(Фото Виктора Дунаева после окончания института.)

В памяти остались кое-какие отдельные эпизоды студенческих лет
. К примеру, в спортлагере после вторго курса мы "боролись". Тогда институтская спортивная команда готовилась к межмедвузовской спартакиаде, и Витя занимался «классической борьбой», а я  играл в настольный теннис.  Каждая весовая категория в борьбе должна была быть представлена одним участником, у Степанова  - главного тренера и мастера спорта - были проблемы с "легчайшей" (вес до 51кг). Предполагалось, что некто Саша Весёлкин сгонит 8 кг. А это ой как не просто.
Однажды на их тренировку случайно забрёл я. Когда-то (в 8 и 9 классах школы) я занимался "классикой" и даже имел кое-какие успехи, развить которые помешал разрыв во время очередной схватки шейной связки, после чего на долгое время осталась кривая шея и сожаление, что так и не удалось стать "разрядником» (я чуть ли не коллекционировал спортивные разряды, к 10 классу имел 1 разряд по шахматам, 2 - по настольному теннису и стрельбе, 3 - по баскетболу; соответствующие значки гордо носил на курточке, для которых оную приходилось старательно дырявить, что весьма раздражало маму).
Сначала я боролся с упомянутым Весёлкиным и легко раз разом укладывал его на лопатки, очень уж удавался мне приём под названием "бросок через бедро", на который Саша  попадался.
Потом мне дали человека потяжелее - средневеса Дунаева. Я и его пару раз положил, но в конечном итоге тот воткнул меня головой в ковёр, что очень насмешило наблюдавшего за всем этим Юльку Тарнавского (почему-то Юля запомнил только это, а не мои лихие победы).
Весил я тем летом меньше 53, что, понятное дело, впечатлило Степанова (даже больше, чем мои "броски через бедро"), и он принялся уговаривать меня перейти в команду борцов. Несколько раз я участвовал в их тренировках, снова боролся с Весёлкиным, Дунаевым и даже с Алфимовым (тяжеловес), но настольный теннис победил, и-в Ленинград я и Дунай поехали в разных командах.
Далее остались воспоминания от пребывания в "армии" (выезд в летние лагеря), безусловно тёплые, но несколько расплывчатые, и о мимолётных столкновениях в суете последних институтских лет. 
Некоторое удивление вызвало известие, что он по распределению поехал в аспирантуру в Обнинск в радиологический институт. Признаюсь, в душе я Дунаю слегка позавидовал, ибо Обнинск, как мне казалось, практически, Москва, а в Москву мне всегда хотелось, ей богу, больше, чем героиням "Трёх сестёр".
В начале сентября 61 года А.А.Никулин - мой шеф, завкафедрой фармакологии Рязмединститута -  договаривается с НИИ фармакологии, и я еду в Москву на рабочее место в лабораторию "Общей фармакологии" к проф. Геннадию Аркадьевичу Пономарёву (одна из самых светлых личностей, встреченных мною в шипастом фармакологическом мирке) осваивать методику определения сульфаниламидов в биологическом материале. Провёл я там целых 3 месяца. И однажды, играя в рекреации в настольный теннис, вдруг вижу знакомую и очень приятную физиономию - Дунай. Обрадовались мы друг другу чрезвычайно - что значит землячество!
Он приехал поработать в библиотеке, готовился к кандидатскому экзамену и жил в общежитии. Темы тогда ещё не имел. Пошли к нему. Как водится, вспрыснули приятную неожиданность и тепло посидели. Потом он приехал в Рязань "на побывку" , где оставалась его мама -Александра  Михайловна  - совершенно изумительный человек - и старший брат  Владимир Владимирович. Ну, а потом мы по настоящему подружились. И, если бы не мой переезд в Англии, продолжали бы временами   встречаться. Но... по порядку.
К концу первого года аспирантуры он получает тему:"Распределение в организме поражённых радиоактивным излучением крыс сульфацила, норсульфазола и сульфадимезина". Почти полное совпадение с моей - "Всасывание, распределение, превращение и выведение сульфаниламидов (сульфацила, этазола, сульфадимезина) у крыс на фоне комбинированного введения с пенициллином кортизоном, уротропином".
В мае 62 года умер Г.А.Пономарёв, и осваивать методику количественного определения сульфаниламидов в тканях Дунаев едет ко мне. Мы работаем с ним всё лето. И работаем, и отдыхаем - не расстаёмся. Весь мой материал пошёл ему в качестве контроля (то-есть данные по сульфацилу и сульфадимезину), а собранные им литературные источники - мне. Позже я отдал ему всё, что переводил с немецкого, получая взамен переводы с англоязычной литературы. Когда вынужден был сдавать кандидатский минимум по философии, представил написанный Дунаевым реферат "Соотношение биологического и социального в медицине", лишь слегка его подредактировав, чем сэкономил для себя уйму времени. Это, так сказать, о "полезном", а "приятного" в этом сочетании было неизмеримо больше.
С сентября по декабрь 63 года теперь уже я сижу в медбиблиотеке. Витя Дунаев как целевой аспирант из Обнинска выполняет диссертационные эксперименты в каком-то НИИ Москвы (не могу вспомнить, в каком, да это и неважно), и опять мы часто встречаемся, причём в компании с другими моими близкими друзьями, коим я Витю и представил. Существенным для жизни Дуная, да и моей, стало другое "представление" - знакомство его с проф. А.А.Никулиным, которому я охарактеризовал В.Дунаева как человека  "с большой буквы" - умницу, труженника, исключительно честного и порядочного.
