Эзра Лумис Паунд (1885 – 1972)




Молитва перед песней

Господь Всевышний, осенивший милостью своей

Круговорот ночных молитв и светоносных дней!

В груди моей – Свет Вечный Твой. Пред взором Твоих очей

Словно капли дождя наши дни в безбрежности тонут морской.

Словно яркие пенные брызги на свинцовой поверхности вод –

Быть такими позволь моим песням. Пусть узрит этот серый народ:

Точно капли, что солнцем грезят, в падении ловят его и сверкают,

Эфемерным опаловым зеркалом вспыхивая, исчезают,

Ослепив нас, заворожив игрой колдовской…

О, мои бесстыдные песни! Ищите смерти такой!

Гистрион

О том никто еще не смел поведать так,

Я же знаю: души великих, покинув забвения мрак,

В свой час проходят сквозь нас,

И мы с ними сливаемся, но при этом не в силах

Даже отблеск тех душ удержать.

Там, в сфере Иного, я – Дант,

Или некто Вийон, Бог Баллад,

Или Тот, чье Святое Имя не смею назвать,

Ведь богохульство – поставить свое в один ряд.

Но все это лишь на мгновенье – и пламень угас.

Так в самом сердце «Я» пылает сфера

Расплавленного золота, в котором

Себя являет, принимая имя, облик

Христа, Крестителя, того же Флорентийца,

Укореняясь, уплотняясь, форма –

Она нигде не оставляет пустоты.

Так, точно волны, отступаем мы на время

Перед Владыками Души, что живы в нас.

Маски

Красноречивы былых маскарадов личины.

Не мифы ли это блуждающих душ, что себя обрели

В напевах далёкой, чужой и враждебной земли,

Или слепки души бесприютной, узревшей равнины

Заоблачной выси, где путь многотрудный и длинный

Открылся и дали, мерцавшие в звёздной пыли,

Когда её старшие братья вели, как могли,

О Камелоте рассказ невнятно-старинный?

Напевы свои позабывшие, древние песнопевцы,

Древние живописцы, не различающие цвета,

Древние поэты, несведущие в рунах ветреного сердца,

Древние чародеи, чья магия ныне – тщета,

Неужели все они с горестью странной в глазах

Размышляют об участи мира, что вновь рассыпается в прах?

Декаданс

Угасли мы! Поблекли! Промотались, прогорели!

Но искусство не иссякает, не иссякает.

Силы покинули нас, мы безмолвны, как сломанные свирели,

А искусство не иссякает, не иссякает.

В себе несём мы красоты огонь и угасанье,

В нас предрассветный сумрак, роз цветенье,

Сияет вновь сапфир морей (что тускл осенней ранью),

Когда вступает новый день в свои законные владенья.

Возмужание наше – бескрайняя пустошь и крах,

Горький напиток заката и сердца вдовство.

С криком «Io[1], Триумф!» гибнет песня на наших устах.

Лишь искусство и живо; смерть же для нас – торжество.

In epitaphium eius[2]

Служитель и певец, о, Трубадур,

Чьим сердцем доблестным повелевал Амур,

Как малодушным – жажда самосохраненья,

Он принял дар любви, что «привела в движенье

И Солнце, и всё воинство светил».

Говорили о нём «переменчив, как ветер», «порывист, как пламя».

«Биче» слышал он в имени каждой, пленяясь без счёта устами, очами,

Он влюблён был в саму красоту, что скрывает свой истинный лик,

Чьи личины бесчисленны и сменяются каждый миг;

Он искал её сущность – она от него ускользала.

Всех красот и соблазнов подлунного мира ему было мало.

Комментарий

…дар любви, что «привела в движенье / И Солнце, и всё воинство светил»… Ср. с аналогичным пассажем из «Божественной комедии» Данте Алигьери: «Любовь, что движет солнце и светила» (Рай XXXIII, 145, пер. М. Лозинского).

Вийонада на святки

Рождество приближается, время безделья.

(Христу пастухов приношенье угодней!)

Нынче серые волки, как пиво с похмелья,

Попивают метели напиток холодный,

Из проталин лакают пьянящее зелье.

Всё же сердцу на Святки светлей и свободней!

Так осушим до дна эту чашу веселья,

Провожая призрак тоски прошлогодней.

Ты спросишь, чей призрак ушедший воспел я?

(Как узрели волхвы свет звезды путеводной?)

Непреклонный ветер приносит несмело

Дым и пепел любви опочившей, бесплодной.

Чтобы новая страсть воцарилась всецело,

Тени прошлого канут во тьму преисподней.

Я хочу, чтоб вино в наших чашах кипело,

Провожая призрак любви прошлогодней.

Радость! В сердце чужом справишь ты новоселье!

(Три планеты сошлись в час Рожденья Господня!)

Где же губы, коснуться которых посмел я?

Очи где, что лазури озёр соприродны?

Нынче бедное сердце моё овдовело!

Прежде черпало доблесть в тоске благородной

Тех бездонных очей – пью за них то и дело,

Провожая призрак любви прошлогодней.

Принц: что делать, ты спросишь. