без порядка, выкрикивали короткими фразами: "Скорая помощь... Позвоните в полицию... Разнимите их, убьет же он его..." 

Я посмотрел на лежащего – его сознание ушло. Хотя его нос уже не шевелился, но в моем уме он продолжал, во мне что-то надорвалось и я, неожиданно для себя, разразился смехом. Это был дикий смех сумасшедшего. Живущий во мне черт все же добился своего. 

Четвертое.

– Не может быть, – сказал я, чрезвычайно учтиво в ответ на эту выходку.

– На две минуты раньше, – повторял он с ударением на слово раньше.

– Очевидно мои часы отстают, – сказал я, понимая, что это довольно слабая отговорка и улыбнулся виновной улыбкой, опять же для вида.

Мое положение было очень скверно. Посетители продолжали наблюдать за всем, а так как я был поставлен на пьедестал обвинения, и все сидящие, как мне казалось, ожидали от меня объяснения,  то пришлось, как всегда, совладать с чувством достоинства, и делать то что совсем не хотелось – просить извинения. Ну что ж, я оказался  выдержанным человеком.

– Это недоразумение, – проговорил я, следующей ученик уже стоял рядом, – позвольте мне удлинить урок ваше дочки на пять минут в следующий раз. 

Ему очевидно понравился мой ответ. Он отошел от меня и выговорил свое "Да", высокомерно и брюзгливо.

Мне было уже все равно. Я знал, что в конце месяца я получу свой заработанный чек, а ради этого, я прощал все.

Что ж поделаешь? Для папаши покупка урока музыки было равносильно покупке килограмма мяса, или буханки хлеба. Для него это был продукт, который имел осязаемый размер, который можно взвесить, упаковать, продать и купить, – на этикетке было написано тридцать минут, что вам еще надо – папаша заплатил – вот и извольте выдать тридцать минут.

Все последующие уроки с этой девицей вызывали у меня отвращение. Я так же продолжал улыбаться и в самой вежливой форме здороваться и прощаться с папашей, притворяясь, что прошлое меня не интересует и давно забыто. Но каждый раз, проходя мимо вазы, я чувствовал как нечистый шептал мне: "Неплохая ваза. Из нее может хорошее оружие получиться. Может стоит попробовать на ком-нибудь?".

Эта свинья, папаша, все же нажаловался потом моему боссу, которая мне об этом и сказала, прибавив: "Не волнуйся, я на твоей стороне". Мой босс и я друг друга понимали довольно хорошо.

                                                              II 

Постепенно в зал стали заходить посетители. Становилось шумно. До начала оставалось пятнадцать минут.
– Дебра, – сказал я (так зовут мою начальницу которая, сидя рядом со мной, внимательно изучала программу выступающих), – Я же вас предупреждал, что этих в один концерт сажать нельзя – они опять драку начнут.

Мой босс, посмотрела на входящих двух женщин  – обе китаянки –  и улыбнулась, как бы давая мне знать, что помнит происшедшее и ответила:

– Да, ты прав. Сейчас вспоминаю. Надо было одну в первое отделение, а вторую после антракта.  Да уж поздно. Они обе в первом отделении, программа уже напечатана. Будем надеяться, что выдержат.

Я стал наблюдать за этими двумя. Они также видели друг друга, и уселись как можно дальше, в противоположных сторонах партера – чему мой босс и я были очень рады. 

Эти женщины были одного возраста, лет тридцати пяти. Они приехали с мужьями жить в Америку в одно и тоже время, из той же страны и того же города. Они были похожи друг на друга – внешностью и характером.  У каждой было по одному ребенку, оба мальчики, и оба мои ученики, одного года – десятилетки. Мальчики были так себе – послушные, покорные, проводили урок свой у меня в классе смиренно, без особого участия. Никогда не здоровались и не прощались со мной, – так, входили в класс, усаживались и начинали играть ту же гамму, абсолютно машинально. На мои вопросы они почти никогда не отвечали, а если я настаивал на ответе, то он состоял, в лучшем случае, из двух или трех слов произносимых тоненьким, робким голоском. Мальчики были ужасно застенчивы. Я понимал, что стыдливость есть знак тупости и в занятиях по фортепиано особо их не торопил. Уроки проходили скучно и нудно для меня, а для них они были обязанностью, которой они повиновались без всякого сопротивления. Досадно было то, что, по расписанию они шли один за другим, и это меня убивало – был тихий час – шестьдесят минут полнейшей тягомотины. Я говорил ученику играть выбранный мною такт десять раз, зная, что есть единственный способ обучения этих бездарных мальчишек, а сам, в это время – две, три минуты, – секретно, угощал себя сном. Глаза нельзя было закрыть, хотя очень хотелось. Дело в том, что в моей двери, выходивший в коридор, было небольшое окно (в хороших музыкальных школах это является нормой). Через это окно иногда посматривали родители. Я сидел спиной к окну и не видел кто подсматривал.

