EN
Старый сайт
Дочки кантора
глава из новой повести «Тени птиц». Ранее публиковалась другая глава из этой повести «Год перемен».Дочки кантора
Не о любви пою, не о любви,помилуй Бог? – куда уж о любви-то!
Всё в жизни, как верёвкой, перевито
крест-накрест, и попробуй — разорви.
Уже надежд осталось – раз и два,
уже душа к соблазнам поостыла,
но вдруг строка становится постыла,
и старые мучительны слова.
Наум Сагаловский
Звезды побледнели над местечком. Закричал петух под окном, распоров клювом ночную тишину. И еще, и еще! Отозвался другой, третий и заголосила надтреснутыми петушиными голосами вся окраинная улица. Лопнула тонкая ткань предутреннего сна. Летняя ночь линяла, превращаясь в бледный серо-буро-малиновый рассвет. Не спрятаться, не закрыться от резких петушьих воплей под драным одеялом! Миндл раздраженно повернулась на другой бок. Попыталась соединить лоскутки бессовестно порванного сна: был во сне сад, цвели вишни. Осыпались лепестки на ее платье и волосы печальными смятыми бабочками. Азриел заглянул в ее опущенное лицо чудными синими глазами. Недаром его имя — это имя ангела. Взял за руку. Одними губами прошептал, точно вздохнул: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! — и добавил неожиданно, зло и скрипуче: — Вставай, лежебока! Давно пора корову доить».
Недовольный голос, без сомнения, принадлежал старшей сестре. Заспанная Миндл встрепенулась, выглянула из-под скомканного одеяла, давно потерявшего первоначальный цвет. На розовых щеках рубцы от подушки, волосы всклокочены.
— Ну, Фейга, душечка, цыпочка, еще чуть-чуть! Я такой сон видела... — Но сон уже упорхнул, растворился в душной полутьме дома. Разочарованная, Миндл попыталась опять зарыться в подушку.
— Я пойду! — легко вызвалась Перл, младшая. Завозилась босыми ногами, выскользнула с топчана на глиняный пол. Проворно вскочила, на ходу заплетая волосы. Замелькали тонкие пальцы. Метнулась светлая рубашка, и нет сестрички Перл — убежала.
— Вставай, принцесса-Минеле. За тобой прислуги нет! Просыпайся, бездельница. — Фейга торопливо застегивала крючки на сером поношенном платье.
Когда-то давно платье было пестрым и ярким, а теперь застиралось и не разобрать, что за цветочки на ткани, что за краски. Старшая сердито закрутила рыжую косицу на макушке, еще раз локтем толкнула лежебоку. Погремела ведрами и ушла за водой.
Поспешно одеваясь, Миндл виновато поглядела вслед сестрам. Нехорошо, конечно, Перл всегда доит по утрам. Маленькая, светловолосая, она — легче тени. Сорвалась и полетела. Словно и не спала вовсе. Тихая Перл, добрый ангел, все ее любят и жалеют. У сестрички от рождени сросшиеся четыре пальца на левой руке и три — на правой, такое горе. Родители часто переглядываются, кивая на девочку: подрастает, а кто возьмет калеку замуж? Но сама Перл не горюет, улыбается. Только при посторонних прячет руки за спину или в карманы передника, чтоб не пялились на ее горе. Всякая работа спорится у Перл, будто руки и нее такие же, как у сестер, даже лучше. И шьет она, и тесто месит, и пишет лучше всех. Что за почерк! Замечательный почерк. Все буковки одного размера; каждая округлая и красивая, словно жемчужина. Недаром девочку назвали Перл. Привередливая корова Пеструшка ее слушается. На Миндл и Фейгу рогатая скотина косится подозрительно, так и норовит лягнуть или опрокинуть подойник. А к Перл — ластится.
Волосы Миндл, густые и кудрявые, трудно расчесать после сна. Глядя в зеркало, она напевает и осторожно, бережно продирает костяной гребень через гущу темных локонов. Не волос ей жалко, а гребня, и так у него половина зубцов сломана. Хорошо бы родители купили новый гребень на ярмарке и яркие ленты. Но в доме нет денег на забавы, ни полушки медной. Тяжело вздохнув, она еще раз попробовала припомнить чудный сон. Что-то белеет в волосах. Неужели цветок вишни? Нет, это пушинка из старой подушки.