Дунаю после окончания аспирантуры (целевой!) не хотелось ехать в Обнинск. Зацепиться в Москве было не просто (по-моему и желания большого он не испытывал). "В Рязань бы!", - так я Никулиеу и сказал. «Отбить» человека, закончившего целевую аспирантуру, было практически невозможно. Тем не менее, Анатолию Александровичу сие удалось. Он уже был ректором и имел приличные связи в министерстве. Словом, огромное ему спасибо (и тогда, и теперь). Так мы оказались ассистентами кафедры фармакологии РМИ - сентябрь 64 - и начали работать вместе.
   В Рязани Дунай стал доцентом (70 г), д.м.н. (78 г.), профессором (80 г), женился (65 г.), похоронил маму (середина 70-х; точно, увы, не помню, произошло это уже без меня). Жизнь шла размеренно и, в целом, обычным ходом, т.е.- неплохо.
Но  к концу 70-х стал его шеф "есть", да так больно, что назрел вопрос, куда бы свалить из родного города.
Сначала всплыла, вроде бы, кафедра в Архангельске. Витон туда съездил, но там был свой претендент, и "варяг" понимания не нашёл. Потом нарисовалась кафедра в Запорожье.
Наученные горьким опытом мы (говорю о "нас", поскольку принимал во всех перипетиях живейшее участие) заручились звонком К.М.Лакина (Начальник Главного Управления Учебных Заведений МЗ СССР) ректору Запорожского института, который и сказал, пусть, мол, приезжает, "посмотрим". "Смотрины" завершились приглашением участвовать в конкурсе, а оный - избранием на должность завкафедрой.
Ещё через 2 года Виктор Дунаев становиться проректором института, в коем положении пребывал
до cих пор.
За два года Визир - фамилия его нового шефа - убедился в прочных и весомых связях своего заведующего кафедрой и его безусловной и абсолютной порядочности и преданности.
По поводу демонстрации «связей» - заслуга моя. Я был Генеральным секретарём (ну, прям, как "дорогой Леонид Ильич") Всесоюзного общества фармакологов и поэтому смог (по договорённости с Витоном; он, разумеется, согласовал всё с ректором) в 82 году организовать и провести очередной Пленум Правления Общества в Запорожье. Туда должны были приехать корифеи отечественной медицины - г.г. Закусов, Машковский, Вальдман, Першин, Лакин, Харкевич и др, занимавшие заметные места не только в фармакологии, но и в здравоохранении (директора, председатели, президенты, академики и т.д.).
Позже, Дунай говорил мне, что Визир до последней минуты не верил в их появление в провинциальном городе. И убедившись, что новый завкафедрой, отнюдь, не «трепач», сильно "зауважал".
Это всё "даты и годы". А по существу Витя оказался удивительным человеком, с которым было легко и говорить, и "молчать".
Лично я"молчать" не очень-то умел и всегда чувствовал некий напряг, если "говорить", вроде бы, не хотелось. Даже и с Юлей Тарнавским, и с Юроном (Королёвым). Но ни с тем, ни с другим мне не приходилось столько времени проводить вместе (разные специальности и места работы), как с Виктором Дунаевым.
Роднило, конечно и то, что мы до самозабвения упивались экспериментами, обнаружив глобального, как нам казалось, значения явление управляемости процессов ацетилирования в организмах.
Вкалывали дни и ночи без выходных и отпусков (и хохотали, прочитав в какой-нибудь статье, что «животные получали воздействие в течение трёх недель, исключая субботы и воскресенья»). Никулину сие очень нравилось, причем бескорыстно, ибо ни на какие публикации он не претендовал и, более того, не поддавался уговорам. Единственный раз мы на свой страх и риск без его ведома поставили его фамилию в статью (правда, проблемную) и показали (и подарили) уже вышедший из печати экземплярчик. В то время он (Никулин) формулировал своё отношение к нашей работе так: "Бросьте вы думать об этой ерунде - учебном процессе. Наукой надо заниматься! РаботАть!." Он говорил "работАть!", ставя ударение на последнем слоге, что очень нам нравилось.
Позже целых три докторских косвенно родились из сей прблемы - моя , Дуная и Строева (у последнего и кандидатская). Строев (будущий ректор) пришёл к нам на кафедру студентом и с ведома зава прикипел к тандему Крылов-Дунаев.
 Отношение Никулина сильно изменилось, когда он стал профессором (67 г).
   Мы очень удивились, услышав однажды от своего шефа, коего уважали и любили, что "великие открытия могут и подождать, а учебный процесс - соблаговолите немедленно им заняться - должен получить своё". Короче, мои отношения с Учителем после его превращения в докт.мед.н. (66 г.) и профессора несколько осложнились, что косвенным образом отразилось и на Вите. Конечно, не сразу. Зато я помню наш с ним (с Виктором) разговор того времени. Он сказал, что такая "неформальная любовь" шефа к сотрудникам нечто неправильное и её следовало бы избегать, и что он предпочёл бы отношения, которые складывались у него с руководителем в аспирантуре - уважительные, но без сюсюканья.
Действительно, у нас дело доходило до того, что Никулин покрывал наши грешки даже перед жёнами. Ну, и, разумеется, все праздники - на кафедре, а то и дома у шефа, супруга которого нам покровительствовала, а дети были "своими". В общем, -идиллия, которой я упивался, не видя никаких мрачных перспектив, а Дунай опасался. И оказался прав.