Мать первого мальчика всегда поджидала у двери окончания урока. Как только я открывал дверь, что бы выпустить одного, другой уже стоял рядом, со своей матерью. Я прощался с одной и приветствовал другую, причем ответ получал редко – меня это очень бесило. Между собой эти женщины никогда не разговаривали. 

Выглядели они как-то по-деревенский, хотя были одеты по городской манере. Обе небольшого роста, далеко нехудые. Они передвигались с одного места на другое довольно ловко, но механически, совсем не изящно, не по-женски. – "робот один" и "робот два" – так я их прозвал.

Вот одна сидит с правой стороны партера и высокомерно смотрит на другую, а та в ответ, гонористым и заносчивым взглядом обмывает другую. Две дуры, – две деревенские дуры, вцепились глазами друг в друга и воинствуют. Из-за чего они так?

Заканчивался первый урок сына от первого "робота". В этом уроке особенно блуждала смертная тоска. Я так же заставлял его повторять всякие трудные пассажи из выбранных пьес, которые ученик кое-как, без всяких эмоций, принудительно выигрывал в медленном темпе. Но вот как-то сегодня проходящее время имело другой темп. Все остановилось и замерло. Эти пол часа ощущались мною как бесконечность. Мое состояние постепенно переходило в какую-то сонную апатию. Совладать с приятным, сладким чувством надвигающегося сна было не в моих силах. Капитуляция дневной трезвости произошла, и это было как раз в момент, когда ученик, застряв на какой-то ноте беспрерывно ее повторял.
Я проснулся от стука в дверь. Открыв глаза я сразу сообразил что проспал. Мальчик, не обращая внимания на стук в дверь, сидел за роялем уже не играя и тупо смотрел вперед, ожидая следующей инструкции учителя. Я посмотрел в окно двери и увидел следующего мальчика, который очевидно по приказу своей матери "робот два", был заставлен стучать в дверь. Посмотрев на часы я понял, – урок уже закончился минуту тому назад. Нужно было быстро вписать в книжку заданий ученика план недельных занятий, что я и принялся делать – на это уходило тридцать секунд.

Неожиданно в окошке двери появилась лицо матери "робот один". Она схватила руку ребенка, стучавшего в дверь, и, довольно громким голосом, укоризненно выпалила:
– Мой сын не закончил еще свой урок. Не мешай ему!

Я поднялся, что бы открыть дверь, желая показать этим, что урок на самом деле был закончен, но в этот момент "робот два", уже успевшая подбежать к двери, возразила таким же укоризненным голосом, только на терцию выше и более динамично:
– Мой сын стучится в дверь, потому-что пришло время его урока и, не трогай моего сына!

"Робот один", в ответ, в той же терции, и заслонив проход, выпалила:
– Учитель не закончил урок. Не мешайте ему учиться!

"Робот два", уже выше на квинту, и совсем ничего не стесняясь, с ожесточением, добивалась своего:

– Сейчас должен идти мой урок. Отойди!

"Робот один", в том же интервале, отвечала:

– Не отойду, пока учитель не закончит урок с мои сыном!

"Робот два", оттолкнув своего сына, который все еще стоял рядом меж двух разгорающихся огней, вцепилась руками в плечи другой и оттащила от двери. "Робот один", в свою очередь, впилась в бедра другой – начинался танец двух разъярившихся женщин.

Я выбежал в коридор и первым делом увидал стоящего рядом мальчика, который плакал. Я впихнул его в класс, что бы ему не видеть материнского интеллекта в действии, а сам рванулся разнимать танцующих. 

Два робота уже не вальсировали. Чувствуя, что не могут удержать равновесия, толстушки перестали цепляться друг за друга. Эффект был предсказуем – обе рухнули на пол. Некоторое время они лежали без движения, как две круглые, деревянные матрешки. Обе были одеты в короткие юбки. Когда они пытались подняться, их оголенные ноги сверкали в воздухе не совсем сексапильно, давая возможность разглядеть то, что было предназначено не для моих глаз. 

Сообразив, я сразу встал между ими, заслонив таким образом одну от другой. Пытаясь как-то сгладить ситуацию я произнес, совсем невпопад: – Ой, здесь, наверное, скользко. Позвольте мне помочь вам. – этого было достаточно. 