Приедет ли возлюбленный мой? Не приедет? Когда приедет? Молодость пролетает быстро, словно ласточки над соломенной крышей. Почти пятнадцать, значит, в следующем году будет шестнадцать. Осенью мать закатила Миндл пощечину и сделала подарок — она стала взрослой… Другие в этом возрасте — невесты или замужем! А они с длинношеей Фейгой — бесприданницы, могут остаться вековухами, без женихов. Ужас!
Вернулась со двора мрачная Фейга. С трудом втащила полные ведра, брякнула на глиняный пол, расплескивая воду. Принялась растапливать печь.
— Опять любуешься собой? Пойди, помоги выгнать корову и кур покорми. Нет от тебя толку. Хрен нужно натереть, да мало ли. И не шуми — отец еще спит.
Миндл пожала плечами. Вот и не правда! Отец уже не спал. Из комнаты родителей доносилось легкое покашливание. Потом полились с переливами новые вариации новогодних песнопений. Милый, знакомый с рождения голос! Вот он поднимается высоко-высоко, рассыпается трелями. Потом опускается на самую низкую октаву, снова взмывает вверх, птицей в светлое небо. И как тень скользит по лицам домашних печаль: ослабел голос за последний год, подтачивает отца болезнь. Обе девушки замерли, затаили дыхание, прислушиваясь. Но мать уронила горшок. Загремела ухватом. Обругала себя шатуном безруким, а заодно и дочек — лентяйками, бездельницами. Очарование нарушено.
Утренняя прохлада заползает в дом. Накинула Миндл зеленый платок, который только сняла Фейга, хранивший тепло ее тела. Семейный платок, прохудившийся, уже почти прозрачный, если посмотреть на свет — одни стертые нитки. Поеживаясь, вышла на крыльцо, ступая осторожно, чтобы не загнать занозу. Холодные доски щекотали босые ноги. Третья ступенька сверху покосилась. Пошла по двору, тихонько подпевая отцу и обходя козьи катыши. Цветут у забора желтые и розовые мальвы. Пчелы с густым жужжанием опускаются на крупные лепестки. Блеет отчаянно коза Розка, заглушая пение отца, трясет бородой, косится желтыми глазами. Рыжий кот вышел погреться на крыльцо. Так начинается каждое утро…
Разве Миндл виновата, что уродилась ленивой? И красивой, с нежным голосом, точно у певчей птички... Так и отец говорит, и все соседи. Вот Фейга — рыжая и длинная, что твоя жердь. Умная она сильно, но грубая, резкая, а петь совсем не умеет. Так Бог устроил! Бог все знает, записывает в Йом Кипур судьбу каждого человека в толстых книгах. Бог так устроил, что Миндл и ее сестры — дочки бедного кантора Менахема Соловейчика, а не богача - сахарозаводчика Бродского; живут в захудалом местечке Брусиловке, а не в большом красивом городе. И спорить бессмысленно, бесполезно...
Из разбитого окна доносится надрывно и печально голос отца: «Кому от огня, а кому от воды... от воды погибнуть...» Но Миндл не боится ни огня, ни воды, ни пчел, ни бедности. Ей тоже хочется петь. Весело, как птицы поют, и не думать о смерти. «…От огня, от воды…» — подтягивает она тихонько. Коза настораживается, смотрит дикими желтыми, точно у дьявола, глазами, высовывает красный язык. Нельзя девушке громко петь!
— Чего язык показываешь? Дразнишься, Розка? — спрашивает Миндл у козы. — Приедет из Вильно Азриел, все будет по-другому! Вот увидишь! Ты не знаешь, Розка, что значит «Азриел»? А я — знаю! Его имя по древнееврейски означает — «Моя помощь — Бог»!
День постепенно крепчает и густеет тучами. Небо на горизонте странно зеленеет над убогими хатками Брусиловки. Полдень превращается в сумерки, и неказистые дома, покосившиеся некрашеные заборы, кривые деревья замирают в ожидании. Вот-вот польет! Девушки прибежали с дальнего огорода, напуганные далекими вспышками, не закончив прополку. Побросали тяпки у стены. Но и дома много работы. Каждая берется за привычное дело. Отирая влажный, багровый от напряжения лоб, мать орудует кочергой в печке и покрикивает на них:
— Живее поворачивайтесь, редьки пустоголовые! Субботняя трапеза. Столько дел, а вы — точно заснули! Шевелитесь, оловянные птички.
Старшая, Фейга покорно делает, что велела мать, но думает о другом. Душно в маленьком домике на окраине. Душно в Брусиловке, тесно! Уехать на учебу в большой город: в Киев, в Вильно! Когда-то, в 70-х, правительство привлекало евреев в общую школу. Пусть старики говорят — все делалось, чтобы уничтожить евреев как нацию. Ассимилировать. Слово свистящее по-змеиному. Ассимилироваться — почти так же позорно, как выкреститься. Но тогда, почти тридцать лет назад, расширялись гражданские права тех, кто получал образование. А теперь попробуй — поступи в гимназию или в университет! Герш говорит, после покушения «Народной воли» на Александра Второго евреям вообще жизни не стало. В подготовке принимала участие еврейка, уроженка белорусского Мозыря Геся Гельфман. Она была хозяйкой конспиративной квартиры, где заговорщики хранили взрывчатку, печатали газету.
Голос у Герша глубокий, страстный, такой родной и любимый. Откидывая с лица рыжие волосы, напрягая худую длинную спину, Фейга с натугой вертит ручку «жорна», или «крупорушки». Это машина, которая перемалывает гречку. Сбоку — тяжелое колесо и ручка. Сверху в отверстие опрокидывают мешок с гречихой. От вращения колеса крупа сыплется сухой шуршащей струей в ящик. Из ящика — на камень. Камень очищает гречиху от шелухи и превращает в крупу. Чем дольше вертишь ручку, тем больше высыпается крупы...
От печи жар и чад. Девушка вытирает пот с высокого лба легким движением, похожим на жест мамы. Ненавистная тяжелая домашняя работа: каждый день одно и то же. На заработок кантора семье не прожить. С утра до вечера домашние выбиваются из сил, чтоб хоть как-то прокормиться. Пекут халы и пряники на продажу, перемалывают гречку, торгуют яйцами и курами. Мать и дочери берутся за любую работу: гусей откармливают, топят на продажу смалец, щипают перья. Несправедливо, неправильно! Одни купаются в роскоши, а другие всю жизнь проводят в борьбе за кусок хлеба. Нужно поломать неправильную жизнь, построить новую! Жертвы, страдания — все ради светлого будущего.
Так и Герш думает. Механически исполняя работу, Фейга уносится в мир борьбы и опасностей. Представляет себя на месте той самой Геси: вот она тайком проносит взрывчатку под платьем и прячет в тайник. Собираются заговорщики. Таинственно мерцает лампа. Разговоры о свободе, равенстве, братстве. И Герш говорит, тихо, но убедительно. Слова его наполняют душу, гудят тревожным колоколом. Сверкают его глаза, значительно поднимается черная бровь, словно знак вопроса. Все слушают, завороженно, чтобы слово не пропустить. Вдруг — стук в дверь. Полиция! Герш и его товарищи хватаются за оружие. И у нее, у Фейги-Геси тоже есть тяжелый черный пистолет. Убегают через окно, по крышам. Она торопится за возлюбленным, летит быстрой птицей. Длинные ноги легко несут вперед. Гремит листовое железо, скользят неловкие ботинки. Страшно посмотреть вниз, страшно упасть на мощенную булыжником грязную улицу. Осторожно, Герш, не упади! Жандармы стреляют вслед, в спину. Фейга прижимается к трубе, прицеливается и...
— Не засыпай, злодейка! — кричит мать от печи, заметив, что мельница перестала скрипеть. — Еще тесто на пряники отбить. Миндл, Перл! Гультяйки, ленивые свиньи, сонные мухи — за дело!
Маленькая Перл забирается на скамеечку подле высокой «дижи», бочки с тестом. Погружает обе руки и с натугой начинает месить. Мягкие светлые волосы выбились из косичек, падают на бледные щеки. Она сдувает их, оттопыривая детские губы. С болезненной жалостью Фейга смотрит на сестру: Перл худенькая, хрупкая. Руки тонкие, бледные, кажется, вот-вот обломятся от непомерных усилий. Как Перл умудряется делать всю домашнюю работу со своими сросшимися, покалеченными пальчиками? И не жалуется никогда.
Нужно быстро покончить с гречкой и помочь ей. Яростно, со злобой Фейга продолжает крутить ручку «крупушки». Точно хочет перемолоть всех врагов светлого будущего: жандармов, погромщиков, царей. Когда приговорили к смертной казни других народовольцев, Гесю Гельфман тоже должны были повесить. А она оказалась беременной. Значит, у Геси была… свободная любовь с одним из революционеров.
И у Фейги с Гершем — любовь; это страшная тайна, никому... никогда… В защиту Гельфман выступали многие деятели во всем мире, даже французский писатель Виктор Гюго. Сама Фейга не читала его книг: она еще не очень хорошо читает по-русски. Но Герш рассказывал удивительные истории, которые сочинил этот Гюго. Про церковь в Париже и страшного горбуна, который спас цыганскую певицу. Когда Герш говорит, можно слушать до зари его глубокий, страстный голос! Смотреть в прекрасное, волевое лицо, в темные глаза, острые, словно у птицы. Но чаще он твердит о справедливости и революции (это слово можно только шепотом произносить).
И про Гельфман ей тоже Герш рассказывал: царь Александр Третий испугался шума, заменил для Геси казнь на вечную каторгу. Выжила ли рево-лю-цио-нер-ка в холодной Сибири, среди убийц и воров? Что сталось с ее ребеночком?Теперь евреям совсем житья не стало. Еще до убийства царя Александра, правые газеты стали обвинять евреев в космо-полити-зме, революционности. Будто евреи вредно влияют на студентов и на русскую ин-теллиген-цию. (Сколько сложных длинных слов! Фейга их старательно записывает на бумажку и заучивает. Она хочет стать умной, как Герш.) А уж после смерти императора газеты называли убийство делом еврейских рук. В сотнях местечек и деревень западных губерний России прошли еврейские погромы. Даже представить жутко, что было! Отец и мать, и родители Герша, другие соседи рассказывали страшные истории.
Правда, у них в Брусиловке погромов не было, Бог защитил. Ну, разбили окна в нескольких лавочках, поломали заборы, увели четырех коз и корову, одного торговца крестьяне закидали грязью на базаре и побили. Потом вымазали дегтем стены синагоги и хедера, огороды потоптали, белье посрывали с веревок, порвали, перепачкали. А так — ничего, пронесло!
Погромы, наветы, оскорбления, притеснения… Мать рассказывала, совсем недавно, несколько лет назад погиб дядя Нахум, живший неподалеку, в местечке Шпола. Убил его сосед, извозчик Петро. Вот как это вышло. Долгие годы Нахум-сапожник и Петро были друзьями. Дети играли вместе. Жены сидели на лавочке по вечерам, обменивались деревенскими новостями. Забегали друг к другу одолжить луковицу или щепотку соли. Когда начался погром, в дом Нахума забежала Одарка, жена Петра и увела его жену Енту и деток «заховаться» в их погребе. Сам Нахум остался в надежде спасти добро. Робкий он был человек, забитый, но если разорят его сапожный приклад и мастерскую — от голода помрут, вместе с детьми. Что — в лоб, что — по лбу, все едино — погибать. Ворвались в хату три молодца. Видно, что свои же, деревенские. Надели мешки с дырками на головы, чтобы сапожник их не признал. Самого не трогали, только окна побили. Перевернули стол и лавки, раскидали подушки, прихватили добро, которое на виду лежало. Перепуганный Нахум в углу только охал — какой разгром! Но не вмешивался. Мужики-то с топорами пришли.
