Тень от сердца-3

Продолжение. Начало

Встреча за облаками

 Марк Викторович одним из первых пассажиров вошёл в чрево похожей на стрелу «тушки», вдохнул любимый с детства синтетический аромат ещё не старого салона, быстро нашёл своё место у окна и уселся в предвкушении полёта. Он всегда садился возле окна и не отрывался от него, пока сплошная манная каша облаков не делала вид совсем не интересным. В эти мгновения он чувствовал себя малым дитём, впервые увидевшим землю с такой высоты, когда дома и машины становятся маленькими, с виду игрушечными. В общем, ощущение полёта успокаивало нервы.

А нервишки в последнее время были основательно расшатаны. И было из-за чего.

Прошлый год закончился на трагической ноте, нынешний не предвещал ничего хорошего. В декабре умер от рака народный депутат России Марат Георгиевич Акимов. Народным депутатом СССР ему стать не довелось, с небольшим перевесом голосов он уступил мандат лётчику Полугрудову. Они сражались за мандат на слишком большой территории, избирательный округ охватывал не только столичный город, но и ещё несколько сельских районов, где лётчика знали, а разного рода правозащитникам и антисоветчикам не доверяли.

Но через год объявили выборы в Российский парламент, и лётчик Полугрудов сам пришёл к Марату Георгиевичу и заявил, что готов всецело поддержать его, если он выдвинет свою кандидатуру.

Марат Георгиевич победил с большим отрывом от своих конкурентов, среди которых оказался и холодовский начальник Слава Дубинин. Сразу после своего выдвижения Дубинин предложил Марку стать его доверенным лицом. Марк, естественно, отказался, тем более, что он уже дал согласие стать доверенным лицом Акимова. Слава попытался своего зама от этого шага отговорить, уверяя, что на этот раз у Акимова нет ни одного шанса, но вышло всё с точностью до наоборот.

Слава затаил обиду. И вот когда выборы уже прошли, а наиболее активные граждане ходили по городу, прижимая к уху радиоприёмники, транслировавшие ход первого съезда народных депутатов РСФСР, у Дубинина появился повод расквитаться. В Москве намечалась очередная конференция «Мемориала». Холодов, Герц и Горбатов были избраны делегатами. Акимов, как народный депутат и член правления Всесоюзного «Мемориала», становился делегатом автоматически.

Конференция должна была начаться в субботу и завершиться в воскресение, но Дубинин объявил Холодову, что это будут для него рабочие дни, поскольку намечается командировка в район.

– С ума сошёл, какой район? У меня есть реальный шанс взять интервью у народного депутата – с пылу-с жару, прямо со съезда! А ты про какой-то район. Туда можно хоть кого отправить, – кипятился Холодов. Но Дубинин холодным, нарочито бесстрастным голосом говорил, что перед страной стоят более важные проблемы сельского хозяйства, что надо накормить народ, а продуктов в магазинах не хватает даже по талонам. И никто, кроме опытного журналиста Холодова, не справится с таким сложным проблемным материалом.

Марк Викторович попытался что-то прокричать, но Дубинин совершенно хладнокровно произнёс: «А не хочешь ехать в район, пиши заявление об уходе». Холодов тут же схватил листок бумаги формата А-4, нацарапал: «Прошу уволить по собственному желанию» и ушёл, хлопнув дверью, уверенный, что у Славика хватит ума это идиотское заявление не подписывать. В конце концов, такими журналистами, как он, Холодов, не разбрасываются.

В Москву Холодов и Герц приехали в пятницу и посетили Акимова в его депутатском номере в гостинице «Россия». Марат Георгиевич плохо себя чувствовал, принял соратников, лёжа на кровати, и сразу сообщил, что по болезни не сможет прийти на конференцию «Мемориала».

Интервью с ним получилось скомканным. Акимов был почему-то очень раздражён на демократов, ругал их за то, что они совсем не умеют себя вести. О съезде говорил мало, но Марат Георгиевич откровенно признался, что ведёт подробный дневник, где каждый день записывает для истории всё, что происходит в Большом Кремлёвском дворце.

В тот же день Холодов записал на диктофон ещё одно интервью – с неким Владимиром Жириновским. Идея встретиться с ним принадлежала Герцу, когда тот узнал о создании Либерально-демократической партии Советского Союза. Саша через своих знакомых выяснил, что главный либерал-демократ работает юрисконсультом издательства «Мир» и договорился о встрече. В метро Герц, повысив голос, чтобы перебить стук колёс, не без иронии сообщил:

– Кстати, отчество у него – Вольфович.

Кабинет Вольфовича размещался рядом со сценой небольшого актового зала и был более похож на партийную нору. На многочисленных полках Холодов не обнаружил ни одной книги издательства «Мир» – они все были забиты партийными брошюрами.

– Так! Вы либералы? Демократы? Замечательно! Откуда говорите? С Севера? Это то, что нам нужно. Вы должны там создать отделение партии. Литературу получите немедленно. Что-то ещё? Хотите записать интервью? Согласен. У вас есть диктофон? Нет, такой не годится. Качество будет плохим. Вот, записывайте на этот. Потом возьмёте с собой. У вас всё будет – диктофоны, видеокамеры, любая аппаратура. Всё. Но! Если создадите отделение партии ЛДПСС. Понятно? Тогда задавайте первый вопрос, – сходу выдал высокий грузный человек, чем-то напомнивший Холодову Бенито Муссолини, каким его показывали в документальном кино.

Беседа с Жириновским получилась ещё хуже, чем с Акимовым, хотя, как позже выяснилось, Холодов стал вторым журналистом, который взял интервью у новоявленного партийного лидера. Его обогнал корреспондент «Московских новостей». Марк Викторович задал только один вопрос, чтобы начать разговор: «Какие цели ставит перед собой ваша партия?» В ответ Владимир Вольфович выдал такой длинный монолог про частную собственность, демократию, и великий Советский Союз, что когда он закончил, выяснилось, что кассета диктофона заполнена уже с обеих сторон. Это означало, что говорил он ровно сорок минут. Второй вопрос Холодов решил вообще не задавать, поблагодарил Жириновского, забрал несколько брошюр, которые тот ему буквально впихнул и вместе Герцом покинул партийную нору. Диктофон партийный босс всё-таки не отдал.

Дома Марк Викторович расшифровал записи бесед. За Акимова кое-что добавил, Вольфовича сократил, придумал десяток вопросов, ответы на которые уже содержались в его монологе. Со всей это добычей он пришёл в понедельник в редакцию и обнаружил, что публиковать эти материалы никто не будет, поскольку заместитель главного редактора Холодов уволен по собственному желанию. Основание: его собственное заявление.

По странному стечению обстоятельств именно в эти дни потерял работу и Александр Ильич Герц. Его уволили с должности экономиста проектного института, придравшись к тому, что он в пятницу отсутствовал на работе. Аргумент, что он написал заявление об отгуле, на начальство не подействовал. Заявление куда-то пропало, секретарша начальника, хлопая невинными глазами, совершенно искренне уверяла, что никакого заявления не видела, хотя сама его принимала, регистрировала и даже показывала Герцу с резолюцией «Отпустить».

Покинув институт, Герц почувствовал себя свободным человеком и стал индивидуальным предпринимателем. В их регионе было полно исправительных колоний, в которых обитали талантливые мастера не только по части дверных замков и чужих карманов. Их руки творили великолепные шахматные фигуры, и вот Александр Ильич занялся продажей в Москве изделий искусного зэк-арта.

А Холодов полтора месяца пробыл не то безработным, не то отпускником. Оказалось, что у него накопилось шесть недель неиспользованного отпуска. И три из них он вместе с Лилей и Серёжей провёл в Феодосии – городе художника Айвазовского и писателя Грина. К тому времени Лиля уже простила ему пропущенный день рождения Регины Павловны – это произошло уже через пару дней, когда в Лилином месячном цикле наступил нежный период.

Отдых у моря совпал с очередным нежным периодом, но мечтать об алых парусах не пришлось. Крым бурлил, как девятый вал на картине Айвазовского. Правда, в самой Феодосии было всё по-курортному спокойно. Основные события происходили в Симферополе, но о них Холодов узнавал из многочисленных газет. Митинговали крымские татары, требуя национального самоуправление и возращения земель, утраченных в результате депортации в 1944 году. Местные армяне ничего не требовали, но издавали свою газету и недавно широко отметили 90-летие со дня смерти великого сына армянского народа Ивана Айвазовского, а на самом деле – Ованеса Гайвазяна. Среди крымчан шли споры: должен ли полуостров входить в состав Украинской ССР или ему лучше перейти под крыло России?

Пока Холодовы грелись на солнышке, в их родном городе появилась вечерняя газета, которую возглавил депутат горсовета Сергей Статиков, по профессии математик, но сын известного местного писателя Валерия Статикова. Марк Викторович был принят в штат на второй день после возвращения с юга. В зарплате он проиграл, но при пустых магазинных полках деньги не имели большого значения.