Я помог подняться первому роботу, после чего, она быстро вытащила своего, наверное, все еще сидящего за роялем сына, из комнаты, и удалилась, окинув свою противницу взглядом ненависти. Сын второго робота все еще продолжал хныкать, но обрывисто, с соплями – нужно было начинать урок, а после такого стресса – было нелегко. Чувство жалости проснулось во мне к этому мальчику. Впервые я увидел его настоящие эмоции. 

Расписание пришлось изменить. "Робот два" стала приходить в конце моего рабочего дня, на четыре часа позже, а "Робот один" в другой день.

                                                                                                                                                                                        III  

– Пора начинать,– прошептала мне мой босс, – вроде, все здесь. Не вижу только татуированной семьи. 

Семья татуированных, как всегда, опаздывала.

В зале собралось довольно много народу. Родители привели своих родителей.  

Мои обязанности были, как всегда, те же. Я поднялся и, подойдя к подиуму, стоящий внизу сцены, слева, сообщил сидящим в зале:
– Добрый вечер. Прошу всех выступающих занять места на сцене, концерт начнется через несколько минут.

Выступающие – молодые студенты нашей музыкальной школы, до этого сидящие с родителями в зале, стали прощаться и шли к сцене. На сцене за роялем вдоль стены стояли стулья. На них сидели выступающие. Причина такого расположения была очень проста. Дело в том, что раньше дети после выступления возвращались к родителям в партер. Некоторые родители забирали их и бесцеремонно уходили домой, не дослушав других. Это было чрезвычайно бестактно. Мой босс всегда получала порицание от родителей за такие выходки. Жаловались те порядочные семьи, которые, из уважения к другим, всегда сидели до конца концерта. Теперь правило было изменено. После исполнения своих пьес ребенок возвращался к своему месту на сцене. И так как дети выступали один за другим, смыться было невозможно. 

Но, сами понимаете, оставлять их там одних, на сцене, невозможно. Нужно было, что бы по краней мере двое взрослых следили за порядком. Была моя очередь дежурить. Я занял место на сцене с одной стороны, а с другой учительница по скрипке. 

Было два концерта. Первый отведен детям от четырех до десяти лет, а второй –  старшим. Разумеется, на первом концерте, хотя коротком – всего сорок пять минут, когда зал был набит мелкотой, возникал неизбежный хаос. Только несколько детей высиживали в полном спокойствии; остальные ерзали на своих местах, мешая выступающим. Я знал некоторых детей с дефицитом внимания, которые уже носились как сумасшедшие по сцене, и, подозвав к себе двух, приказал сесть рядом со мной. Они сели и притихли в ожидании начала. Я понимал, что придется их постоянно унимать.

Теперь была очередь моего босса у подиума официально приветствовать всех присутствующих. Увидев Дебру, подходящую к подиуму, шум в зале утих. Одетая очень просто – платье, тонкий свитер – все одного цвета, строго, но со вкусом, – она начала свою отшлифованную опытом речь:

– Дорогие родители, добро пожаловать на наш очередной, вечерний концерт! Я также хочу поприветствовать наших молодых и талантливых музыкантов, исполнителей, одетых сегодня особенно празднично. Дебра повернулась к сцене, как бы дать этим понять, что на самом деле обращается к детям. Но в этот момент глаза ее как-то неестественно приоткрылись – она, посмотрев прямо на меня, остановилась, – намек был понят. Выпрямив спину, я оглянулся по сторонам. Справа от меня четверо сидели спокойно, а вот дальше мальчишка теребил девочку за волосы, и довольно крепко. У девочки были две коротенькие косички, а на них по бантику в форме бабочек. Проказник сумел сбить одну из бабочек, которая уже лежала на полу. Этого ему оказалось мало: он потянулся за второй. Девочка отчаянно защищала оставшееся украшение.

Пришлось разнимать.
Я подошел к парочке и, подняв с пола бабочку, взял девчонку за руку и повел к своему месту, сказав в аудиторию: "Романтические чувства рождаются в любом возрасте". Это вызвало небольшой смех, хотя я ожидал большего. 

Девчонку я посадил рядом с мальчишкой, который страдал дефицитом внимания. Она, вся красная, с растрепанными волосами, прерывисто глотала воздух. Я спросил ее шепотом: "Все у тебя нормально?" Она, в ответ, посмотрела на меня и беззвучно моргнула своими чистыми глазками, отвечая этим, что "Да". Я отдал ей бантик и отправил к матери на починку.