Когда впервые шеф выразил мне "недоверие", заподозрив чуть ли не в подрыве собственного авторитета (меня, который ради него готов был  на всё и даже вступил в партию - а не хотелось до жути), я стал постепенно подыскивать запасной аэродром.
  В итоге оказался в Москве. Уезжал, несмотря на слёзы (собственные и жены Анатолия Александровича), стоны  друзей и сотрудников кафедры  и вопли, сопрвождающиеся обещаниями молочных рек и кисельных берегов (Никулин). Среди предложений было и занять кафедру биохимии ("только не уезжай"). Словом, как в лучшие времена, ожила "неформальная любовь", и расстались по "сыновьи-отечески" чисто географически.
Но и Вите от этой ситуации, вроде бы, похорошело: он стал моим преемником - помощником зав'а по науке и доцентом. Позже, правда, всё вернулось на круги своя - те ростки "нового Никулина", которые появились на моих глазах, дали жутковатое дерево, придавившее и постепенно вытеснившее всех, кто работал на кафедре при мне.
Из многочисленных учеников сохранил хорошие отношения и воспоминания об Учителе только я - что значит во-время уйти.
Примечательно, в своём кафедральном кабинете Никулин имел портретную галерею учеников-докторов наук.
По мере того, как кто-то из них обманывал его ожидания, оказываясь "негодяем"(его слова), соответствующий портрет со стены снимался. К концу трудовой деятельности Никулина (его попёр с кафедры "лучший" бывший ученик Строев - о покойниках ничего, кроме хорошего - в 86 г сменивший И.Н.Денисова на посту ректора РМИ) остался висеть, вроде бы, только я. Портретного Дуная как "предателя" ликвидировали в 81 году. Намучился он в последние годы страшно. Подозрительность, дурацкие придирки, провокации, зажим тематики, искусственная задержка защиты (докторской; кандидатскую Витон защишал в 65 году в АМН, будучи уже сотрудником РМИ) и пр. - осложняли существование и заставили в конце концов покинуть альму матер. Натерпелся он чёрт знает чего (наверное, отчасти с этим связано и обострение туберкулёза, вынудившее многомесячное пребывание в санатории).

Терпел Виктор долго. А куда деваться? Рязань - город маленький, трудоустроиться профессору некуда. И уезжать ему не хотелось.
Я несколько раз "за рюмкой" с Никулиным говорил, повторяя, что Виктор Владимирович - "человек с большой буквы" (см. выше), и Вы, мол, можете ему доверять, как себе (или мне). Он "кивал", соглашался и даже добавлял ещё какие-то хвалебные слова в адрес "Вити, надёжного Дуная"(его слова). На какое-то время (очень короткое) отношения налаживались, но потом опять возвращались к нетерпимым.