Накануне Нового года вечерняя газета по инициативе Холодова целый разворот посвятила памяти Марата Георгиевича Акимова, а в январе, на сороковой день после смерти, в большом зале Дома политического просвещения его сторонники провели вечер его памяти. Годом ранее в этом же зале был устроен вечер памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, на котором Марат Георгиевич делился воспоминаниями об этом человеке. Теперь воспоминаниями делились активисты акимовского кружка.

Через несколько месяцев в этом же зале они собрались в очередной раз, чтобы учредить местное отделение движения «Демократическая Россия». Борисевич предложил возглавить организацию Марку Викторовичу Холодову, но тот категорически отказался. Это роль для покойного Акимова, а Холодов, по его собственному мнению, её не достоин. И предложил в свою очередь стать местным демократическим лидером самому Борисевичу. Но и Борисевич тоже отказался, его больше влекла наука, а не политика. В итоге демократом номер один был избран актёр Алексей Маркин.

А личная жизнь Марка Викторовича покатилась под откос.

Всё началось с того, что в один из весенних дней он здорово простудился и слёг с высокой температурой. Дабы не заразить семью, болеть он переполз на диван в гостиной. Больному по традиции выписали кучу рецептов, но идти в аптеку за лекарствами Лиля не пожелала, сославшись на срочные дела в горкоме. Тогда Марк Викторович, преодолевая температурную слабость, оделся потеплее и поплёлся в аптеку сам.

После того, как Холодов выздоровел, Лиля не пустила его назад в супружеское ложе. У неё закончился к этому времени нежный период, и муж ей был ни к чему. Так они из супругов превратились в соседей по коммуналке.

Наконец Марк Викторович не выдержал, явился вечером в спальню, когда Серёжа сидел на кухне, и мрачно предложил:

– Может тогда разведёмся, что ли?

– Конечно, разведёмся. А как может быть иначе? – с энтузиазмом подхватила Лиля.

На следующий день они подали в суд заявление о разводе. После этого Холодов впал в смертный грех, именуемый у католиков унынием. Он приходил  ужас от мысли, что будет жить отдельно – нет, не от жены, которая его давно уже разлюбила, а от Серёженьки. Ему сейчас одиннадцать лет, и он, его отец, не будет принимать активного участия в его взрослении.

Чтобы вывести своего подчинённого из состояния хандры, Сергей Статиков предложил ему на майские праздники куда-нибудь смотаться. Например, в Москву или Ленинград. Просто так. А потом, если он, конечно, захочет, может написать небольшой очерк о том, чем живёт в эпоху перемен одна из этих столиц.

Марк Викторович, не раздумывая, выбрал Ленинград. Во-первых, он в этом городе родился, когда его мама училась в педагогическом имени Герцена, а папа – на режиссёрском факультете в институте театра, музыки и кинематографии. Во-вторых, в этом городе жила его двоюродная сестра Ира, которая на правах старшей кузины знала обо всех личных проблемах её любимого Марека, начиная с его школьных влюблённостей, и всегда дававшая дельные советы. В-третьих, город хотят переименовать в Санкт-Петербург. И это был последний шанс побывать в Ленинграде, пока он носит имя вождя революции.

ххх

За окном замелькали деревянные дома городской окраины, самолёт резко взял вверх, город остался где-то внизу. И там же, внизу, остались грустные воспоминания. Белая стая облаков закрыла землю, и Марк Викторович почувствовал какую-то лёгкость. И мысли потекли лёгкие и воздушные. Может не так всё плохо? Он фактически лишился семьи, зато получил вольную. Теперь не надо свои поступки сверять с тем, что на этот счёт скажет Лиля. Можно запросто заводить новые знакомства, не думая о возможной ревности супруги. Можно, например, познакомиться с очаровательной соседкой, что расположилась слева от Холодова в пассажирском кресле.

Слева сидела милая брюнетка лет двадцати пяти с широкими и добрыми карими глазами, с густыми завитыми волосами. Принимая от неё бумажный стаканчик с лимонадом, который разносила по салону стюардесса, Холодов как бы невзначай спросил:

– Вы в Питер летите по делу или к родственникам?

– Ни то – ни другое, – улыбнулась брюнетка. – У нас на завтра назначена встреча выпускников.

– Понимаю, вы учились в ленинградском университете, – предположил Холодов.

– Не так высоко, всего лишь в институте культуры на библиотековедении.

– Однако и не низко. А я вот только наш универ закончил. Причём женский факультет – филфак.

– Зато работаете заместителем главного редактора газеты…

– Я уже там не работаю, – перебил хорошенькую девушку Холодов. – А вы откуда меня знаете?

– Как не знать? Кто ж ещё способен библиотечные книги держать дома чуть ли не по году, – хитро улыбнулась соседка.

– Есть грех, – не краснея, признался Марк Викторович, отметив про себя, что разговор завязывается и сулит продолжение знакомства.

– Да и муж мне про вас рассказывал.

Та-ак, приплыли, подумал Холодов. Стоит познакомиться с милейшей девчонкой, как она оказывается замужней. Видимо, всё дело в том, что я вступил в тот возраст, когда все мои ровесницы давно окольцованы. И ловить мне нечего. Хотелось спросить словами министра-администратора из «Обыкновенного чуда» в исполнении Андрея Миронова: «А кто у нас муж?». Но из страха узнать, что он волшебник, Марк Викторович сформулировал вопрос иначе:

– А откуда ваш муж знает меня? Я ему тоже библиотечные книги не вовремя сдаю?

– Мой муж Юрий Авдеенко приносил стихи в вашу газету.

И, заметим, плохие стихи, чуть было не вырвалось у Холодова. Да и сам этот ваш Авдеенко – совершенно пустой человек. Мелкий чинуша из МВД с большим брюхом, вообразивший себя поэтом.

Стихи капитана милиции Юрия Авдеенко Марку Викторовичу действительно не нравились. Они не тянули на настоящую поэзию. В них были неплохие рифмы и любопытные метафоры, но не содержали открытия новых смыслов. А ведь поэзия, как писал Маяковский, «вся езда в незнаемое». Холодов сам в школе и на первых курсах университета любил выдумывать громоподобные стихотворные лесенки в подражании «певцу революции». Но на третьем курсе он сотворил курсовую работу по поэтике раннего Пастернака. Затем на эту тему написал диплом. И с тех пор любое поэтическое произведение он сравнивал с Пастернаком. Если оказывалось хуже, а, обычно хуже и оказывалось, то считал такие стихи никуда не годными. Авдеенко до Пастернака было, как до Луны. Или даже как до Юпитера, а то и вообще как до другой галактики.

Но в газете была литературная страница, и её надо было чем-то заполнять. Авдеенко числился одним из постоянных авторов. Причём автором неплохим, его рекомендовала сама Наталья Береговая – звезда №1 местной поэзии.

– Могу угадать, как вы познакомились с вашим мужем. Он, как и я, постоянно задерживал библиотечные книги, – нелепо сострил – чисто для продолжения разговора – Холодов.

– Вот уж нет. Он всегда сдаёт книги вовремя и в срок.

Совсем дела плохи, вздохнул про себя авиаухажёр.  Муж по всем статьям лучше меня. Перспективный милицейский чиновник. Стихи пишет. Она, наверное, от них в восторге. Да ещё и книги в библиотеку сдаёт вовремя.

Холодов быстро свернул тему с поэта-милиционера-мужа на славный город Ленинград, куда оба держали путь. И разговор сразу пошёл живее. Оказалось, что оба любят этот город и считают его своей родиной. Правда, для Холодова это первая родина, а для Лиды – так звали его попутчицу – вторая. Здесь она, бывшая сельская жительница, родилась заново и стала совсем другим человеком.

Когда они после приземления вынырнули на трап, оба зажмурились, от нахлынувшего яркого солнца.

– Отличная погодка для промозглого Питера, – не преминул воскликнуть Холодов, оглядывая чёрную курточку и соблазнительный вырез на кофточке своей попутчицы. – Может воспользуемся случаем? До завтрашнего дня уйма времени. Могли бы погулять.

– Могли бы, – согласилась Лида, спускаясь с трапа.

– А вы где намерены остановиться? – совсем обнаглел Марк, почему-то решивший, что жить она будет где-то на окраине, причём в противоположной стороне от дома, где обитает его кузина – в Купчино или в каком-нибудь Парголово.

– Я договорилась с общежитием нашего института. Это на Петроградской стороне, на Ланском шоссе дом девять.

– Вот это да! – изумился удивительному везению Холодов. – А я буду жить у своей двоюродной сестры на Ланском шоссе дом десять.

Ленинградское время

– Иди обедать, – приказала вместо слов «привет» или «ну, здравствуй» двоюродная сестра, открыв Марку дверь.

– Может сначала поздороваемся? – остановил Холодов её начальственной тон, и они расцеловались. При этом Марк Викторович про себя отметил, что кузина за последние годы здорово пополнела и несколько подурнела. А ведь было время, когда ей пачками писали любовные письма, и она их со смехом читала своему братику Мареку, которому исполнилось всего лишь двенадцать лет.

– Я, кстати, развожусь, – сообщил братец как бы между делом.

– Давно пора, мне эта твоя Лиля никогда не нравилась.

Для Марка Викторовича это стало новостью. Ни разу Ира не сказала про его жену ни одного недоброго слова. Может из деликатности?

– А обед давай перенесём на ужин, меня девушка ждёт, – немного хвастливым тоном выдал Холодов. – Через двадцать минут мы должны встретиться на остановке. Ой, осталось уже двенадцать минут. Я побежал.

– Хорошо, беги. И тащи девушку сюда. Вместе пообедаем.

Эта идея Марку Викторовичу пришлась по душе. Действительно, зачем где-то в центре искать столовку, когда можно пообедать у сестрёнки, а потом уже с чистой совестью и полным желудком гулять по Ленинграду?

За обедом в тесной кухоньке Ирина устроила Лиде допрос с пристрастием. Кто она? Чем занимается? Что её привело в Ленинград? Лида охотно рассказывала про свою совсем не скучную, как может показаться, работу в библиотеке, о мероприятиях, которые они проводят с читателями, об известных писателях, чьи литературные тропы иногда приводят в их северный город, и они обязательно заходят в библиотеку. И про свою любовь к Ленинграду, буквально преобразившую её за годы учёбы. Не упомянула только про своего мужа.

Когда они покидали гостеприимную квартиру, Ира задержала братика в дверях и тихо произнесла:

– Женись на ней, даже не раздумывай!

– Не могу, она замужем, –  прошептал Холодов так, чтобы Лида, уже успевшая выйти в подъезд, не услышала.

– Ну, так отбей! Разведётся.

ххх

Невский проспект тонул в весеннем солнце, в бесконечном движении машин и людей. Провинциалы Марк Холодов и Лида Авдеенко наслаждались ритмом большого города, яростно глотали питерский воздух и болтали на совершенно пустяковые темы. При подходе к каналу Грибоедова они остановились у стола, за которым молодой человек продавал билеты в новосибирский театр «Красный факел», чьи ленинградские гастроли должны были начаться буквально через неделю.

Продавец билетов – очкарик с синей куртке под цвет джинсам – внимательно посмотрел на Марка Викторовича и неожиданно спросил:

– А вы правда член «Мемориала»?

Догадаться о принадлежности к этой организации было нетрудно – на лацкане пиджака Холодова, торчащем из-под распахнутой куртки, красовался значок «Мемориал» – чёрный прямоугольник с названием общества, где первая буква «М» имела вид свечи.

– Вроде бы как – да, – скромно признался Марк Викторович.

– Тогда выбирайте два билета на любой спектакль. Бесплатно. Это будет вам подарок от театра.

Польщённый Холодов улыбнулся и ответил отказом. Гастроли начнутся через неделю, а они к этому времени уже уедут. Но настроение, и без того приподнятое, взмыло на немыслимую высоту. Холодов любил всё и всех – это солнце, этот родной мегаполис, его прохожих и, конечно, молодую женщину, с которой познакомился этим утром в самолёте. И был уверен, что вырос в её глазах после того, как молодой человек бесплатно предложил два билета на спектакль известного театра.

На Дворцовой площади возле Александрийского столба расположились продавцы газет самых разных направлений. Любопытный Холодов подвёл Ирину к одному из них – худощавому старичку со значком в виде красного флага. На первой странице газеты, которую он продавал, размещался большой портрет «отца народов» и крупный заголовок: «Сталин – нашей юности полёт».

– Так вот к кому улетела ваша юность, – сострил Марк Викторович, беря в руки газету.

– Пожалуйста, положите её на место, – попросил старичок, разглядев, как и тот молодой человек, значок «Мемориала».

– Нет, почему же, я её куплю у вас, пусть все знают про полёт вашей юности.

– Я вас очень прошу – положите газету, – настаивал продавец.

– Почему я её должен положить? – продолжал Холодов. – Вы её продаёте, я её покупаю. Так сколько она стоит? Пятнадцать копеек? Нате, получите.

После того, как они отошли от старичка, Лида мягко укорила свое нового приятеля за неуместные шутки. Холодов и сам понял, что перегнул, но не признался в этом. А газету выкинул в ближайшую урну.

Ближе к вечеру они попытались попасть в БДТ. Холодов уверял, что ему ничего не стоит поймать лишний билетик. Но потерпел фиаско. Вместо спектакля они сидели в сквере на площади Островского возле памятника Екатерине II, давая отдохнуть изрядно уставшим от прогулок по большому городу ногам. Марк Викторович рассказывал о своей неудачной семейной жизни и признался, что Лида ему сразу понравилась.

Потом они сели в метро и отправились на «Чёрную речку». Прощались в типичном ленинградском дворе, окружённом новыми домами. Холодов обнаглел до такой степени, что притянул девушку к себе и поцеловал её прямо в губы. Лида не оттолкнула его, позволила его губам подольше задержаться возле рта, а на прощание заявила:

– Однако целоваться ты совсем не умеешь.

ххх

Весь следующий день Холодов был предоставлен сам себе. Ирина умчалась в свой театрально-музыкальный кружок во Дворце культуры, а Лида отправилась на встречу с однокурсниками. Одинокий Холодов решил отдать себя на растерзание любимому городу и вновь окунулся в своё детство.

Первым делом Марк Викторович съездил на станцию метро «Нарвская», чтобы пройти сквозь зелёные Нарвские ворота. Как он любил это делать в трёхлетнем возрасте! Ворота казались ему волшебными, и за ними должен был открыться новый сказочный мир. К великому разочарованию, ничего нового не открывалось. И всё равно каждый раз, когда родители приезжали сюда, чтобы пройтись по Кировскому универмагу, он обязательно тащил их к этим воротам. И до сих в душе сохранилась вера в то, что там, за воротами, ждёт его нечто новое.

Затем он прогулялся по проспекту Стачек и сел на трамвай №36, чтобы поехать в Сосновую поляну. Удивительно, всё в этом мире меняется, скоро уже Ленинграда не будет, а в Сосновую поляну по-прежнему ходит трамвай №36.

В Сосновой поляне когда-то жила его тётя, мама Ирины, к которой Марека отправляли чуть ли не каждое лето. Тёти давно уже нет, но остался уютный трёхэтажный дом, где она жила вместе Ирой. Остался двор, в котором он дружил с красивой питерской девочкой, смотревшей на провинциала немного свысока. Девочка, наверное, давно уже замужем и уехала в неизвестном направлении, но стоит одноэтажный домик с надписью «Хлеб», куда они вместе ходили, посылаемые взрослыми. И хвастались друг перед другом, у кого больше осталось сдачи.

Вечером Холодов опять поплёлся в БДТ, но в тот вечер там был выходной, и он успел попасть в театр имени Пушкина на гоголевского «Ревизора». Спектакль привел его в восторг. Режиссёр Алексей Лейферкус поставил его вполне традиционно: классика в чистом виде. И художник Игорь Прохоров придумал на первый взгляд вполне нехитрую, но остроумную декорацию: в центре, как символ Российской империи, стоял большой верстовой почтовый столб, выкрашенный с наклоном в чёрные и белые полосы, а рядом обычный шлагбаум. Декорации с помощью сценического круга менялись, демонстрируя то дом Городничего, то гостиницу, где остановился Хлестаков, а столб со шлагбаумом стояли намертво. И всем героям приходилось так или иначе его преодолевать. Перед Городничим он сам волшебным образом поднимался, а вот Бобчинский и Добчинский его перелезали – один под шлагбаумом, другой– через него.

Акценты в спектакле были расставлены столь удачно, что зрители понимали, что это не про николаевскую Россию, а про их нынешнюю страну, именуемую СССР. Всем были памятны недавние нашумевшие разоблачения коррупционных дел следователей Гдляна и Иванова, а потому в чиновниках легко узнавали разного рода партаппаратчиков. Хохот стоял на протяжении всего представления, хотя пьесу зрители знали ещё со школьных времён. 

Наслаждаться в полной мере столь современной постановкой и игрой любимых актёров Холодову мешала занозистая мысль: ну почему рядом нет Лиды?

Он думал о ней весь день. Он удивлялся собственной наглости: взять и в первый день знакомства поцеловаться с замужней женщиной. А ведь когда-то он рядом с девушками, угодившими в его сердце, совершенно терялся. Слова не мог вымолвить, не то что поцеловать. И на Лиле Давыдовой не он женился, а она его на себе женила. Просто взяла его цепкими нежными лапками и сделала своим мужем.

А вот Лида вряд ли сама его на себе женит, тем более что она уже замужем. И он ничего не знает о её семейной жизни: счастлива ли она с этим самовлюблённым поэтом-милиционером? Есть ли у них дети?

Решение созрело, когда он брёл по вечернему Невскому, возвращаясь из театра. Лиду надо завтра же пригласить в ресторан, напоить её вином и хорошенько поговорить. Почему-то Холодов был уверен, что она также несчастлива в семейной жизни, как и он. И оба, повинуясь неведомой силе, сбежали от своих семейных неурядиц в Ленинград, чтобы вернуться к некоей исходной точке своей жизни.

А может быть именно отсюда можно стартовать в новую жизнь? Пройти сквозь Нарвские ворота и попасть в волшебный мир любви и семейного благополучия!

ххх

И опять их ждал облом!

Холодов таскал Лиду по всему Невскому от одного ресторана до другого, но ни в одном из них не находилось свободного столика – даже самого завалящего, где-нибудь возле кухни. Все места были заняты, причём заранее – задолго до их появления в городе на Неве.

Устав бродить, они вспоминали какие-то известные точки общепита возле метро. Спускались под землю, ехали до этой точки, чтобы узнать, что либо такого ресторана больше не существует, либо в нём опять-таки нет свободных мест.

Лида уговаривала своего спутника отказаться от нелепой затеи, а Холодов думал о том, что судьба нарочно выставляет его в таком нелепом виде, чтобы девушка поняла – не стоит связываться с таким невезунчиком.

Но, с другой стороны, эта же самая судьба зачем-то свела их в самолёте. И вопреки теории вероятности оказалось, что они в огромном городе остановились жить на одной улице в домах, чьи номера идут один за другим. Такое не может быть случайностью. Просто Её Величество Судьба решила слегка позабавиться. И ему, Марку Викторовичу, не остаётся ничего иного, как попробовать переиграть Судьбу.

– Знаете что, Лида! Плевать на рестораны. Едем к нам на «Чёрную речку», – решительно предложил Холодов. – У нас пустая квартира. Посидим, поболтаем.

И они отправились к месту, известному тем, что именно там Дантес застрелил Пушкина. По пути зашли в магазин и купили хлеб, бутылку «Рислинга» (никаких других спиртных напитков там не имелось) и кусок старого, но еще не заплесневевшего сыра.

Ирины дома не было. Наверное, потому, что она не любила в нём бывать. За свои 43 года она успела окончить консерваторию, выйти замуж за ленинградца, родить и вырастить дочь, развестись и поработать в нескольких театрах. Сейчас её дочь все выходные пропадала на даче своего бойфренда (дурацкое словечко – никогда не любила она эти импортные заимствования), а сама Ирина Дмитриевна своим дитём теперь считала театр-студию «Этюд» при Дворце культуры, которому отдавала всё, что имела – силы, душу, неистощимую энергию и богатый житейский опыт.

Холодов и Лида уютно устроились на крохотной кухне, стилизованной под деревенскую избёнку (постарался один художник – соратник Ирины по театру-студии). Холодильник был пуст, как и полки магазинов. Но в шкафчике обнаружилась пачка невкусного турецкого чая.

Лида, уставшая от питерских скитаний, быстро захмелела и выдала все тайны своей семейной жизни, которые Холодов собирался выведать путём тщательного допроса. Оказалось, что детей у них нет, а почему – не имеет значения. Мужа она, пожалуй, не очень любит. То есть, нет, конечно, любит. Но не совсем. Ну, не так, как хотелось и мечталось. В общем, что-то не складывается у них. Что именно – одному Богу известно, если Бог, конечно, есть. Юра – хороший человек, добрый и её, Лиду, просто обожает. И в том, что что-то не складывается, естественно, её, Лиды, вина. Только её и никого другого.

Когда бутылка была исчерпана до дна, Лида вдруг резко поднялась, закачалась и могла бы свалиться на пол, но хитрый и услужливый Холодов, выпивший значительно меньше своей подруги, быстро подхватил её на руки и понёс в спальню, чтобы уложить на диван.

Ирина спальня, завешанная картинами друзей-художников и эскизами к спектаклям, менее всего подходила для отдыха и сна. А весь диван оказался забит расшитыми подушками и обставлен колоннами книг, поэтому Холодову пришлось поставить изрядно опьяневшую Лиду на пол, чтобы убрать всё лишнее. И пока он этим судорожно занимался, Лида неожиданно, угадав его желание, произнесла:

– А может его всё-таки лучше расстелить?

…Через пятнадцать минут они лежали, совершенно уже обессиленные, на развёрнутом диване, укрытые простынёй, и Холодов почему-то стеснялся вновь коснуться её обнажённого тела. Он ругал себя, как последнего развратника, который нагло соблазнил девушку, воспользовавшись её беспомощным состоянием. А Лида, кажется, уже успела протрезветь. Она лежала, глядя сквозь темноту в потолок, и ни с того ни с сего грустно произнесла:

– А у нас с Юрой ничего такого не было.

– В каком смысле?

– Как в каком смысле? Просто. Не получается у него почему-то. Поэтому у нас и детей-то нет. Господи, как я его ненавижу!

Марк приподнялся, посмотрел сверху на её лицо, слегка освещённое уличным фонарём, проникающим через окно, и увидел, как из Лидиных глаз тихо-тихо текут слёзы. И тогда он наконец обнял её и всё лицо покрыл поцелуями.

Три дня, которые потрясли мир

19 августа Александр Ильич Герц проснулся по привычке рано и в приподнятом настроении. Рядом лежала, упёршись в его плечо прямым носом и закрыв свои большие чуть раскосые глаза, Евгения Владимировна. Третий день, как его жена.

Герц был доволен. Свадьбу сыграли скромно, но это была свадьба с приданым. В качестве приданого Александр Ильич получил маленькую двухкомнатную квартиру в хрущовке и уже готового трёхлетнего сына Альбертика – результат короткого неудавшегося брака его нынешней жены. Альбертик тихо спал в соседней комнатушке.

Сегодня понедельник. А в пятницу они втроём отправятся в свадебное путешествие в Крым. Холодов настырно им советовал Феодосию, но Женя почему-то выбрала Судак.

Новобрачный отодвинул голову супруги, встал, оделся, принял горячий душ и прошёл на кухню. Поставил чайник, шумно зажарил яичницу, не спеша переложил её в тарелку и принялся поедать. И в это время в дверях показалась заспанная Женя.

– Чего ж ты меня не разбудил? Сейчас я тебе завтрак сготовлю, – буднично произнесла жена.

– Спасибо, я уже поел. Лучше помой посуду.

Допив чай, Герц лениво побрёл в комнату, где они только что спали, и включил телевизор. Экран показывал балет «Лебединое озеро». Руководство телевидения, видимо, решило с утра заняться эстетическим воспитанием советских граждан. Однако в сцене, где впервые появляется одетая в чёрное Одиллия, мрачный двойник белого лебедя Одетты, трансляция балета прервалась и на экране возникла вполне земная средних лет женщина в строгом красном костюме, короткой стрижкой и брошью возле шеи. Держа в руках лист бумаги, она зачитала заявление некоего Государственного комитета по чрезвычайному положению.

Герц сел на стул и принялся внимательно слушать. Женщина ровным голосом сообщила, что президент СССР Михаил Сергеевич Горбачёв по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и его полномочия переходят к вице-президенту Янаеву. И для преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии и идя навстречу требованиям широких слоёв населения, в отдельных местностях вводится чрезвычайное положение.

– Вот суки, они решили сорвать нам отпуск! – вырвалось у Герца.

– Чего-чего-чего? – переспросил супруга, появившись в комнате с перекинутом через плечо полотенцем и тарелкой в руке.

Но Герц не стал ничего объяснять, а кинулся к телефону и набрал номер Холодова:

– Марк, ты слышал? У тебя телевизор включён?

– Всё слышал, в стране переворот, – резко ответил Холодов. – Встречаемся в час в редакции. Обзвони, кого найдёшь. А сейчас, извини, мне пора в суд.

ххх

Марк Викторович проснулся в квартире своих родителей от противных трелей старого будильника. Настроение было ниже плинтуса. И день не предвещал ничего хорошего. На девять утра назначено судебное заседание, на котором их с Лилей наконец-то разведут. Этот процесс явно затянулся. Сначала судья не нашла веских оснований для развода, потом она заболела, затем Лиля почему-то заартачилась и заявила, что передумала. Сегодня должна быть поставлена точка. Но прежде чем это произойдёт, Марку Викторовичу придётся опять слушать лилины причитания, что их брак был ошибкой, что он не оправдал её ожиданий и вообще Холодов – невежда и ничтожество.

Впрочем, развод ещё можно пережить. Куда тяжелее оказалось смириться с разрывом с Лидой.

После Ленинграда они виделись всего несколько раз. И на одной из таких встреч в парке Лида призналась, что беременна. Естественно, от него – от Марка. Холодов обрадовался. Теперь-то Лидочка будет принадлежать ему и только ему. Они поженятся и воспитают их общего малыша. Великолепно! Лиде надо только как-то сообщить о своей беременности мужу. И тогда развод станет неизбежным. Юрий Авдеенко быстро поймёт, что Лида ему изменила. Будет, наверное, скандал. Но потом всё уладится. Два развода и одна женитьба – и они вместе и счастливы!

Холодов предложил Лиде вдвоём пойти к мужу и обо всём ему рассказать. Но Лидочка наотрез отказалась от помощи Марка. Она сама найдёт такие слова, чтобы Юра не слишком огорчился и всё понял. На том и порешили.

Спустя несколько дней они снова встретились на этот раз в родительской квартире Холодовых, когда матери и отца не было дома. И Лида огорошила Марка, сказав, что не может развестись. Оказывается из той речи, что она заготовила для своего мужа, она успела сказать только половину. То есть сообщить о беременности. Но эта новость вызвала у Юры такой восторг, что он подхватил Лиду на руки и принялся кружить по комнате. Затем по телефону заказал столик в ресторане на двоих, чтобы отметить это великое событие. Никогда ещё Лида не видела его таким счастливым.

Но почему он решил, что это его ребёнок, если они совсем не занимаются любовью, для Холодова осталось загадкой, а спросить Лиду он не посмел. Ему не хотелось знать, что у его любимой женщины бывает секс с другим мужчиной – пусть даже с собственным мужем.

Холодов нервно ходил по комнате, что-то кричал, умолял её во всём признаться мужу, становился на колени, плакал. И Лида плакала. Плакала беспрерывно.  Она не знала, что делать.

Несколько дней спустя они вновь увиделись в парке, и Лида совершенно серьёзно и довольно твёрдо заявила, что им больше встречаться не стоит. Она ждёт ребёнка от своего мужа и с ним будет его растить.

И вот теперь он терял жену, любовницу, которая могла бы стать его женой, сына Серёжу и ещё не родившегося ребёнка.

Чтобы как-то взбодриться, Холодов включил телевизор, но он показывал «Лебединое озеро». Увы, Чайковский не очень-то бодрил. Холодов собирался уже его выключить, но тут великий русский классик умолк, артисты балета Большого театра исчезли, а вместо них появилась диктор Вера Шебеко и бесстрастным голосом зачитала текст заявления некоего ГКЧП.

Эту головоломку Марк Викторович разгадал без труда. Невозможность Горбачёвым исполнять свои обязанности по состоянию здоровья – сказочка для маленьких деток. Президент смещён с должности и, скорее всего, арестован. Введение чрезвычайного положения, идя навстречу требованиям широких слоёв населения, обычная совковая риторика. У нас всё делается по якобы пожеланиям советского народа – цены повышают, вклады замораживают. А члены этого ГКЧП – сплошь мелкотравчатые чиновники. Они не справятся ни с одной из стоящих перед страной проблем.

И тут Холодов почувствовал полное одиночество. Рухнула семья, рухнула любовь, сейчас ещё состоится выкидыш только-только зачатой демократии. Нельзя в этой ситуации оставаться одному. Надо срочно собраться всем демократам. Всем, кто находиться в городе. Вопрос: где? Пожалуй, только в редакции.

Холодов выскочил в коридор, позвонил своему новому шефу Валере Статикову, кстати, члену «ДемРоссии», вкратце обрисовал ситуацию, договорились о собрании на час дня. Осталось позвонить Герцу, но в это время он позвонил сам.

Теперь всё, машина запущена, можно идти в суд разводиться.

Последний акт личной драмы был разыгран быстро и без проблем в небольшом кабинете. Помещений в четырёхэтажном здании суда не хватало, для мелких гражданских дел использовали обычные комнатушки. Когда они вошли, Холодов обратил внимание, что судья с секретарём говорят о том, что в Москве что-то произошло и явно нехорошее. Когда они выходили, Лиля небрежно бросила:

– Не забудь сегодня вечером сводить Серёжу во Дворец пионеров на кружок планеристов. Я надеюсь, ты для него ещё отец.

ххх

Атмосфера в редакции убила Холодова своей будничностью. Все сотрудники деловито трудились и готовились идти на обед, как будто в стране ничего не случилось. И только две красивые подружки Таня и Оля, молоденькие выпускницы журфака Ленинградского университета, встретили своего старшего товарища вопросом:

– Марк, что же происходит?

– Марк, что там творится?

Марк Викторович невольно улыбнулся, глядя на высокую и худощавую Таню и немного округлую невысокую Олю, умудрявшихся говорить практически одновременно.

– Ну как что? Переворот, о котором говорили все, кому не лень, свершился, – ответил Холодов, напомнив, как ещё в конце прошлого года тогдашний министр иностранных дел Шеварнадзе, публично подавая в отставку, заявил с трибуны съезда народных депутатов СССР о надвигающейся диктатуре.

В обеденный перерыв кабинет главного редактора вместил в себя человек двадцать. Половина – активные демократы, вторая половина – активно им сочувствующие сотрудники редакции. Таня и Оля были среди них. Собирались молча. Молчал добродушный насмешник кандидат философский наук Глеб Иванович Петровский, молчал и известный в городе писатель Михаил Леонидович Гвоздев, человек рассудительный и серьёзный. Оба не раз приходили в этот кабинет, принося свои публицистически статьи на злобу дня. Глядя на них Холодов вновь испытал щемящую тоску и одиночество, доходящие до отчаяния, хотя рядом были его друзья. Но казалось, что надвигается нечто, способное их всех раздавить к чёртовой матери. Только у Саши Герца он заметил горящую искорку в глазах. Герц чувствовал себя революционером накануне революции.

Все расселись в кружочек, и первым на правах лидера местной «ДемРоссии» взял слово Алексей Маркин:

– Я хочу, чтобы каждый из здесь присутствующих сказал: что мы должны делать? Нам надо уходить в подполье или, наоборот, провести какую-то акцию? Пусть каждый скажет.

Наступило полное молчание. Никто не знал, что нужно делать, и очень надеялся, что это знают другие. Тогда Маркин повторил:

– Пусть каждый скажет. Может надо распустить «ДемРоссию» и разойтись по домам. Или мы должны что-то сделать?

Как можно решить, что мы должны делать, если мы понятия не имеем, что творится там, в Москве, думал  в это время Холодов, но вслух ничего не произнёс, а тихо поднялся и прошёл в свой кабинет. Однако задержался в дверях, потому что услышал, как заговорил Саша Герц:

– Мы должны выйти на площадь. Пусть нас будет пять человек, пусть десять, но мы должны выйти и заявить, что не признаём никакого ГКЧП.

Наверное, он прав, решил про себя Холодов, но не вернулся, а быстро добрался до своего кабинета, сел за стол и принялся обзванивать редакции московских газет. Телефоны не отвечали, возникло ощущение, что ведущие СМИ закрыты, а журналисты арестованы. Но неожиданно отозвалось информационное агентство «Интерфакс».

– У вас есть ручка или карандаш под рукой? – ответил немного взволнованный мужской голос.

– Конечно, есть.

– Тогда записывайте. Это обращение только что Ельцин зачитал возле Белого дома.

… Прошло чуть более двух месяцев с того дня, как Ельцин побывал в их городе. Это произошло накануне первых в стране президентских выборов, на которых Борис Николаевич очень уверенно победил. Почему последним в предвыборной поездке по стране значился именно их город, Холодов не знал. Но повёл себя, как всегда, по-мальчишески. Задолго до прилёта самолёта с председателем Верховного Совета России на борту Марк Викторович проник на лётное поле, посидел и поболтал с аэропортовским работягами. И вот как только лайнер подрулил поближе к терминалу и к нему подкатился трап, Холодов первым подскочил с диктофоном в руке, чтобы успеть задать будущему Президенту (кто бы сомневался, что он победит!) пару вопросов.

И тут же выяснилось, что вся эта конспирология была напрасной. К трапу уже подходили встречающие Ельцина руководители республики и группа журналистов, среди которых оказался и Статиков. Свою обиду за бездумно потраченные силы и время Холодов компенсировал тем, что сумел пожать Борису Николаевичу руку и фактически один задавал вопросы на этой стихийной пресс-конференции прямо на аэродроме. Вопросы были самые банальные: о чём вы думали, пока летели сюда? каким вы видите будущее нашего региона?.. Встречающие vip-персоны нервничали, а Ельцин спокойно и неторопливо отвечал – толково, но, как показалось Холодову, не совсем искренне, больше для показухи. Но этот маленький даже не грех, а, скорее, грешок, провинциальный журналист и демократ тут же простил. Политик искренним быть не может и не должен. Иначе проиграет…

И вот теперь только на Ельцина была вся надежда. Иначе страна, возглавляемая неким ГКЧП, скатится в пропасть. А вместе с ней полетим в пропасть и мы со своими обычными житейскими проблемами.

– Так вы записываете? – переспросил голос в телефонной трубке.

– Да-да, конечно,

– Пишите заголовок: «Обращение к гражданам России».

У Холодова перехватило дыхание. Что в этом обращении? Не дай Бог поддержка этих идиотов? Но уже первые предложения он писал, смахивая с глаз накатившиеся не к месту слёзы: «В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранён от власти законно избранный Президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым реакционным антиконституционным переворотом». Оказывается, они с Ельциным думают одинаково.

«Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет. Соответственно объявляются незаконными все решения и распоряжения этого комитета. Уверены, органы местной власти будут неукоснительно следовать конституционным законам и Указам Президента РСФСР», – фиксировал Марк Викторович, а душа его уже ликовала. Эти идиоты, захватившие власть, продуют с сухим счётом. Ельцин сильнее их.

«Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию», – записывая эти строчки, Холодов был уже на вершине счастья. Все его личные невзгоды остались где-то там, внизу, а душа парила. Не только Ельцин сильнее путчистов. МЫ сильнее ИХ! Nopasarán! Venceremos! Ура, товарищи!

Торопливо поблагодарив московского коллегу, Холодов поспешил в кабинет главного редактора и прервал уже начавшееся обсуждение предстоящей демонстрации и митинга на главной городской площади, которая, по примеру Москвы, называлась Красной. Текст обращения он читал, глотая слёзы и стараясь скрыть волнение. Когда он закончил, первым отреагировал Герц, воскликнув:

– Отлично!

– Ну что же, теперь, по крайней мере, ясно, что надо делать, – отозвался довольно щуплый, но имеющий немалый вес в местной литературе писатель Леонид Гвоздев. – Мы должны распечатать этот текст и распространить его по городу.

Все разом зашевелились, Таня и Оля подошли к старшему коллеге, чтобы взять у него на распечатку текст обращения. И при этом обе, как обычно разом, говорили:

– Это позор!

– Марк, ты представляешь, какой позор!

– Позор? Какой позор? Кому позор? – рассеяно переспросил Холодов, справедливо полагая, что речь идёт о захвативших власть путчистах.

– Самый настоящий позор! Никто из нашей редакции не смог сказать, что мы должны сделать, когда нас Маркин об этом спросил, – с обидой в голосе на саму себя призналась высокая Таня.

– И нам с Таней позор, мы тоже ничего не смогли сказать, – поддакнула невысокая Оля.

– Но теперь-то вы знаете, что делать?

– Теперь знаем, – уверенно заявила Таня, забирая из рук Холодова листок с его каракулями. Разобрать их девушки не смогли, и Марку Викторовичу пришлось вмести с ними идти в секретариат, где Таня и Оля сели за электрические пишущие машинки, сделав закладки сразу на десять экземпляров. Холодов подумало о том, как он любит этих девчонок, и даже готов жениться, причём сразу на обеих.

В разгар работы заглянул Юрий Авдеенко. Он был в штатском, в одной летней рубашке и, как обычно, весёлый и добродушный.

Холодов прервал диктовку. Его приход ему показался совсем не нужным напоминанием о сердечных переживаниях последних месяцев.

– Я тут стихи принёс, – улыбаясь, сказал Авдеенко, протягивая листы с аккуратно отпечатанными текстами.

– По поводу путча? – сухо спросил Холодов.

– Нет, о любви, о жизни. А что… у вас тут?.. – поэт-милиционер растеряно оглянулся и быстро вышел из кабинета.

ххх

 Протестующие демократы вновь собрались вечером того же дня возле железнодорожного вокзала и нестройной колонной двинулись по тротуару по направлению к Красной площади. Их было немного – не более трёх десятков. Но, как позже написал Марк Холодов, «каждый бы яркой личностью, а потому вся колонна была как бы озарена живым светом».

Впереди шагали литераторы Леонид Гвоздев и Владимир Аландер. Поэт Аландер, своими взлохмаченными седыми кудрями и окладистой бородой напоминавший своего старшего собрата по перу Максимилиана Волошина, держал в руках мегафон. То, что извергала его громадная фигура, было далеко от поэзии: «Красно-коричневая сволочь сегодня захватила власть в Москве. Не дадим этой мрази унижать нас и издеваться над нами и над законом!»

…Когда-то Аландер слыл известным в столице поэтом и тусовщиком, его публиковали «Юность», «Звезда» и даже «Сельская молодёжь». Известные композиторы писали музыку на его стихи, известные эстрадные певцы их исполняли. А он мечтал построить дом где-нибудь в лесу и творить уединённо, без суеты.

Мечта начала сбываться помимо его воли. В Аландере бурлили мятежная славянская кровь и бродяжья семитская. Если бы он жил и творил в революционном 1917 году, то встал бы в один ряд с бунтарями Маяковским и Есениным. Но его зрелые годы совпали с относительно спокойными и тоскливыми семидесятыми. А потому печатали Аландера всё меньше и меньше, а затем перестали публиковать совсем. Композиторы как-то незаметно перестали писать песьни на его стихи, а певцы не исполняли даже те, что были. То ли пресловутый пятый пункт анкеты был тому виной, то ли его друзья.

Друзья уезжали в другие страны, в газетах их называли «антисоветчиками» и «диссидентами». Пришлось «эмигрировать» и Аландеру. Но он не уехал из страны, он перебрался на север, где вездесущее КГБ оставило его в покое. Поэта охотно приняли на работу на местное телевидение, в региональном издательстве выходили сборники его стихов, а он сам женился на молоденькой пианистке Валентине, и они поселились в пригородном посёлке возле реки в небольшой хибаре. И приступили к строительству дома. Себя он причислил к «последним слонам Ганнибала».

Рядом с Аландером шагал его младший коллега по перу, бывший сибиряк с узким суховатым лицом Леонид Гвоздев. В детстве и юности он много скитался, работал на сибирских стройках и, наконец, осел на европейском севере. Закончил местный пединститут, потрудился, как и его родители, на ниве журналистики, а затем написал несколько художественных книг о своём послевоенном детстве, о службе в армии, о сибиряках и северянах. Писал он жёстко и правдиво. Его не запрещали, более того, он становился лауреатом литературных премий. Но суровое чувство правды не давало покоя. Реальность, которую видел он, и отлакированная картина жизни его собственной страны, преподносимая официальной пропагандой, вступали в его голове в резкое противоречие и приводили к простой мысли, что, говоря словами Высоцкого, «всё не так, ребята».

Поэтому перестройку Гвоздев встретил с энтузиазмом, а узнав о смещении Горбачёва, не мог оставаться безучастным и откликнулся на предложении Герца собраться в редакции вечерней газеты.

В отличие от Аландера, Гвоздев шёл молча. Он не обладал громким голосом и не любил кричать. Но под теми словами, что Аландер выдавал в мегафон, готов был подписаться.

В передних рядах шёл, стараясь скрыть своё возбуждение, Александр Герц. Он часто оглядывался, чтобы посчитать, сколько человек вышло на демонстрацию. Сделать это не удавалось, поскольку демонстранты время от времени перемешивались с прохожими. Прохожие оказывались в колонне совершенно случайно. Мало, кто понимал, что происходит, и присоединяться к протестующим люди не спешили. Был не жаркий летний вечер понедельника, горожане спешили домой и более всего были озабочены тем, что купить на ужин, учитывая девственно чистые полки продуктовых магазинов.

Но цепкий взгляд Герца ухватил фигуру университетского преподавателя политэкономии Сергея Витальевича Манукяна, шедшего параллельно колонне по другой стороне улицы. Что-то мешало ему перейти дорогу и присоединиться к группе, в которой, кстати сказать, шёл его коллега Петровский. Ещё среди демонстрантов оказались несколько студентов университета и даже двое рабочих механического завода.

Марк Холодов оказался в середине колонны. Он держал за руку сына Серёжу, а тот не успевал за лидерами. На плече Марка Викторовича болтался фотоаппарат «Зенит-Е». Его журналист Холодов прихватил не только для того, чтобы запечатлеть историческое событие, но и для защиты на случай разгона. Нет, отбиваться от милиции фотоаппаратом он не собирался. Но в участке, куда их всех непременно сведут, всегда можно сказать, что пришёл на акцию, чтобы выполнить свой репортёрский долг. Марк Викторович хорошо помнил об уже вынесенном предупреждении за участие в незаконном митинге в защиту «Четвёртого измерения». Нынешняя акция тоже незаконна. И, учитывая произошедший в стране переворот, на этот раз предупреждением им всем не отделаться. На всякий случай ему, Холодову, на предстоящем митинге лучше на трибуну не подниматься и не вякать, и тогда он вполне может сойти всего лишь за репортёра.

Но Серёжа всё испортил. Когда колонна прошла половину пути, он спросил:

– Папа, а ты выступать будешь?

Боже мой! Что делать? Признаться сыну, что ты струсил и выступать не собираешься? Какой же это будет пример для подрастающего поколения.

– Конечно, буду, сынок.

Всё, мосты сожжены! Оставалась надежда, что в Москве победит Ельцин, а до этого времени он просидит в кутузке. Впрочем, в хорошей компании.

Только в кутузку их никто так и не посадил. Главная площадь города встретила демонстрантов такой же пустотой, как и прилавки магазинов. Резвились молодые мамаши с детьми, отдельные граждане пересекали территорию Красной площади, идя по своим делам.  Ожидаемого наряда ОМОНа со щитами и дубинками не оказалось, даже простые милиционеры, казалось, загодя покинули территорию.

Демонстранты подошли к каменной трибуне, расположенной на некотором возвышении перед памятником Ленину. Два раза в году – на 1 мая и 7 ноября – на ней выстраивались первые лица республики, чтобы поприветствовать проходящие мимо праздничные колонны. Всё остальное время трибуна пустовала. На этот раз её оккупировали демократы.

Речи были короткие и яркие. Холодов зачитал записанное им днём обращение Ельцина, чем вызвал бурные аплодисменты. Но ещё громче хлопали рыжему приземистому человеку, сообщившему, что шахтёры северных городов региона объявили бессрочную забастовку. После его выступления все разошлись, договорившись приходить на площадь два раза в сутки – в час дня и шесть вечера.

Холодов отвёл сына в свою бывшую квартиру к теперь уже бывшей жене и поплёлся к родителям. Когда он зашёл, мама крикнула ему из спальни:

– Марек, ну что?

– Всё нормально, они не пройдут!

– Кто не пройдёт? – не поняла ответа Лидия Ивановна.

– Гэкачеписты.

– Да я не про то. Как суд закончился? Вас развели?

ххх

Утром Холодову в редакцию позвонил Николай Антуфьев, ставший председателем горисполкома, и попросил до обеда прийти к нему вместе с Герцем. Оба демократа явились к мэру с немного заспанными глазами, но очень возбуждёнными.

Они ни о чём не договаривались, но минувшим вечером, придя с митинга, каждый засел за радиоприёмники. Холодов по старой привычке настроился на Би-Би-Си, а Герц предпочёл радио «Свобода». Слушали всю ночь, даже не пытаясь успокоить свои учащённо бьющиеся сердца.

Они узнали, что возле здания правительства России, которое уже окрестили по примеру Америки «Белым домом», собрался многотысячный митинг. Вокруг него строятся баррикады. Между тем через эти баррикады прорвалась танковая рота Таманской дивизии, которая тут же объявила о верности российскому правительству. В знак солидарности с защитниками Белого дома они подняли трёхцветные российские флаги.

Но и чёртовы гэкачеписты не теряли времени даром: к Белому дому направилась колонна бронетранспортёров. Пока до прямых столкновений дело не дошло.

Холодов по журналистской привычке принялся записывать всё, что сообщал «вражеский голос». К утру он всё-таки уснул на диване, отложив кучу исписанных листков.

Герц тоже записывал то, что услышал, но делал это иначе. Он развернул карту Москвы и принялся отмечать «горячие точки». Самой горячей точкой оказался Белый дом.

Николай Антуфьев в отличие от друзей выглядел бодрым и спокойным. Он пригласил их сесть за отдельный стол и тут же признался, что он целиком на их стороне.

– Но вот ведь какая проблема, ребята, – доверительно заговорил мэр. – Горком требует от меня прекратить ваши сборища (это не я, это они так называют ваши мероприятия) на Красной площади. И ведь формально они правы: для проведения митинга вы должны были подать заявку за десять дней…

– Какая, к чёрту, заявка? – раздражённо всполошился Герц. – Как мы могли за десять дней узнать, что в стране готовится переворот?

– Да всё правильно, конечно, не могли, – Антуфьев всем своим видом демонстрировал понимание и примирение. – Но порядок есть порядок. Мы же не ГКЧП, мы не можем его нарушать.

– Хорошо, что вы от нас хотите? – заговорил Холодов на такой же примирительной ноте.

– Мне известно, что вы и сегодня намерены собраться. Я не против – собирайтесь. Но чтобы не было неприятностей ни у вас, ни у меня, давай сделаем так, чтобы это не был митинг, – гнул свою линию мэр.

Друзья переглянулись, не понимая, как можно провести митинг, чтобы он при этом не был митингом. Но Антуфьев сам пришёл к ним на помощь:

– Вот вы скажите, что вы сегодня собирались говорить?

– Лично я собирался рассказывать то, что услышал по Би-Би-Си, – честно признался Холодов.

– А я хочу карту Москвы повесить, чтобы показать всем, что там происходит, – подхватил Герц.

– Вот и отлично! – обрадовался мэр. – Мы назовём ваше мероприятие информационным собранием. Вы не против? Вам же не обязательно кричать: «Долой ГКЧП!». Все это и так поймут.

Через пять минут друзья выходили из огромного по провинциальным меркам шестиэтажного здания, где располагался горисполком. Настроение было приподнятое.

– Хо-хо! – радовался Герц. – Чувствуешь, Марк, как они струсили? Они даже нас боятся!

ххх

В обеденный перерыв на Красной площади собралось уже более сотни человек. Холодов и Герц сдержали обещание: лозунгов не кричали, но подробно рассказали всё, о чём услышали ночью. Карта Герца пользовалась особой популярностью.

Вечером на площадь пришли уже несколько сотен. Герц снова вывесил карту Москвы и подробно рассказал о передвижении войск по столице. Холодов, держа в руках пока никому не нужный мегафон, от нечего делать рассматривал собравшихся и узнал среди них своего бывшего однополчанина, а ныне сотрудника КГБ Юру Подопрелова.

– Только тихо – меня здесь нет, – негромко сказал бывший однополчанин, когда Марк Викторович с мегафоном в руке подошёл к нему.

– А почему это тебя нет? Ты здесь, и я намерен громко об этом возвестить, – задиристо не в мегафон прокричал Холодов и повернулся в сторону Герца. Когда его голова вернулась в исходное положение, Подопрелова уже не было. Создалось ощущение, что он испарился в самом прямом смысле этого слова. Холодов какое-то время искал глазами, куда это кагэбэшник мог исчезнуть, но так и не нашёл. Возможно, у тайной полиции есть тайные подземные ходы под площадью.

В следующий полдень у трибуны собралась тысячная толпа. Обещание не митинговать было злостно нарушено. Люди сами выходили на трибуну, хватали мегафон и говорили всё, что они думают о ГКЧП, о местной продажной власти, о пустых полках… В общем, обо всём, что роилось в их головах.

В какой-то момент мегафон оказался в руках шустрого маленького человека средних лет, и он обратился не к толпе, а в сторону Верховного Совета, чьё массивное здание вздымалось над площадью как раз напротив трибуны

– Господин Герман Степанович Никонов, немедленно выходите и ответьте перед народом: вы с кем? С ГКЧП или с нами? – грозно бросал этот человечек вызов бывшему секретарю рескома, а ныне председателю Верховного Совета.

Холодов инстинктивно повернулся в сторону большого дома и подумал: «Господи! Какой смысл в этом вызове? Ну, не придёт к нам Никонов, не придёт. Они все попрятались в своих норах и выжидают, чем вся эта заваруха закончится».

Однако собравшиеся на площади люди тоже повернули головы в сторону Верховного Совета и по команде человечка с трибуны принялась скандировать: «Никонов! Ни-иконов!!! Ни-и-ико-но-ов!!!!».

И тут случилось чудо. Из здания вышел усталый грузный человек в очках и совершенно седой головой. Не обращая никакого внимания на собравшихся, он поднялся на трибуну. Люди замолчали, узнав грозного руководителя региона Никонова. Но когда он взял в руки мегафон, кто-то выкрикнул:

– Герман Степанович, так вы с кем?

– Я – с республикой! – ответил Никонов и народ зааплодировал, хотя из этой весьма обтекаемой формулировки можно было сделать вывод в любую сторону.

После бурного митинга, уже не ожидая ничего хорошего, Холодов заскочил домой, чтобы пообедать и первым делом включил телевизор в слабой надежде, что с экрана возвестят что-то новое. И очень удивился тому, что он работает в прежнем режиме. Из новостей он узнал, что в Белом доме собралась сессия Верховного Совета РСФСР, которая дружно осудила путчистов. А сами путчисты быстренько отправились в Форос к Президенту Горбачёву. Всё ясно, путч провалился!

Холодов решил, что на вечерний митинг придёт весь город, но ошибся. Пришли всего несколько демократов. Кроме самого Холодова, ещё Герц, актер Маркин, писатель Гвоздев и философ Глеб Петровский. Маркин поздравил всех с победой, демократы пожали друг другу руки и разошлись. Разошлись, как показали дальнейшие события, во всех смыслах этого слова.