Дебра продолжала:
– Я очень рада объявить, что сегодняшний концерт завершает наш девятнадцатый год открытия школы. Я и мои коллеги с нетерпением ожидаем начала нашего юбилейного, двадцатого года. Да... Двадцать лет – просто не верится! Я иногда получаю электронную почту от прежних учеников. Некоторые из них уже закончили колледжи; некоторые уже имеют семьи. Они пишут мне, что очень благодарны за те годы проведенные здесь и за то, что наши учителя сумели развить в них интерес к музыке на всю жизнь. 

Как вы знаете, приверженность и преданность  музыке развивается в юном возрасте. Это очень важное время для развития детского воображения, а также  для развития координации. Музыка помогает ребенку в мышлении, логике, оттачивает эстетический вкус, и так же развивает дисциплину. За последнее  я должна выразить благодарность родителем, – от вас, и только от вас, зависят каждодневные домашние упражнения с инструментом ваших детей. Ваш надзор за регулярностью этой практики и есть дисциплина, с которой ваш ребенок вырастает полезным и полноценным человеком. 

Наша школа пользуется особенной популярностью в нашем районе. Как вы знаете, даже сын нашего замечательного мэра берет уроки фортепиано у нашего прекрасного педагога, Андрея К-го, который сегодня согласился следить за порядком на сцене. 

Все посмотрели на меня. Я улыбнулся и отдал честь, как военнослужащий – это было немного глупо, но зрители улыбались. 

– В этом году, – сказала Дебра, – нашей школе особенно повезло, количевство новых учеников интересующихся музыкой, значительно увеличилось. У нас появился новый предмет – курс "Истории музыки". Для тех, кто не успел записать своих детей в этот класс, пожалуйста, попытайтесь сделать это в начале следующего года. Вы знаете, история музыки это так же важный предмет. Судьбы некоторых знаменитых композиторов, пианистов были трагичны и...

В этот момент в зале стало шумно. Входная дверь была сбоку, у сцены. В зал входили, или можно сказать вваливались, запоздавшие. Это была семья татуированных. Они опаздывали всегда, даже на свои уроки, которые доставались им бесплатно. Дебра на секунду остановилась, а затем быстро продолжила.

Пока она говорила сидящим в зале о трагических фактах из жизни композиторов и пианистов, я стал следить за этой семьей.

Мать вошла в зал первая. Она оглядела всех сидящих в зале заносчивым и спесивым взглядом и, совсем не смущаясь тем, что Дебра уже выступала у подиума, повернулась и сказала, стоящим за дверью, совсем не шепотом: "Ну что! Быстрее! Стоят как вкопанные! Занимайте места!". В дверь вошла скромная девочка, в симпатичном, но давно не новом платье, потом два мальчика, грязные, одетые неопрятно – видно шалопаи, и небритый, замурзанный мужик лет сорока с татуировкой на руках и шее, в кроссовках и джинсах. Мать прошла мимо подиума в поисках свободных мест; дети и мужик последовали за нею, а девочка, видя уже сидящих на сцене детей, направилась к ним. Мать осмотрелась в поиске свободных мест – около сцены их не было: пришлось идти вглубь зала. Зрители внимательно рассматривали это процессию. Мать увидела, что на нее все смотрят. Ее это взбесило. Она остановилась в проходе и, выбрав себе жертву, мать мальчика с дефицитом внимания, бросила на нее презрительный взгляд и чванливо фыркнула. Жертва, я ее знал (адвокат) – умная и эрудированная женщина, проглотила такую неотесанность и сжав губы отвернулась в сторону подиума.

Это была семья из Доминиканской Республики; здесь, в Америке, их называют просто – "Латиносы", – мать с тремя детьми и с братом . У матери было два шестилетних близнеца и одна десятилетняя девочка, которая была моей ученицей – звали ее Бри. Она сегодня выступает одна из последних в программе: мой босс всегда выставляла самых лучших и самых талантливых в конце концерта – Бри заслуживала эту честь полностью. 

Бри училась бесплатно. Школа имела богатых спонсоров, которые помогали бедным  одаренным детям. Так как семья ее была довольно бедна, и это было доказано документами, предъявленными матерью, Бри, после успешно пройденных экзаменов, получила стипендию, которая оплачивала ее музыкальное образование полностью. 

Девочка была чрезвычайно полна и выглядела плохо. Передвигаться быстро она не могла: вес ее давно превзошел рамки допустимого у десятилеток. Я понимал, что в ее семье питались нездоровой пищей, и это несомненно жестоко укорачивало линию ее жизни. Вдобавок, у нее была астма – она всегда дышала громко, хрипло и часто.

