Публикуется впервые.   

Вниманию читателя представляю фрагмент моего нового любовного романа «ИЗВИВЫ СУДЬБЫ», работу над которым только что закончил, и который, соответственно, пока не издан в бумажном виде.

Краткое содержание предыдущих глав.

Раннюю юность Алешки Осинцева, главного героя романа, счастливой не назовешь. Когда учился в восьмом классе, в Афганистане погиб его отец, командир вертолетной эскадрильи. На родину, в Свердловск, прибыл «Груз-200», а, спустя месяц, пришло письмо (где-то блуждало) от отца, написанное накануне его гибели. В письме был наказа: если что-нибудь с ним случится, то сын должен будет пойти по его стопам, то есть стать защитником Отечества, офицером. После окончания восьмого класса, уговорив маму, которая отчаянно сопротивлялась (не хотела, чтобы единственный сын повторил судьбу отца), Алешка исполнил завещание: поступил в Свердловское суворовское училище. Через год от рака легких умирает мать и теперь парнишка круглый сирота. Беды не сломили дух, наоборот, суворовец стал учиться прилежнее прежнего. И, закончив с отличием, был направлен в Свердловское танковое училище, из которого вышел с красным дипломом.

Перед отправкой по месту службы лейтенанта Осинцева неожиданно вызывает к себе начальник училища. Генерал-майор Красников сообщил, что им  принято решение: лейтенант Осинцев и лейтенант Соловьев направляются в Москву, для участия в кремлевском приеме лучших выпускников.

Молодые офицеры в столице. После окончания парадной части кремлевского приема они решили прогуляться по улицам. Инициативу взял в свои руки Соловьев, заявивший, что они, блистая парадной формой, обязаны подцепить хорошеньких москвичек. Благодаря нахальству Соловьева, это произошло на Пушкинской площади, у памятника поэту состоялось-таки знакомство.

Осинцев сидит за старинным, покрытым зеленым сукном, письменным столом, уткнувшись носом в роман Толстого «Анна Каренина». Вчера купил, заскочив в огромный книжный магазин на Новом Арбате.

Рядом – тетрадный лист и простенький копеечный карандаш. Привык еще с суворовского: читая, тотчас же записывать особенно понравившиеся мысли литературных героев или самого писателя, мысли, которые трогательны ему, для него близки и понятны, родственны его душевному настроению или мироощущению. Так удобно, - считает он. Прохудилась память, выветрилось из нее, глянул в записи и восстановил.

Соловьев же, утопая в мягком и глубоком кресле, закинув, как он сам выражается, «ходули» одна на другую, наслаждаясь комфортом, смотрит в небесной голубизны потолок. Видно, что погружен в воспоминания. О чем? Не трудно догадаться – о встрече у памятника Пушкину. И главный вопрос, на который пытается ответить: это случайность или рок судьбы? Соловьев не сомневается. Потому что он не верит в мистику: все участники встречи, по его мнению, искали друг друга, шли навстречу друг другу и нашли все то, что искали. Еще одно реальное подтверждение любимой и затертой до дыр его отцом поговорки: кто ищет, тот всегда найдет.

Соловьев, косясь на склоненного над столом Осинцева, думает: тому сильно повезло, что у него появился столь расторопный товарищ, как он, Соловьев. Если бы не он, Соловьев, то Осинцев ни за какие пироги не подошел бы первым к девчонкам и не стал бы на улице знакомиться; Соловьев убежден, что виной всему – непомерная гордыня Осинцева. Подумав так, тотчас же завистливо вспомнил, как на «педагогических балах» на Осинцева студентки гроздьями висли. Что находили? Чего в нем такого притягательного? У него нос так нос, как у греческих богов, острый и длинный, к тому же с симпатичной горбинкой, как опять-таки он сам выражается, настоящий «рубильник»… Не то, что у Осинцева. Да, Осинцев, мускулист и широк в плечах, но зато на лицо – по-мужицки простоват: черты отталкивающе грубы, топорны. Проще говоря (Соловьев хмыкает), интеллигентности ни на грош. Конечно, девчонки любят грубую мужицкую силу, но природная интеллигентность, как у него, Соловьева, - тоже не последнее дело. Осинцева бы в хорошую семью, считает Соловьев, - мог бы получиться великолепный парень, ну, просто загляденье.

Осинцев, придвинув поближе к себе старинную настольную лампу с абажуром из зеленого стекла (горничная сказала, что именно в этом номере когда-то останавливался Ромен Роллан, следовательно, сидел за этим же столом и мог пользоваться этой же лампой), читая, шевелит губами: привычка с детства. В суворовском ребята подшучивали над ним, глядя, как он молча шлепает довольно пухлыми губами, или как они выражались, брылами. Осинцев остановился, крутнул головой, хмыкнул и записал на листе фразу, привлекшую его внимание: «Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно та же, как он не выбирал формы шляпы или галстука, и брал те, которые носят».

Соловьев заметил. Слегка привстав, заглянул через плечо Осинцева и проскользил по фразе, прежде записанной, в самом начале тетрадного листа: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Легко прочитав (почерк у товарища, отметил он, четкий и аккуратный, как и у него, Соловьева), прыснул.

— Чужими мыслями питаешься?

Не отрываясь от книги, которая вновь у него перед глазами, Осинцев пикирует:

— Что делать, если своих недостает?

— Ну-ну, - Соловьев крутит в руке пустой спичечный коробок, оставленный прежними постояльцами номера. – Не читал, что ли?

— Что «не читал»? – переспрашивает Осинцев, слушая товарища в пол-уха.

— Роман этот… В десятом проходили…

Осинцев хмыкает.

— Ты прав: именно «проходили»… Я в суворовском тоже «проходил»… А стоило изучать… Читал, но как-то так – через пятое на десятое. Дурачком был.

Соловьев смеется.

— Значит, с той поры поумнел?

— Похоже на то, - Осинцев кивнул и тоже усмехнулся. – Читаю и заново открываю Толстого.

Соловьев крутит головой.

— У меня – не получается. После третьего абзаца, а они у Толстого предлинные – в две-три книжных странички, засыпаю.

Осинцев согласно кивает.

— Непростые тексты… Мозговых усилий требуют…

Соловьев спрашивает:

— Не страшно?..

— Не понял?

— Дослушай, - Соловьев, подкалывая, смеется, - и тогда поймешь.

— Ну, слушаю.

— Чего понукаешь? – Соловьев продолжает смеяться. – Я – не лошадь.

Осинцев всерьез относится к словам Соловьева.

— Извини… Дурная привычка. Пытаюсь избавиться, но иногда все равно прорывается.

— Я – пошутил, Лёх. Что ты, в самом деле? Шуток не понимаешь?

Осинцев кивнул.

— Не понимаю…Особенно, когда замечание, по сути, в самую точку. Да, - Осинцев поворачивается в сторону товарища, - ты оставишь меня в покое или нет? Не видишь, занят?

— Вижу… Но скукотища смертная.

— Возьми книгу да почитай.

— Я – не ты: книжные магазины обегаю стороной.

— Возьми, - Осинцев кивком указывает на край стола, где лежит еще одна книга в бумажном переплете, - мою.

— О чем книга?

— Я еще не читал, однако слышал… О работе  разведчиков в прифронтовой полосе. Богомолов написал…

— Такого писателя не знаю.

— Я тоже не знаю… Прочитай и узнаешь.

— Про войну, да?

— Да. Называется «В августе сорок четвертого». Книга вызвала шум. Вроде бы, в книге нестандартные мысли писателя. Короче, критикуют. В Свердловске гонялся за романом, но безуспешно, а в Москве купил свободно.

— Зачем читать, если критикуют?

— Чтобы иметь не навязанное, свое мнение. На пустую книгу так яростно не нападают: смысла никакого нет, чтобы кусаться.

— Умный такой… Не страшно, Лёх?

— Чего «страшно»?

— Что станешь шибко уж умным?

— Нет, Никит. Быть «шибко уж умным» не столь опасно, сколько оказаться совершенным тупицей.

— Книжно выражаешься… Результат чтения, да?

— Возможно.

— Не надо, Лёх, умничать.

— Это еще почему?

Соловьев, заложив ладони за голову, потянулся и сладко зевнул.

— Армия не жалует умников.

— Новость, - Осинцев удивленно покачал головой.

— Какая это «новость», Лёх?

— Никит, с чего ты взял?..

— Вся армия знает…. С зарождения.

— Ну, знаешь ли...

— Не притворяйся удивленным, Лёх, не надо. В армии все умничанья сводятся к двум фразам. Первая фраза – «так точно», вторая фраза – «никак нет». Причем, вторую «умную» мысль желательно произносить вслух как можно реже, особенно, в разговоре с командиром твоим.

— Чушь! – недовольно воскликнул Осинцев, оторвавшись от чтения книги. – А генерал Карбышев? Ну, тот, который ученый, погибший в концлагере? А Суворов? А Жуков, в конце концов?

— Что Жуков, ну, что?!

— Ничего… Кроме того, что Маршал Победы…

— Хам из хамов твой Жуков. Солдафон. Измывался, говорят, над подчиненными. Хотел бы я посмотреть на смельчака, отважившегося при нем вылезти с собственным мнением.

— Откуда, Никит, у тебя все это, а?

— Читал воспоминания современников Жукова.

Осинцев покачал головой.

— Видимо, мы с тобой разные книжки читаем… Я читал о том, как его любили солдаты. Потому что заботился о них и, по возможности, берег их жизни.

— Ну, да, берег! Клал тысячами, не задумываясь.

— Те, которые «клали, не задумываясь», сражения проигрывали. Жуков же всегда выходил победителем.

— Но какой ценой?!

— Войн без жертв не бывает. Даже Сталин, на что лют был, слушал и слышал аргументы Жукова. Жуков имел всегда собственное мнение и не боялся его отстаивать. Чтили Жукова не только соратники, например, маршал Василевский, а и западные военноначальники, тот же Эйзенхауэр, допустим, или Монтгомери.

Соловьев готов к отступлению.

— Хорош, Лёх: не хочу спорить…

— Не хочешь, потому что нет аргументов.

— Не поэтому, - Соловьев отступает, не желая при этом терять лицо. – Настроение – не то…

Осинцев рассмеялся и дружески посоветовал:

— Почитай Богомолова и настроение сразу появится. Ты только попробуй.

— Нет, Лёх: усну я сразу. А спать что-то не хочется. Да, - Соловьев звонко шлепнул себя по лбу, - а ты, случаем, не забыл

— Что я мог забыть, Никит?

— Ну, как же, Лёх! Ты должен знать святое армейское правило: война войной, а обед - по расписанию… Мы же без ужина сегодня остались. Запутешествовались по Москве.

— Не забыл… Но мне что-то не хочется.

— Толстым, его духовностью напитался? Или любовью сыт?

— Не мели, Никит, попусту. Ну, скажи, какая тут может быть любовь?!

— Обычная любовь… Любовь с первого взгляда.

— Ну… несколько часов знакомы… всего-то.

Соловьев почувствовал в голосе товарища фальшивую ноту. Он громко рассмеялся.

— Кому пудришь мозги? Мне? Своему другу?

Осинцев хмыкнул.

— Не рано ли записал в друзья?

— В самый раз… Хотя… Время покажет…Пока, прошу, не перебивай: могу забыть, что хочу сказать.

— Валяй, если так.

— Прямо скажу: врешь нагло и не краснеешь.

— Не говори ерунды.

— Не видел, думаешь, как пялился всю дорогу, глаз не сводил?

— Хм… Ну… - Осинцев смущен тем, что его, кажется, раскусили. - Я, да, пялился, а ты лапал вовсю. Чувствуешь разницу?

— Нет, не чувствую, - Соловьев рассмеялся. Днем – девчонки-хохотушки заливались, а теперь, вечером, он, Соловьев замещает их. – У каждого своя стратегия обольщения: ты глазками трудишься, я – руками, - Соловьев встал, подошел и повернул голову приятеля в свою сторону. - Нет, ты мне скажи честно: понравилась Верочка? Говори, глядя мне в глаза! Ну?!

Осинцев все-таки отвел взгляд в сторону и покраснел.

— Ну… Да… Понравилась… Очень… Сильно… Но это…

Соловьев прервал громким хохотом.

— Только что говорил книжно, красиво, а тут сразу занукал и зазаикался. Что с тобой? Зацепила блондиночка, крепенько так зацепила, что ли? Колись, Лёх, ну, колись быстренько!

— Я сказал: пон-ра-ви-лась! Что еще хочешь услышать, а?

— Правду, одну только правду и ничего, кроме правды: втюрился, мол, и люблю до безумия.

— Не рановато ли, Никит, а?

— Лучше рано, чем никогда.

— Сам-то, - Осинцев фыркнул, - всю дорогу щебетал на ушко своей брюнеточке. А она просто таяла и плыла от твоего щебета.

Соловьев щелкнул пальцами.

— Скажи, хороша?

— Не в моем вкусе. Слишком раскрепощенная… Мне такой показалась.

— Не красива? Это хочешь сказать?

— Красива, очень красива. Но… У брюнеток характер жестковат: мужиков обычно держат в ежовых рукавицах. Впрочем, тебе - то и надо, чтобы крепко в руках был и особо не вихлялся.

— Ага! Блондинки – мягче и ласковее, хочешь сказать?

— Именно так.

— Не обольщайся, Лёх, особо насчет блондинок. Так затянут на шее аркан, что взвоешь… Послушай меня…

— Слушаю.

— Блондинки – тоже не подарок… Это верно: стелют они мягонько, да спать бывает потом жестковато. Учти, Лёх.

— Учту, Никит, - с долей иронии ответил Осинцев и отложил в сторону роман. – Почитать ты, видимо, так и не дашь

Соловьев опять потянулся и снова столь же сладко зевнул.

— Кушать, Лёх, хочется.

— В чем проблема? Внизу – ресторан, на этаже, в левом крыле - буфет. Работает, между прочим, до полуночи. Иди.

— Я знаю… Одному что-то не хочется… Если бы в компании, - Соловьев мечтательно прикрыл глаза.

— С брюнеточкой, что ли?

— Было бы великолепно, но, понимаю, несбыточно, поэтому… Соглашусь и на более скромную компанию.

— Не меня ли имеешь в виду?

— Лех, серьезно: давай сходим? Твое присутствие улучшает мое пищеварение. Услужи, Лёх?

Осинцев встал.

— Уломал… Пошагали, Никит…

В буфете – малолюдно. За столиками всего-то  – мужчина и женщина. По всей видимости, иностранцы. Осинцев заметил, как мужчина уплетает телятину. Кусок большой и, судя по всему, сочный. У Осинцева разыгрался аппетит, и потекли слюнки. Женщина пришла, если он не ошибается, не потому, что голодна, а потому, что положено вечером ужинать, поэтому медленно и лениво ковыряется вилкой в салатнике, отбирая лишь самые вкусные компоненты. Когда проходили, женщина запустила в него оценочный взгляд-молнию, отвернувшись, принялась за прежнее, за медлительно-упоительное занятие.

Осинцев взял салат из свежей капусты с зеленым горошком и красным перцем, четыре отварных и ароматных сосиски, порцию кофе в крохотной чашечке и два кусочка подового хлеба.

Соловьев собезьянничал, повторив его заказ. Они выбрали столик у окна, из которого Москва смотрелась, как на ладони. Они сели друг против друга. И принялись за салат. Но тут неожиданно Соловьев вскочил и ушел к буфетной стойке. Вернулся с графинчиком и коньячными рюмочками в руках. Поставил. Налил понемногу.

— Но… Я бы не хотел…

— Молчи, Лёх. Ни слова. Угощаю! Или побрезгуешь?

— Болтун, - проворчал Осинцев и поднял свою рюмку, рассматривая содержимое на свет. – Какой? – спросил он, глазами показывая на графинчик. – Не грузинский?

— Что ты! Что ты! Я даже молдавский «Белый аист» игнорирую. Из отечественных – предпочитаю только армянский, а из импорта – французский. Так что пьем – «Наполеон».

— Ты спятил?! – Осинцев в ужасе округлил глаза.

— А в чем, собственно, дело?

— Какие деньги! Тем более, в буфете, с наценкой. Ужас какой-то… Или у тебя двойные командировочные, или…

— Не бери в голову, Лёх. Один раз живем… Извини за банальность. Давай, Лёх, хлопнем за наших москвичек. Не возражаешь?

— Они того стоят, - усмехнувшись, ответил Осинцев.

— Так вот… «Рыцарь печального образа» пьет за свою Дульцинею Тобосскую!

Осинцев осушил рюмку. Заметив, что Соловьев отпил лишь на треть и поставил рюмку на стол, Осинцев осуждающе напомнил:

— Нарушаешь офицерскую традицию.

— Не понял…

— Первую рюмку положено до дна, тем более, когда за свою даму сердца.

— А! – воскликнул Соловьев. – С удовольствием!

Коньяк выпит. Сосиски умяты (с русской-то горчицей и полено уйдет за милую душу). Офицеры – вяло-расслабленные – возвращаются в номер. Когда проходили мимо стойки дежурной по этажу, их тормознула пожилая женщина.

— Сынки, тут был офицер-порученец… Вам оставил… Настоятельно приказывал передать лично в руки.

Взяв в руки два конверта, вертя их перед собой, Соловьев спросил:

— Странное дело… От кого?.. Не дамы ли сердца подают весточку?

Осинцев отрицательно мотнул головой.

— Не может быть… Верочка не знает, где я остановился.

— А Иришка моя знает!

— Все равно… Офицер не станет разносить по номерам любовные записочки. Скорее всего, что-то от организаторов нашего сбора.

Осинцев – прав. Вскрыв в номере конверты, офицеры увидели коротенькие записки с информацией  и билеты в Большой, на «Пиковую даму» в постановке Григоровича.

Соловьев, увидев два билета, причем, в партер, просиял.

— Какие они молодцы!

— Организаторы, что ли?

— А то кто же! Предусмотрительные. Понимают, что молодым офицерам негоже идти в Большой без дам и… Извольте два билета каждому. Хорош сюрпризец! Замечательный подарок!

Осинцев, взглянув на дату, помрачнел.

— На завтра… Обидно… Не смогу пригласить Верочку мою…

— Это еще почему?

— Свидание-то назначено лишь на послезавтра. Как она узнает, что планы изменились?

— Чудак ты, Лёха!

— И никакой я не чудак.

— А телефон на что? – Соловьев кивнул на аппарат, стоящий на тумбочке.

— Не знаю ее номера… Не спросил… Посчитал, что будет выглядеть…

— Ну, блин! Ты, Лёх, серьезно или разыгрываешь меня?

— Серьезнее некуда… Обидно… Билет пропадет…

— Во-первых, Лёх, такой билет не может пропасть; у театра с руками оторвут. Во-вторых, - он дотянулся до телефонного аппарата и стал набирать номер, - сейчас все утрясу. Господи, что бы ты без меня делал…

— Ты куда звонишь? В справочную службу?

— Нет… Я звоню Иришке… Ирин, привет!.. Не узнаешь?.. Понятно: поклонников – куча. Можно и заблудиться… да-да-да… Звонят, не уставая… Что?.. Догадываешься?.. Ну, слава Богу!.. Да… Никита… Твоя личная гвардия… Извини, что звоню поздно… Обстоятельства так складываются… Нет, ты ошибаешься: никто не собирается смываться… Даже наоборот… А вот так… Ты рада, что я позвонил? Если нет, то я… А-а-а… Приятно до чёртиков… Да… Разумеется… Сидим и скукой маемся… А ты верь!.. Но-но! Я тебе не «кто-нибудь», ясно?.. Я тебе кто?.. Офицер Советской армии… Между прочим, лучший офицер… Это штатские крысы болтологией занимаются, а мы – нет… Да, и что?.. Мы – элита, честь армии, ее гордость… И что с того?.. Было бы чем хвастаться… Сам себя не похвалишь, кто вспомнит?.. Что за купец, не расхваливающий свой товар?.. Вот именно… Одна?.. С мамой?.. Привет и поклон… Как это «от кого»?.. От будущего зятя, конечно… А мы, уральцы, такие: куем железо, покуда оно горячо… Нельзя, чтобы остыло… Закон физики: ковкость утрачивается… Да… Ну, ладно, Ириш… Я ведь что звоню… Ясно, по делу… Ты подумала, что просто потрепаться захотелось?.. И снова ошибочка… Да… Ириш, приглашаю в Большой… Никто не треплется… Ну, что ты, в самом деле, унижаешь честь и достоинство советского офицера?.. Я серьезно приглашаю… Завтра… без четверти восемь встречаемся у Большого… При полном параде, ясно?.. Хочу, чтобы моя дама сердца сверкала, выглядела лучше всех… Я уверен: так и будет… Ты затмишь всех… Много комплиментов – не мало… Балет «Пиковая дама»… Кажется, премьера… Постановка Григоровича… Нет, не на балконе… Я бы застрелился от унижения… В партере… Восьмой ряд… А ты думала… Благодаря мне – увидишь… Ну, какие, Ириш, розыгрыши?.. Все очень серьезно: передо мной лежат два билета… Кстати, Ириш… Представляешь, рядом стоит Алёшка и  нюнит, как малое дитя… Этот дуралей даже телефончик из своей блондиночки не выцарапал… Сидит и горючими слезами обливается: ах, кричит, как мне теперь предупредить блондиночку… То есть пригласить… Горюет, старый  дуралей… Поделом… То ли дело я?.. Ты права: наглость – второе счастье… Ириш, может, Алёшке поможешь, а?.. Ясно, чем: телефончик блондиночки срочно требуется… Ага… Пишу… Так… двести девяносто шесть… так… шестьдесят… так… девяносто девять… Ну, удружила… Ну, выручила, Лёху… Так выручила, что ни в сказке сказать, ни пером описать… Можно сказать, жизнь вторую дала… Ты что?.. Я ему «поцелую»!.. Век будет помнить. Что мое, то мое… А ты как думала?.. Я такой… Покруче Отелло… Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. Да… решительный и отважный… А что?.. Других в Кремль не приглашают… Короче… Говорил бы с тобой, лапонька, до утра, да Лёшка в ухо зудит… Не терпится позвонить своей блондиночке… До встречи у Большого! До завтра!

Соловьев, положив трубку, вышел из-за стола, придвинул Осинцеву бумажку с телефонным номером. И проворчал о том же, усаживаясь в кресле:

— Ну, подумай, что бы ты без меня делал?

Осинцев тут же стал набирать номер. Но в ответ – частые гудки. Значит, номер занят. Продолжает, не уставая, набирать номер. И, наконец-таки, там сняли трубку. Он услышал голос той, которую больше всего и хотел слышать сейчас, - голос Верочки. От радости даже перехватило дыхание. Оправился. Взял себя в руки. Пригласил в Большой, предупредил, что встречаются за пятнадцать минут до балетного спектакля. Осинцеву показалось, что Верочка обрадовалась его звонку, и приглашение с радостью приняла. Верочка попробовала выведать, откуда у него ее номер телефона. Осинцев держится стойко и тайну не выдает. Пусть, считает он, будет небольшая интрига.

Наивный Алёшка! Да его девушка только что разговаривала с подружкой и та ей все уже рассказала.

*   *   *

…Около одиннадцати спектакль закончился. Осинцев, держа легонько Верочку за локоток, вывел ее из Большого.

Вышел из театра, досадуя. На что? А на то, что и не поговорил. Верочка, это правда, была все время рядом (а как ослепительно выглядела!), однако… Возле вертелась эта парочка - Ирина и Никита. Никита пытался острить, но, как показалось Алексею, пошловато. Впрочем, Ирина хохотала. Значит, ей нравился юмор Никиты.

На площади возле Большого парочки расстались. Наконец-то! Ирина поспешила к станции метро. Сказала, что живет не рядом, где-то на Преображенке. Никита (слава Богу) напросился в провожатые и последовал за Ириной.

Алексей и Вера остались одни. Вера, взглянув на крохотные наручные часики, (сказала, что часы – подарок отца на ее восемнадцатилетие), спросила:

— Что дальше?

Алексей честно признался:

— Не знаю.

— Вот тебе и кавалер! – сказала она и усмехнулась.

— Ты, вроде бы, говорила вчера, что живешь поблизости от «Украины»… Если так, то… Позволь проводить…

Вера, озорничая, спросила:

— А если бы «не так», что тогда? Отказался бы проводить девушку?

Осинцев смущенно опустил глаза.

— Извини, я неудачно выразился.

— Все-таки, - Вера продолжает настаивать, - пошел бы провожать или нет?

— Пошел бы… Долг советского офицера обязывает…

— И сейчас? Тоже лишь «долг»? – Вера явно озорничает, цепляясь к словам.

— Не… Не только… И даже не столько… Мне самому очень хочется… А! – он от отчаяния мотнул головой. – Предлагаю пешую прогулку и – все. Перед сном – полезно. И… вечер, гляди, как хорош!

Вере доставляло особое удовольствие смущать провинциала – такого мужественного и настолько нерешительного и слабого перед ней.

По лицу Веры пробежала легкая ухмылка.

— Сразу, - заметила она, - видно, что не москвич.

— Почему?

— Не ориентируешься.

— А… Далек путь?

— Уж не близок, - лицо Алексея просияло. Вера, заметив и, конечно, догадавшись о причинах, все-таки спросила. - Чему радуешься?

— Еще бы!.. Это даже к лучшему… Поболтаем.

— Тогда, - Вера подхватила офицера под руку, - идем, Алексей.

Они пошли. Они шли и разговаривали без умолку. О чем? Да обо всем, что молодым приходило в голову. Алексея подмывало порасспросить Веру, например, о семье, однако, стесняясь, не желая показаться слишком любопытным, что, по его понятиям, недостойно мужчины, старался вопросов не задавать. Сама же Вера аккуратно тему семьи оставляла в стороне и не касалась. И если бы не крохотные швейцарские часики, которые у нее сейчас на руке, не знал бы он, что у нее есть отец. Что-то, пожалуй, скрывает. Впрочем, это Алексею могло всего лишь показаться.

Зато Вера дала волю своему любопытству. Она - женщина и этим всё сказано.Прошли-то всего несколько кварталов, а она уже знала об Алексее все (он отвечал с радостью и подробно):  то, что в Афганистане, выполняя интернациональный воинский долг, погиб его отец; то, что потом, когда учился в суворовском, внезапно занемогла и вскоре умерла его мать, единственный родной человек, и он остался в этом мире один-одинёшенек; о том, что были подружки, но его отношения далеко никогда не заходили, потому что он сам не позволял; то, что он любит читать и перечитывать литературную классику, а вот в серьезной музыке плохо разбирается, Моцарта от Гайдна вряд ли отличит; то, что кое-каким спортом баловался, но любительски, не ради рекордов и медалей, а всего-то во имя общего физического развития.

— А что сейчас читаешь? – спросила Вера. Она-то с первой встречи с ним на «ты», он же, после театра только перешел на «ты» и получилось у него, Вера обратила внимание, все очень естественно, непроизвольно, так, что, пожалуй, он и сам не заметил.

— Толстого.

— А что именно?

— «Анну Каренину». А на очереди – «В августе сорок четвертого»… Богомолова… В Свердловске много разговоров об этом писателе. Читала?

— Нет. И, к стыду своему, даже не слышала.

— А я… Облазил все магазины в своем городе, но не нашел. Подогрели интерес критики…

— Ругают?

— Еще как! На части рвут… Позавчера забежал в книжный на Калининском проспекте, спросил продавщицу и она тут же выложила мне. Обрадовался такому дефициту. Купил.

— Надо будет почитать…

— А, хочешь, я тебе подарю книгу?

— Нет-нет, спасибо. Сама куплю.

Алексей вздохнул.

— Жаль… Я бы с радостью…

— Сам сказал, что дефицит…

— Ну и что? Для тебя - готов расстаться.

— Боже мой, зачем такие жертвы?

— Издеваешься?

— Ничуть. Я – серьезно. Я знаю, каково расставаться с тем, что так долго искал и, наконец, нашел-таки.

— Ну, если только так…

— Вопрос на засыпку, Алексей. Хочу проверить, внимательно ли читаешь и какова у тебя память?

— Спрашивай, Верочка.

— С чего начинается роман «Анна Каренина»?

— Сюжет первой главы? Ну, это каждый школьник знает.

— Нет-нет, я о другом: процитируй самое первое предложение? Сможешь?

— Пожалуйста.

— Ну-ка…

— Лев Николаевич, - Алексей начал отвечать, как на уроке, перед строгим преподавателем, - написал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Вера рассмеялась.

— За знание текста произведения – пятёрка. А сейчас проверю грамматику. Ответь мне: есть ли в процитированном тобой предложении какие-либо знаки препинания?

Алексей, задумавшись на пару секунд, вспоминая, ответил:

— Есть. Запятая перед словом «каждая».

— Так. Понятно. Теперь скажи: как пишется слово «по-своему»?

Вера с парнем, конечно, играет, но он-то к переэкзаменовке относится очень серьезно: вон, на высоком лбу даже испарина выступила. Боится опозориться.

— В слове есть тире между «по» и «своему».

— Не совсем так, конечно, ну, да, ладно: будем считать, что ответ правильный.

— Нет уж, Верочка! Без снисхождений, пожалуйста!

— Если настаиваешь… В слове - не тире, а дефис.

— Какая разница! Пишутся-то одинаково!

— Ошибаешься, Алексей: у тире с обеих сторон всегда должен быть пробел, дефис же с частями слова пишется без пробелов.

— Понял. Запомню… А я не придавал значения.

— Итак, экзамен закончен. Итоговая оценка, за знание литературного произведения и за грамотность – отлично. А ты, Алексей, молодчина: внимательно читаешь.

— Да, память у меня цепкая, - похвастался Алексей и добавил. – Но, на всякий случай, некоторые вещи еще и записываю в тетрадку: когда записываю, то крепче и дольше держится в голове да и можно, если что, освежить память.

Вера начинает смотреть на парня другими глазами. Она покачала головой.

— А ты – умница…

Алексей от похвалы смутился, покраснел и отвел глаза.

— Преувеличиваешь, Верочка.

— А скромность – украшает.

Алексей глубоко вздохнул.

— Я слышал другое: скромность, говорят, прерогатива ограниченных людей; не имея ума, говорят, они кичатся скромностью.

Вера серьезно заметила:

— Не говори...

— Увы, но это, скорее всего, так и есть.

— Нет и еще раз нет, -  возразила девушка, а потом спросила. – Как ты относишься к Степану Аркадьевичу Облонскому?

— Обыкновенно: бабник – вот и все. Интересно не это…

— А что?

— То, как в доме отнеслись к его очередной «шалости». Жена – понятно. А другие? У Толстого: хотя Степан Аркадьевич кругом и виноват перед женой, но в доме все были на его стороне, даже самый близкий человек жены, нянюшка.

— Почему, как считаешь? Ведь и сейчас так: если муж сбегал налево, то это обществом воспринимается именно за шалость; если нечто подобное позволит себе жена, то это уже не иначе, как распутство. Почему одному позволительно все, а другому ничего?

— Я, Верочка, если хочешь знать, не одобряю никого: когда изменяет один из супругов, то это подлость; когда изменяют оба, то это уже чистейшей воды гадость.

Вера спросила:

— И ты жене не простишь, если она увлечется кем-либо?

— Ни за что! – с горячностью воскликнул Алексей и даже от отвращения (видимо, представил себе такую картину) брезгливо поморщился.

— А сам? – Вера копает глубоко, хотя это у них всего-то вторая встреча.

— Я? Жене? Изменить?! Никогда!

— Тут я с тобой, пожалуй, не соглашусь… Не все так просто, Алексей… Бывает, что обстоятельства сильнее нас.

— Все равно! Ничто не может служить оправданием измены, ничто!

— Излишне категоричен…  Представь, что увлекся другой женщиной…

Алексей впервые позволил себе прервать Веру.

— И «представлять» не хочу!

Вера мягко заметила:

— Прости за повтор: категоричность, знаешь ли, не всегда…

— Есть в жизни то, где никакие компромиссы неуместны и непозволительны.

— Ну, хорошо… Ты гипотетически представь… Как у того же Облонского?.. Куча детей, постаревшая и, естественно, подурневшая жена, а он все еще – молодец молодцом. Перед глазами вертится молоденькая и смазливенькая мордашечка, строящая глазки и крутящая перед носом хвостом. Трудно, согласись, устоять.

— Ничего трудного… Жена есть жена… Первый и единственный человек, таким, сколько бы не прошло лет, какие бы морщины не покрыли ее лицо, и останется для меня навсегда.

Вера продолжает гнуть свое.

— И все-таки: ты не устоял и поддался животному инстинкту…

— Ну… Это будет все!

— А именно?

— Поступлю честно: приду, соберу вещи и уйду. Уважать же себя перестану навсегда - это – в любом случае.

— А если жена простит твою «шалость»?

— Все равно! Жена, даже простив (это ведь всего лишь слова), факт измены не забудет, и с укором будет смотреть в мою сторону. Что угодно, но вечный укор – я не выдержу.

Спустились поздние в это время сумерки. Зажглись фонари, а в небе засияли всей своей чистотой звезды. Очень слабый ветерок, гуляющий в кронах деревьев, мимо которых шли молодые, грустно перешептывался с листвой.

На углу, справа – телефонная будка. Увидев ее, Вера вспомнила про обязанность.

— Извини. На одну минуту, - она побежала к телефону-автомату, порылась в крохотной наплечной сумочке (скорее всего, из крокодиловой кожи), не найдя, обратилась к Алексею, оставшемуся стоять на месте:

— Монеточку не найдешь?

Алесей нашел в кармане несколько пятнадцатикопеечных монет (еще год назад звонок стоил две копейки, а нынче – подавай пятнадцать), подошел к телефону-автомату и протянул монеты. Тут же вернулся на исходную позицию, чтобы не смущать девушку во время телефонного разговора.

Вера вернулась быстро.

— Позвонила домой… Чтобы не волновались… Сказала, что гуляем, идем пешком, что я – не одна, в сопровождении блестящего офицера, а посему нет причин для волнения за мою безопасность.

— Серьезно так думаешь?

— Еще как…

— Любишь, да, родителей? – спросил и спохватился, что вопросом вторгается в святая святых девушки.

— Больше жизни!

— Я, - Алексей отвернулся и голос его дрогнул, - тоже… Любил… Офицером стал… В последнем письме отца, будто предчувствовал, что конец близок, было завещание: если, писал, что-либо с ним случится, то я должен продолжить его дело служения Родине… Поэтому и в суворовское пошел.

— Бедненький, - произнесла Вера и плечом прижалась к нему.

Алексей неожиданно для Веры обиделся.

— Не надо меня жалеть! Судьбу не выбирают: с ней рождаются и умирают.

— Нравится, как умело используешь словарный запас.

Похвала легла парню на душу. Однако, чтобы это не было слишком откровенным, заметил, притворно насупив длинные и густые брови:

— А сама все время цепляешься.

— В шутку же… Ну, захотелось поёрничать. Я же понимала у театра, что, смущаясь, волнуешься, отсюда и нечеткость мыслей…. Хотелось, чтобы еще больше засмущался.

— Получаешь удовольствие? Нравится других ставить в неловкое положение?

Вера кивнула.

— Нравится, когда такой блестящий мужчина, как ты, передо мной смущается, краснеет, заикается и беспрестанно опускает вниз свои голубенькие большие глазки.

Комплименты девушки Алексей решил разбавить (уж больно, как он считает, густо) самокритикой.

— Углан…

— Не скажи.

— Деревенщина…

— Глупости.

— Неотесанный…

— Неправда.

Алексею приятно на этот раз было слышать возражения на каждое слово. И он пускает самый весомый аргумент.

— Вот, Никита – другое дело.

— Пустомеля – твой Никита, - в сердцах вырвалось из  Веры.

— А девчонки, завидев, млеют.

Вера снова и столь же решительно возразила:

— Не все!

— И тебе… он… не нравится? – спросил он, внимательно глядя девушке в глаза. Увидев, что та отрицательно мотает головой, сказал. – Только не ври, пожалуйста! Стройный, высокий, красивый, воспитанный (на лице прямо написано) в интеллигентной семье не может не нравиться девчонкам.

— Да, пригож… И что с того? Пустышка и ничего более. Лоск-то внешний. Уж он-то не страдает от скромности, потому что скудоумен.

Тут Алексей встал на сторону приятеля.

— Ты – не права. Парень – не дурак. А туповатым и недалеким всего лишь хочет казаться. Так, говорит, проще завоевывать девчонок, которые, по его мнению, шарахаются от умников.

— В любом случае, ты лучше его.

— И чем же?

— Тоньше, глубже, разностороннее.

Алексей галантно раскланялся.

— Благодарю… за предпочтение.

Они стояли на перекрестке, перед светофором, когда Алексей увидел слева, на той стороне улицы лотошницу, собиравшуюся, видимо, домой.

— Постой, пожалуйста, здесь, - сказал он девушке. – Я – мигом.

Он побежал через дорогу.

— Сколько? – запыхавшись, спросил он.

Лотошница не поняла и поэтому ответила вопросом на вопрос:

— Сколько стоят цветы?.. Вам – три, пять, семь?

— Все!

— Но тут много.

— Четвертной за все – хватит?

Уставшая за день женщина быстро закивала.

— Да-да… Более, чем.

Алексей положил перед лотошницей купюру, сам взял из ведра, наполненного водой, полураспустившиеся тюльпаны и побежал к Вере.

— Прими! – он протянул девушке охапку.

Вера взяла и прижала к груди.

— Спасибо… Господи, как их много!.. Ты миллионер, да?.. Как ты узнал, что ярко-красные тюльпаны – моя слабость?

— Ну, - Алексей замялся. Конечно, это была случайность, но признаваться ему в этом не хотелось. – Сердце подсказало, - счастливо сказал он и смущенно отвернулся. Ему трудно было смотреть на Веру. Потому что ее глаза в эту минуту были какие-то другие, теплее обычного.

После паузы Вера сказала:

— Люблю в мужчинах порывы.

Алексей ревниво подумал: «И сколько же их у тебя было?»

Они шли дальше и весело болтали, не замечая, что прохожих сильно поубавилось, что поток машин изрядно поредел.

Вот и мост через Москва-реку, упирающийся в Кутузовский проспект. Вот и временное обиталище Алексея – гостиница «Украина», на ступенях парадного входа которой в этот поздний час толчется народ.

— Фарцовщики! – пренебрежительно бросила Вера и отвернулась. – Кстати, ты можешь идти отдыхать. Тут уж я одна как-нибудь доберусь. Всего один квартал.

— Гонишь? – спросил Алексей.

— Нет, что ты!

— Тогда – до подъезда.

— Люблю, когда мужчина принимает решения.

Вот они свернули направо, прошли под аркой, во дворе повернули налево и остановились напротив третьего подъезда.

— Я – дома, - Вера подняла глаза вверх. – На кухне – свет. Ждут. Не спят. Смотри, как в открытом окне третьего этажа слегка колышется штора. Мама, прячась за ней, наблюдает за нами. Она всегда так делает. И уверяет, что не ради любопытства.

Алексей спросил:

— И часто тебя провожают мужчины?

— Часто, - ответила Вера и засмеялась. – Неужто ревнуешь? Уже?..

— Такую… Такую замечательную… Можно сказать, настоящую принцессу и не ревновать?!

Вера озорно встряхнула головой и над ней русыми длинными волнистыми прядями вверх поднялись и опустились на плечи волосы.

— Ревность – ужасна, - заметила девушка, искоса поглядывая на Алексея. Видимо, ей была интересна его реакция.

— Нет ревности – нет и любви.

Вера, озорно поблескивая в ночи глазами, опять засмеялась.

— Уже и любовь?

— Почему, Верочка, нет?

Вера неожиданно заторопилась.

— Я – пойду, ладно? Завтра тебе позвоню.

— А телефон знаешь?

Девушка кивнула.

— Иришка сказала.

Она хотела было пойти к входной двери подъезда, но Алексей, взяв за руку, остановил.

— Верочка… Я хочу сказать, что… - он притянул Веру к себе, но она быстро отстранилась.

— Уж не поцеловать ли хочешь? - спросила Вера, еще дальше отстраняясь от него.

— Нет-нет, что ты, Верочка! Успокойся! Я хочу сказать… Понимаешь?..

— Извини, пока ничего не понимаю.

— Вчера… На Пушкинской… Сразу, как увидел… Влюбился, короче!

— В кого? Не в Иришку ли? – Вера все прекрасно понимает, но, чтобы скрыть собственное волнение, специально озорничает.

— В тебя! – в отчаянии выкрикнул, будто ему семнадцать лет, Алексей. – И сейчас… И сегодня… Окончательно убедился, что люблю… По-настоящему люблю.

— Эй, ямщик! Не гони лошадей! Нам некуда больше спешить, - пропела Вера своим замечательным контральто и побежала в подъезд.

Алексей растерянно крутил головой. Ему надо было сказать еще что-то, очень-очень важное, но он не знал, что именно. Голова – гудит и совершенно пуста.

Вера уже открыла дверь подъезда. Еще несколько секунд она скроется с его глаз.

— Верочка! – крикнул он  вдогонку. – А я?.. Хоть чуть-чуть нравлюсь тебе?.. А?..

— Дурачок! – ответила она и, смеясь, скрылась внутри.