Прощай, великая держава!

Герц, в отличие от Холодова, не любил в самолёте сидеть у окна, а устроился возле прохода. Так удобнее – можно в туалет сходить, никого не беспокоя, салон хорошо виден, с миленькими стюардессами иногда удаётся поболтать. Правда, последнее в этот раз отменялось. Рядом сидела молодая жена. Альбертика с ними не было, его тёща забрала себе в деревню, посчитав, что там ему будет безопаснее, чем в Крыму, где «чёрт его знает, что ещё может твориться».

«Ту-154» набрал высоту и взял курс на Симферополь, пассажиры расслабили ремни, кое-кто отправился справлять малую нужду, а немного впереди стоял грузноватый и пьяный мужчина, уже посетивший воздушный ватерклозет. Возвращаться на своё место ему явно не хотелось, и он задержался возле кресел своих невидимых Герцу знакомых. Поначалу Герц не обращал на его болтовню никакого внимания, но очень быстро его ухо зацепило произнесённая пьяным пассажиром аббревиатура «ГКЧП». И тогда Герц невольно прислушался.

– Вы понимаете, я ведь оч-чень обрадовался, когда узнал, что этого горбатого скинули, – болтал захмелевший мужик. – Пшёл он в задницу со своей перестройкой, без неё хорошо жили, а тут все продукты пропали, жрать и выпить есть на что, ан – нечего. Ничего же в магазинах нет.

Сидящие спиной к Герцу собеседники мужика молчали, только проходящая мимо стюардесса попросила его не занимать собою весь проход.

– Не-не, всё нормально, – отреагировал на замечание подвыпивший мужчина. – Щас я сяду, только дай договорю. Так вот, я был всей душой за ГКЧП, а оказалось они преступники. Оказалось, они незаконно власть-то захватили.

Дальше слушать эту пьяную болтовню Герц не стал, а погрузился в воспоминания о проведённом в Москве дне.

День был очень насыщенный. Они утром прилетели из своего города, и друзья повели супругов показывать послереволюционную столицу. На Смоленской площади возле перехода они увидели останки сгоревшего троллейбуса. Он преградил дорогу колонне бронетехники, при этом трое молодых ребят погибли. Герц отметил про себя, что один из них – еврей.

Самое сильное впечатление произвёл Белый дом, исписанный, как рейхстаг в мае 1945 года: «Мы спасли тебя, демократия!», «Вобьём мы в пушку тушку Пуго», «Долой ГКЧП!». Насчёт Пуго, конечно, перебор. Бывший председатель партийного контроля, министр внутренних дел успел застрелиться, не дожидаясь ареста. Значит, чувствовал, что совесть нечиста, и своим самоубийством он искупил вину за участие в попытке переворота.

Но в целом Москва выглядела праздничной. На Лубянке снесли памятник кровопийце Дзержинскому, над Белым домом висел небольшой аэростат с российским триколором. Герцу очень не хотелось лететь в какой-то Крым, а остаться в Москве, где происходили грандиозные события. Но он уступил просьбам молодой жены и сейчас очень жалел об этом.

 ххх

Судак после Москвы показался Герцу тихой гаванью посреди бушующего океана. Люди на пляже безмятежно загорали и купались, будто в стране ничего не произошло. Женя также безмятежно разлеглась на деревянном топчане, периодически поднимаясь, чтобы окунуться в нежные волны Чёрного моря и каждый раз звала мужа с собой. Но муж упёрся в небольшой транзистор, прихваченный из дома, и его не интересовали ни море, ни солнце.

События развивались стремительно, и Герц уже не понимал, как в такое время можно валяться на гальке и плескаться в морских волнах? Ведь только что Ельцин вынудил Горбачёва распустить КПСС. Двадцатимиллионный монстр в одно мгновение испустил дух. Члены ГКЧП, кроме тех, кто покончил собой, арестованы.

Впрочем, долго валяться на пляже супругам не пришлось. На третий день отдыха зарядили дожди, и они почти безвылазно торчали в крохотной комнатке, предоставленной за умеренную плату дородной пятидесятилетней армянкой по фамилии Кацупян.

Вместо пляжных лежаков, они валялись на широкой кровати, занимавшей почти всю комнату. Невозможность загорать и купаться, они компенсировали тем, что занимались любовью. Всю энергию, которую в такой ситуации следует истратить на постреволюционную работу, Герц расходовал на секс с собственной женой. А в перерывах жадно слушал радио. На этот раз больше чем Москву, его интересовала Украина, на чьей территории они находились. Её Верховный Совет принял Декларацию независимости. В общем, пока шёл дождь и молодожёны кувыркались на кровати в доме Кацупян, Украина вышла из состава СССР.

Супруги Герц вылезли из своей берлоги на выглянувшее наконец-то солнышко, не понимая, где они находятся – в своей стране или уже за границей. Мадам Кацупян буднично кормила кур, и Саша поинтересовался:

– Ануш Вагановна, вы как считаете: Крым должен находиться в составе Украины или России?

– Паслушай, дарагой! – отвечала хозяйка, не прекращая своего занятия. – Я всё-всё понимаю. Ви хатите, чтобы с Россией. Кто-то хочет – с Украиной. Мне всё равно. Но Украина хлебосольная, а Россию бедная. Панимаешь? Так что лучше с Украиной.

Молодожёны вышли на набережную, с которой открывался чудесный вид на Генуэзскую крепость. Жена засмотрелась на море, на скалы, на крепостные стены и башни, но Александр всего этого видеть не хотел. Он запальчиво что-то говорил по поводу возможной независимости Украины и рассуждал: на чьей территории должен находиться Крым. Говорил он так громко, что слышали прохожие, один из которых – рослый парень лет двадцати пяти – подошёл к ним и довольно грозно произнёс:

– Хотите, чтобы Крым был в России? Вот вам!

С этими словами он слепил из своей могучей лапы здоровенную фигу, которую преподнёс к самом носу Герца. Герц хотел было ответить, что он вовсе не настаивает на присоединении Крыма к России, он только взвешивает все за и против, но парень быстро и удовлетворённо исчез в толпе безмятежно блуждающих курортников.

На следующий день супруги отправились на экскурсию в посёлок Новый свет, где прикупили четыре бутылки настоящего шампанского, того самого, чьё производство начал ещё князь Лев Голицын. Их пленил рассказ гида о том, как на Всемирной выставке в Париже самый большой знаток вина, попробовав этого пенистого напитка и не зная, откуда он привезён, воскликнул: «Господа, я пью за французское виноделие, которое в этом шампанском достигло своей вершины!». А князь Голицын на это ответил: «Благодарю вас за высокую оценку российского шампанского!».

На следующий день шампанское ударило Герцу в голову, хотя он его даже не открывал. Но иначе Женя не могла объяснить странный поступок мужа: он поехал в Симферополь и обменял авиабилеты на более ранний срок. Саша не мог больше оставаться на курорте, его тянуло домой.

В аэропорту супруги с удивлением натолкнулись на таможенника, который потребовал показать содержимое багажа. Четыре драгоценных бутылки голицынского шампанского лежали на дне сумок – Герц не захотел перевозить их в чемоданах, которые пришлось сдать. Он полагал, что их обязательно украдут.

Суровый таможенник при виде ценного груза как-то повеселел и сообщил им радостную для него самого новость: из незалежной Украины теперь можно вывозить не более одной бутылки на человека. Так что две ёмкости с драгоценной жидкостью придётся оставить на территории новообразованного государства. Герц решил не сдаваться и потребовал показать ему текст закона, ограничивающего вывоз голицынского шампанского с исторической родины. Но таможенник не успел и рта раскрыть, как вдруг услышал мощный бас одного из пассажиров:

– А две бутылки – наши. Мы их вместе покупали.

Герц оглянулся и увидел улыбающегося Аландера и его жену Валю. Поэт вышел из очереди, подошёл к таможеннику, дружески похлопал Герца по плечу, кивнул жене и деловито забрал две бутылки. Когда они миновали таможню, Аландер вернул шампанское законным владельцам, после чего Герц пригласил поэта в гости, чтобы отметить отъезд из страны.

– Какой отъезд, из какой страны? – удивился Аландер, довольный своим недельным отдыхом в Коктебели.

– Не из какой. Всё! Нет больше никакой страны. Кончилась. Пора мотать отсюда. Куда? Куда угодно – в Израиль, Америку, Австралию. Хоть в Антарктиду!

Но Герц лукавил. Ему совсем не хотелось уезжать из страны, переживающей революцию. Он помнил с детства: есть у революции начало - нет у революции конца.  Он только не мог уже понять, что это за страна. Если отделилась Украина, то это точно не Советский Союз.

 Продолжение следует