А в Запорожье всё сложилось неожиданно хорошо. Приехала Регина (жена Виктора), схлопотали в новом доме приличную (трёхкомнатную) квартиру, завели собаку -  спаниэля, которого очень любят, обзавелись приятелями и знакомыми. Дунай переманил из Рязани несколько талантливых ребят, у которых в РМИ в связи с перепроизводством докторов наук перспектив не предвидилось. Они то и стали его кругом общения.
Раз 5-7 и я приезжал к нему (последний визит - 91 год). Чаще он бывал в Москве. Ну и, конечно, телефон. Если бы не здоровье, жить-поживать. Где-то в 65 году открылся у него псориаз. Форма была не тяжёлая, и особо не беспокоила. А вот в Запорожье начались обострения, потребовавшие по мнению местных эндокринологов стероидной терапии. "Посадили" они ему надпочечники. Одно время было совсем плохо, я не слезал с телефона, потому как Регина ожидала самого худшего. Но, слава богу, обошлось. Последний разговор с Витоном имел место быть в конце февраля прошлого года, жаловался он - не сладко с самочувствием. Но я то был переполнен другим - Юле Тарнавскому только что поставили смертельный диагноз. И, наверное, был непривычно суховат. Потом Регина звонила в Москву, рассказала тёще, что всё «более или менее», а уж та передала мне в Лондон. С тех пор ничего не знаю. И номера телефона не помню (остался дома). Пока действует старый паспорт, хочу на недельку слетать в Москву. И оттуда обязательно позвоню.
Пожалуй ещё только один аспект. Витя и я часто встречались в общих компаниях за дружеским столом.  На моей памяти, отказаться от "рюмки" для него было в высшей степени не типично. И "болел" он после дружеских застолий как все мы. Разница заключалась в том, что я и прочие сотрудники кафедры ("собутыльники", блин) по утрам заставить себя работать (а то и придти на работу) не могли. А Дунай, как штык, всегда на месте и чего-то, там, переливает из пробирки в пробирку. Молча, сосредоточенно . Но не жалутся на плохое самочувствие, не держится за голову, и, глядишь, эксперимент не сорван. Пока мы были в Рязани - пили чуть ли не ежедневно (благо, спирту отпускалось немерено). Насколько знаю, в Запорожье никаких изменений режима тоже не последовало. Итого, почти 50 лет интенсивного использования спиртосодержащих продуктов (и не для растирания - "нам растираться ни к чему", как говаривал гробовщик Безенчук из "12 стульев"). А интеллект, доброжелательность, отзывчивость, безотказность, интерес к жизни (работа, досуг, собака, наконец) сохраняются на прежнем уровне. Большинство тех, с  кем мы пили в молодости, либо ушли, либо в дурдоме, либо "подшиты". А мы ещё кукуем (дай бог, не сглазить).»
Этим заканчивалась та запись.
   В 2001 году удалось наладить регулярную телефоную связь, освоили компы, начали переписываться, обмениваясь пространными поздравлениями по случаю всяких "торжественных" событий. К примеру в ответ на его "оду" к моему 65-летию (не сохранилась) я разразился обширным опусом, каковой с удовольствием привожу:"

22.11.03.

В душе моей звучит, гремит «Витон», умом стишок натуженно слагаю.

Сегодня день, когда родился ОН, шестьдесят шесть исполнилось ДУНАЮ!

Шестьдесят шесть, кажись, не так. чтоб мало. Зависит всё, что следует считать:

«По заднице» - да, много попадало, а счастья, радости чтоб много – не сказать.

Да ведь и то – их много не бывает: «избыток радости» иль «счастья» - парадокс!

Протест такое словосочетанье вызывает, навроде «ласковый и человечный бокс».

И в день рожденья моего ДУНАЯ весь в муках творчества, не видя белый свет,

Ему всем сердцем, всей душой желаю ещё, как минимум, прожить полсотни лет.

При этом я, конечно, понимаю, что надо будет не курить, не пить,

И трудно будет, как и мне, ДУНАЮ без пива, водки, курева. А, ВИТЬ?

Мой милый старый друг ВИТОН! За сорок лет, что рядышком шагаем,

Родились выводы: да, я в тебя влюблён, а, во-вторых,- побольше б нам ДУНАЕВ.

Пора, пора учёным мед науки клонировать таких, как ты, ВИТОН. Но не хотят (или не могут) – суки - создать столь нужный всей планете клон.

И вот ВИТОН – лишь штучный экземпляр: таких, как он, не наберёшь на стаю.

Совестью – молод, да и душой – не стар мой друг с фамилией ДУНАЕВ.

Всё. Время. Я сей стих кончаю, хоть строф в башке осталось миллион.

Да здравствует Владимирыч Дунаев! Виктор Владимирыч – по имени ВИТОН!

Пока писал, сошло аж сто потов – не для меня пиита славный трон.

При сём подписываюсь – Юрий Ф. Крылов (а для тебя «Юрашка» иль «Юрон»)

Пам'яті Віктора Володимировича Дунаєва

10.09.2013               Докладніше