Характер у нее был спокойный и ровный. Она, как бы, смирившись со своим положением, принимала все негативное покорно – но негативность окружала ее со всех сторон. В общественной школе, разумеется городской, над ней издевались все. Ее чрезмерный вес, похитивший ее детство, давал повод к язвительным замечаниям одноклассников. Она выглядела намного старше своих лет. Ожиревшие ноги, руки, пальцы, шея, губы, щеки, брови, вызывали сострадание у взрослых и ядовитую насмешку у сверстников. Ею брезговали, относились пренебрежительно; ее игнорировали и держали на расстоянии. Друзей у нее не было. Она была одинока в школе.

Мать была в разводе, не работала и жила на государственном пособии и на алименты от мужа, который, как мне сказали, водил такси. Брат сидел в тюрьме – Дебра у кого-то, когда-то об этом узнала и, разумеется поделилась. 

Мать по имени Пола была далека от всего культурного, как Плутон от Солнца. В ней чувствовался разврат, распущенность и безнравственность. Пола была некрасива, толста и одевалась довольно пошло. При разговоре она жестикулировала, старясь тем помочь изъяснению речи, состоящей обычно из коротких фраз. Она всегда носила джинсы в обтяжку, размера на два-три меньше чем полагалось но, и конечно без трусов. А ведь в этом самый смысл! Без трусов, в джинсах, размера на два меньше, вырисовывается довольно четко одно место, которое будоражит массы населения противоположного пола. Она прекрасно понимала, что силуэт этого места есть довольно сильное орудие, с помощью которого ей можно привлечь мужчину. Это орудие всегда было готово вступить в бой; и даже специально выработанная походка помогала демонстрировать это место.  

Сверху была одета майка из тонкого материала, тоже на несколько размеров меньше. Грудь сверху майки была всегда выставлена напоказ, декольтирована, – это, как бы экспонат желаний и зависти для тех у кого не было этой ценности, выставлялась прямо тебе в лицо. Вот мол, я женщина, – понятно?!

Так как майка была слишком коротка – виднелся пупок, ну и всё вокруг, разумеется. На спине, в промежутке между рубашкой и джинсами, прорисовывалась верхняя часть татуировки, очевидно сделанной, чтобы при свете доставить мужчине больше визуального возбуждения. На меня эта татуировка всегда наводила чувство грязного отвращения, аморальности и какого-то полового гниения.  

Вот в этих джинсах, с оголенным пупком, вылезавшей грудью и татуировкой, она проходила мимо сидящих в зале в поиске свободных мест. За ней шли близняшки, вечно в движение, избалованные жвачкой, конфетами и бездельем. А за ними брат. Я был рад, что этой семье придется сидеть вдалеке от сцены – уж очень они не гармонировали с посетителями. 

Бри нашла место на сцене и, посмотрев на меня, воодушевленно улыбнулась. Я так же отплатил ей улыбкой. Сегодня она выглядела счастливой: ее глаза как-то особенно блестели детским энтузиазмом. Выученная аккуратно пьеса, технически и музыкально, не беспокоила ее более. Я ожидал от нее блестящего выступления. Как и в предыдущие выступления, Бри за роялем превращалась в гальванизированный музыкальный нерв. Ее непоколебимая и безошибочная игра всегда вызывала восторг и овации в зале. 

Я понимал, что это был важный этап в ее жизни. Здесь – музыка, зрители, сцена, аплодисменты, поздравления, комплименты – все самое приятное, чистое, вдохновляющее, позитивно-возбуждающее, нравственное, моральное, – там, у себя дома, все противоположное – пошлое, непристойное, гадкое. Здесь – порядок, приличие, – там – скабрезное, злачное место всего самого отвратительного. 

Бри на сцене трансформировалась из несчастного, ожиревшего, всегда презираемого в школе ребенка в полноценного индивидуума, заслуживающего уважения и почета. Ее воодушевленная улыбка, данная мне как приветствие, являлась ключом отвержения окружающей ее низости и принятия высшего, главного – вера в себя, в свои способности, талант. Этот ключ открывал ей дверь в другой мир, освобожденный от домашнего быта и школьных мук. На сцене Бри забывала свою мать и всех остальных в ее семье; музыка принадлежала ей – никто не смог бы опорочить и запачкать эту ступень. Здесь было ее, собственное, святое место: место идеальной чистоты, безгрешности и справедливости.

В моем понятии Бри была ангелом. Я ее жалел и любил. Жалел я ее потому, что в ее возрасте она уже успела увидеть окружающий мир в самых непристойных, грубых тонах, а любил за то, что вся ее сущность боролась с этой грубостью и искала выхода к чистому и красивому – и это была музыка. Бри была моей героиней.

          (окончание следует)