Грустные размышления о следе на Земле и
дружбе народов.

   Медовые луга, непроходимые джунгли, холодно - прозрачные озера -
одно целое, называемое планетой Земля. Но тоненькие змейки границ изрезали карту обоих полушарий - восточного и западного. Так и наша жизнь: нам выдан билет всего на одно ее представление, но и оно пестрит антрактами - красными и черными границами времени, разделяющими ее на до... и после...

   Тридцатого октября 1997 года в газете «Вести» было опубликовано интервью, взятое мной у композитора Вячеслава  Добрынина. На один
из вопросов Вячеслав ответил, что больше всего в жизни боится потери близких людей. Смерть матери навсегда  осталась для него невосполнимой утратой.

  Когда эта статья вышла в свет, в тот последний светлый четверг я была просто мамой, женой ,дочерью своих родителей. Это еще было «До»...

   Граница прочертила черный зигзаг назавтра, в пятницу, а субботу 1 ноября 1997 года не стало моего отца. Я вступила в жизнь «после», в 
жизнь без него, которую раньше не могла себе представить.

   Мой папа не был известным поэтом или архитектором, он не был почитаемым спортсменом или художником. О таких людях принято больше писать после их смерти. Но говорят, что каждый человек - это Мир, и мир умирает с каждым из нас.

   1 ноября умер мир моего отца, большой и теплый как его улыбка...

   Я складываю осколки разбитого витража в одну картину и пытаюсь представить его жизнь...

   Мой  папа - Яков Городецкий, Яшенька,  Яша - киевская безотцовщина  20-х годов, никогда не знавший ласки отца,
так как родился после его трагической гибели. Бабушка, молодая и красивая  женщина, так и не вышла замуж, сохранив верность 
мужу, с которым почти не была вместе...

   Мой отец - юный солдат предвоенной Красной Армии... Мой папа, летом 1941 года на руках вынесший из дома свою маму и успевший посадить ее в один из эшелонов, отправляющихся из Киева на Восток. Она ни за что не хотела видеть опасность и оставлять родные места...

   Мой отец, рассказывающий, как в голодный первый год войны пил чай в промежутках затишья.  В кубик рафинада продевалась нитка, и четверо бойцов по очереди пытались лизнуть ее в воздухе, чтобы кипяток в кружке казался слаще...

   Мой отец, чуть не попавший в штрафной батальон, потому что всегда ненавидел несправедливость...    Мой отец, офицер, после войны служивший в Прибалтике и узнавший, что его мама, вернувшаяся после эвакуации в Киев, ночует на лестнице, так  как соседи заняли ее комнату в маленькой
квартире на Подоле. Он, не боясь ни уставов, ни тюрьмы, с пистолетом
возвращается домой и заставляет соседей, не признающих ни один закон, кроме закона силы, освободить мамину комнату в коммуналке. Помню, как папа рассказывал, что силу применять и не нужно было. Эти люди трусливо
ретировались, когда увидели его на пороге квартиры.

   Мой отец, отказавшийся от повышения в звании и переезда в другую часть на Дальний Восток, чтобы вернуться в родной город к  матери... Ведь
на всем свете у нее был только он... 

  Мой отец, выкупивший в  трудную минуту  часы у жены фронтового друга, посаженного по известной советской статье «экономическая контрреволюция» и подаривший их другу после его освобождения...

   Мой отец, до последнего своего дня посылавший оставшимся в Киеве друзьям, таким же, как и он, больным и пожилым людям, деньги из маленькой пенсии, чтобы у них было, как он говорил, за что купить марку на конверт...

   Таков был  Мир моего отца, участника Сталинградской
битвы, битвы на Курской дуге, кавалера трех орденов Красной Звезды,
встретившего День Победы в Кенигсберге,... весельчака, великолепного партнера в танце и центра любой компании.

  Я царапаюсь о разбитое стекло и все еще пытаюсь вернуться в «до», в котором мне больше не существовать...Поздний ребенок... Поздняя дочь...

   Год 1975-й, Киев, тридцатилетие Дня Победы... Я, девчонка по пригласительным билетам еду с отцом на театрализованное представление. Мой папа еще строен и молодо выглядит. Но в автобусе, увидев его пиджак с орденами, ему уступают место. Я и сейчас помню его чуть смущенную улыбку и мою гордость за него в тот момент, гордость девчонки за отца, которого  все уважают. 

  Год 1997-й, Израиль, 11 октября. Судный день, самый неторопливый и размеренный день года... Я иду рядом с папой. Он все такой же высокий, с ровной спиной, но очень больной и похудевший. Я еще не знаю, что иду с ним под руку в последний  раз. День по-летнему теплый, но папа в
пиджаке и галстуке. «Праздник  - есть праздник» - по-солдатски объясняет он. Больное сердце не дает ему быстро ходить. Я стараюсь подстроить свой шаг под его. И уже не он ведет меня, как двадцать лет назад, а я помогаю ему. Но как мне тепло и хорошо, просто потому что он идет рядом, потому что умеет внимательно выслушать и по-доброму посоветовать.