Погромщики уже повернулись уходить, и тут один полез в скрыню. Разрыл старые кожухи и вытащил спрятанные на самом дне новехонькие сапоги с ушками. Выточил их Нахум на заказ для местного помещика, из особой кожи. Только вчера похвастался соседу: сапоги получились загляденье — царю впору такие носить. Не выдержал бедолага — кинулся на грабителя: ударил сапожной колодкой по голове, повалил на пол и сорвал мешок.Только и выдохнул удивлено: «Ты, Петро? Бога побойся...» — как тот хватил его топором. И не дюже тюкнул — так, только отмахнулся — но попал самым острием в висок. Повалился сапожник на своего доброго соседа, заливая густой темной кровью...
«Что за люди? За сапоги живого человека готовы угробить», — думает Фейга, продолжая свою монотонную работу. Уехать, уехать прочь от нищеты, от ненависти! В Америку, в Палестину! Или устроить революцию? Тогда настанет, наконец, справедливость, так и Герш обещает. Что толку, что извозчик Петро, сосед Нахума, потом каялся, винился, в ногах у тетки Енты валялся, даже к попу ходил на исповедь. Что проку, что Одарка подкармливала Нахумовых сирот? Мать рассказывала: соседка каждую зиму свою картошку и пшено пополам делила, вдове отдавала. И дрова возили, и сено для лошади. Из дров и картошки нового отца им не сделаешь, кормильца не воротишь, и мужа — жене. Да и сапоги Петро не вернул…
Нужно бороться за свои права, Герш говорит. Еще несколько лет, и все изменится к лучшему, когда победят рабочие. Какие рабочие в Брусиловке? Только плотники и каменщики, каждый за свой кусок хлеба дрожит… Вот в больших городах среди еврейских рабочих ведут пропаганду марксистские кружки. Фейга хорошо запомнила это трудное слово «марк-си-зм» и произносит его четко по-русски. Там есть какие-то Эмил Абрамович, Исаак Гуревич и другие. Герш давал ей читать листовки. Когда она выучит русский язык совсем хорошо, тоже будет читать марксистские книги. Как умница-Герш. Он ей по секрету рассказал: в октябре прошлого года в Вильно основали «Всеобщий еврейский рабочий союз» в Литве, Польше и России (на идиш, сокращенно — Бунд).
А в марте в Минске при содействии Бунда был созван первый съезд Эрэсдеэрпе. Кто такая эта Эрэсдеэрпе, Фейга толком не знала. Если честно, она представляла ее толстой, огромной женщиной, вроде тети Хаи, но только сердитой, в красной косынке и с большим топором. И глаза у этой гигантской женщины не желтые и ласковые, как у тети, а черные и требовательные, глаза Герша. И такой же глубокий голос гудит колоколом. Эрэсдеэрпе идет тяжелыми шагами на помощь, чтобы наказать тех, кто мучает и убивает евреев. «Бух, бух!» — опускается топор на всех злодеев, обидчиков! Ах, нет, это бухает пестик: Миндл и мать отбивают ржаные медовые пряники. Их нужно бить долго-долго, пока тесто не начнет тянуться. Жаром пышет нагретая печь, у матери лицо красное, утомленное. Хотя окна открыты — в домике спертый воздух, грохот и стук будто прибавляют жару. Но сестры умудряются перекинуться словечком и в этом шуме.
— Миндл, зачем опять сваха приходила?
—Снова от портного. Дай Бог мне такого счастья, какого золотого жениха я нашла! Шая, портной, красавец, богач! — передразнивает Миндл пискливый голосок свахи Тойбл.
— Ха-ха! Нашла красавчика, Шаю! Чтоб у нее дети были такими красавчиками. Да у него ж лошадиная морда. Сопит, как гусь, и волосатый, точно пес, — не выдерживает даже серьезная Фейга. И сестры заливаются смехом, вспоминая жирного и неопрятного портного Шайку.
— Холеру ей в бок и мешок половы за такого жениха! Шая — ленивый кусок сала. А ты, злодейка, лежебока, радоваться должна, что тебя сватают! — вставляет мать, пыхтя от натуги.
— Радоваться! Еще чего! Лучше в девках остаться, — Миндл тряхнула кудряшками. — Ни за что не пойду за него! Старый, страшный, вонючий. Волосы из носа торчат, точно бурьян в огороде.
— А пекарь? — спрашивает Перл, поднимая голову от теста и переводя дыхание. — Пекарь Соломончик тебе тоже не нравится? Он молодой, веселый! Ловко пляшет. Да вот, когда ходит — ногами загребает.
Тут опять вмешивается мать:
— Нищий паскудник твой Соломончик, безгрошный подсвинок, гицель! Куда ему жениться?! Еще не вырос, а туда же. На рыле — пух. Печь ему баранки на том свете, а не свататься к дочке кантора! Не зваться мне Рейзл, если я ему отдам свою девочку! — и бросает взгляд в сторону суровой старшей дочери.
К Миндл уже двое женихов сватались, какие-никакие. И не удивительно: красивенькая Миндл, всегда радостная, с улыбочкой, с песенкой. Старшей, Фейге давно стукнуло шестнадцать, а женихи не спешат. Дылда, неприветливая и рыжая к тому же. Все с книжками. Хоть бы по-еврейски читала! А то научилась от Герша по-русски. Не доведут ее книжки до добра. Крутит ей мозги этот черноглазый говорун Герш, Хайкин сын. Болтают люди — он с плохими людьми связался. Нужно будет сказать Фейге, чтоб она с Гершем не разговаривала, хоть он и двоюродный. Только слухи пойдут по местечку.
Хайка, старшая сестра Рейзл, вышла за раввина. Нарожала мальчишек, один другого крикливее. Черный Герш, похожий на грача, самый старший. Везучая сестра Хая. И дом у раввина Когана — полная чаша. Ну, не так чтоб полная, но не пустая и дырявая, как у кантора. Дедушка оставил ребе Когану хорошее наследство. Только две девочки в семействе раввина: Риввка и крохотная Циля, остальных Бог прибрал. А у Рейзл — мальчики не держатся, умирают. Одни девицы остались и Лазарь... боль материнского сердца. Умница, красавец, первенец. Где он сейчас, злосчастный, скрывается от призыва?
К Фейге никто не сватается, а Миндл носом крутит на женихов. У славненькой Перл сросшиеся пальчики… И кантор кашляет, не дай Бог сляжет, потеряет голос. Тогда совсем по миру пойдут. Следует пристроить дылду-Фейгу во что бы то ни стало. Может Шайка-портной согласится взять эту ученую недотепу? Вдовец, с тремя детьми, глуховатый и не переборчивый. Нужно со свахой Тойбл потолковать по душам, курочку ей поднести, пусть постарается. А уж Фейгу мать как-нибудь уломает, упросит. Выйдет замуж и забросит свои книжки, забудет длинного бровастого Герша. Отец Фейгу уговорит! Нет, он вмешиваться не станет. А канторша, если честно, сама побаивается мрачной и упрямой дочери. Рейзл тяжело вздыхает и опять принимается за тесто. Растут девчонки, нивроку, словно грибы после дождя. Какая судьба их ждет? Не дай Бог, с пути собьются, как та Двося из Шполы… и подумать о такой судьбе страшно. Муж, кантор Соловейчик, только и знает, что молиться и петь — птица небесная. Заботы, тревоги, весь дом на ней, на Рейзл. Ох, устала!
— Бездельницы, сони, обжоры, сто колотушек вам! Горе матери! Шевелитесь, окаянные. Вы так за год не управитесь.Нужно еще посыпать песком к субботе обмазанный глиной пол. Отнести к резнику курицу и ощипать.
Курица! Смех, да и только: тощий недокормленный цыпленок к субботней трапезе. Приличных куриц всех продали. Горе, горе! Чем накормить столько голодных ртов? Пять дочерей в доме, не говоря уже о двух взрослых, и старуха-свекровь. В подслеповатом домике все беззвучно твердит о нищете. Два оконца дают мало света. Выбитые стекла заклеены бумагой. У покосившейся стены — шкаф для хлеба и горшков, всего одна кровать. На ней спят старшие. Малышки, Мириам и Двойра — на печи, на лежанке, с рыжей кошкой. Зачем им в доме кошка? Так, для детей баловство. Даже мышей нет при их бедности, крошка на пол не упадет — подхватят. Под печкой «подпичник». Там зимой держат кур для продажи. Хороша канторша, уважаемая дама, которая еще и курами и гусями торгует! А что делать?
Грех жаловаться, грех! Иметь собственный дом в Брусиловке — уже счастье. Жить под своей крышей, ни от кого не зависеть, не состоять в квартирантах… Пусть это не дворец, не особняк Бродского в Киеве, а скорее халупа с покосившимися потолком, кривыми углами. И крыша держится на двух перекладинах, одна слава, что крыша, вот-вот обвалится, но все-таки — свой дом, даже с сенями. В сенях у входа — лопата, тяпки, поржавевшие грабли, кочерга, ведро, наполненное помоями. Деревянный ушат для воды. Посреди хаты стол и две лавки. Круглое зеркало в резной красной раме и старая деревянная кушетка с протертым сиденьем, но в чистом чехле, остались от «лучших времен». Так же, как серебряный кубок в форме яблока. В задней комнатушке, без окон, спят кантор и его жена. Там, кроме кровати, стоит еще шкаф с книгами и сундук, где хранятся серебряный кубок и субботние подсвечники — самое ценное в доме. Скрывать бедность, нарядить, причесать нищету так, чтобы ее никто не узнал, на это Рейзл была большая мастерица. Придумать обед без рыбы и без мяса, сготовить одними пятью пальцами — не простая штука. Но одежда на дочках кантора Соловейчика была всегда постирана, выглажена, аккуратно зашита и залатана — любо посмотреть. Особенно нарядны девушки и хорошо, уютно в доме, когда вся семья готовится к встрече царицы-субботы.Бегут дни, бегут недели в круговерти однообразной повседневной работы, в хороводе нескончаемых тревог.
Сыплются минуты, словно крупа из «жорна». Пройдет гроза — посвежеет в местечке. Вот вернулся из синагоги кантор Менахем, отец, муж, глава семьи. И жена его Рейзл моментально притихла. Словно закипавшая каша, которую сняли с огня. Будто это и не она горячилась, кричала на дочерей. Кантор ходит по дому в ватном халате, подбитом кошачьим мехом, в плисовой ермолке и тихонько напевает синагогальную мелодию. Уже прохладно по вечерам. Летом он в рубахе с широкими рукавами, поверх которой был надет арбеканфес. Но последний год он всегда мерзнет. Рейзл сбивает гоголь-моголь для мужа и тоже прислушивается. Тоска и жалоба льются вместе с заунывным мотивом. Слова бесхитростной песни остро отзываются в сердце Фейги: Владыко небесный! Владыко небесный!Доколе, доколе все наши мученья?Доколе жестокости и притесненья?Мы больше не в силах сносить угнетенье.Довольно, иссякло и наше терпенье...
«Доколе? Иссякло терпение…» — Фейга в сердцах резко поворачивает ручку «жорна» так, что слышится болезненный скрип, будто стон.
— Осторожней! Не сломай машину, корова! — прикрикнула мать. Ступай, приготовь отцу стакан цикория. И другим голосом мужу. — Вспомни, Менаше: приближаются праздники! Доколе все наши мученья один Господь ведает. Потише, потише. Что ты так надрываешься? Не приведи, господи надорвешь голос...
«Доколе? Доколе? — отзывается в душе Миндл. — Где ты, мой дивный, мой единственный Азриел?»
Андерс Валерия 
Вайнер Ирина 
Некрасовская Людмила 
Смовженко Елена 
Талейсник Семен 
Борисов Владимир 
Лейшгольд Ирина 