   31 октября 1997 года... Третье терапевтическое отделение больницы «Рамбам». В окно шестого этажа вливался свет вечерней Хайфы. Он струился с верхнего города на Адар и спускался к центральной автобусной станции. В город пришла царица Суббота. Я жевала холодный бутерброд с туной, добытый из недр автомата, заботливо установленного в холле больницы, и верила, что папу спасут. Жизнь его уже не раз отнимала у Смерти. На войне он был ранен и контужен и тонул во время переправы, находясь за рулем машины. И сейчас Чудо должно свершиться. Врачи вывели его из состояния клинической смерти, вернули пульс и давление, и он лежал без сознания, прикрепленный к монитору и капельнице.

  Напротив, в соседнем отделении, кто-то зажег субботние свечи и их огоньки сконцентрировали в себе огни всей Хайфы, красивого города на горах, нисколько не похожего на Киев, но  за семь прожитых лет ставшего
Нашим Городом.




Я думала о дружбе народов, о том, что когда вокруг доброжелательные люди, то обязательно все будет хорошо. Вот к моей маме подбежала молодая филиппинка - постоянная сиделка одного из пациентов. Она гладит маму по плечу и говорит слова поддержки. Вот подошел ее соотечественник по имени Лэрри и что-то сочувственно говорит маме. А
вот смуглая женщина, тоже сиделка одного из больных - жительница Ливана. За несколько дней до случившегося мама познакомилась с ними благодаря знанию английского языка. И сейчас все трогательно жалеют ее и желают отцу выздоровления.

   А вот в палату заходит доктор Бени. Он смотрит на монитор над папиной кроватью, поправляет капельницу. У него молодое и красивое лицо. Его внимание и доброжелательность служили нам аккумуляторами и проводниками Надежды. Он терпеливо ждет, пока моя мама, от волнения растерявшая все слова, сбивчиво построит свой вопрос на английском. Вдумчиво отвечает  мне, объясняя какие-то медицинские термины. К полуночи его дежурство закончилось. Он вскинул на плечи рюкзак, взял в руки защитный шлем мотоциклиста и сразу стал похожим на мальчишку - развозчика пиццы. Доктор Бени - светлое пятно того вечера - сгустка боли и тревоги.

   Но наступило утро 1 ноября... Хайфа за окном не светилась огнями, она посерела и не казалось больше загадочной иллюзией. Давно погасли субботние свечи. А жизнь в папе теплилась тоненьким лучиком. Пришла новая смена врачей и медсестер. Они неторопливо делают свою работу, им некуда спешить. Впереди - суббота, которую им придется провести в стенах больницы. Я мечусь по коридору с одной мыслью:
«Неужели никто не может ему помочь? Ведь он помогал всегда всем...» 
   Но в третьем терапевтическом отделении никто никуда не спешит...  Наконец моя старшая сестра  не выдерживает окружающей нас
идиллии. Она разыскивает дежурного врача - доктора Инну. Каждое слово их
диалога до сих пор выстукивает в клеточках моего мозга. 

  Моя сестра, нервничая, спрашивает на иврите:
- Доктор, каково состояние больного из восьмой палаты?

Доктор Инна спокойно и тоже на иврите:

-  Я еще не читала его личный листок.

Моя сестра повышает тон:
- А кто его будет осматривать?

Доктор Инна так же спокойно:
- Ну, наверное, я.

Моя сестра, стараясь сдержать эмоции:
- А когда, доктор?

Доктор Инна все в том же стиле штиля:
- Я думаю, что после полудня.

... Мой папа умер за десять минут до полудня, не приходя в сознание. Доктору Инне осталось констатировать его смерть и выдавить из себя
казенную фразу: «Я сожалею...»

О чем сожалела она? О том, что был нарушен спокойный ритм
ее субботнего дежурства? О том,  что пришлось слушать наш надрывный плач? Или о седом старике, у которого трепетные штришки кардиограммы выровнялись в одну сплошную безжизненную линию? Я знаю, что она не смогла его спасти, и быть может,  она хороший специалист, но я ни за что не вручила бы заботу о здоровье своих близких в ее равнодушные глаза и руки.

   Я опять думаю о дружбе народов. О многоязычной стране Израиль. О сабре докторе Бени, подбирающем каждую фразу. чтобы доступнее было нам сказанное им, и о докторе Инне, свободно говорящей по-русски, но растерявшей из своего словарного запаса слова сочувствия и утешения.

   Его больше нет...Уже никогда мне не вернуться в каштановое детство с киевским тортом, сибирскими пельменями и запахом сирени во дворе, где мы были все вместе... За эти шестнадцать лет мне пришлось научиться привыкать к этому, работать, растить детей, провожать вечер и встречать рассвет.

   Иногда я думаю, как жаль, что я далека от каббалистических представлений о Жизни и Смерти. Но есть одно стихотворение Самуила Яковлевича Маршака, которое помогает мне думать о папе:

Мы все умрем,
Людей бессмертных нет.
И это нам известно и не ново,
Но мы живем, чтобы оставить след:
Дом иль тропинку, дерево иль слово.

Мой отец не строил дома и не выращивал деревья, но он
оставил нам очень важный принцип, которому был верен всегда: «Нужно жить в ладу со своей совестью».  И если я живу так и стараюсь передать это принцип своим детям - значит, остался его след на Земле.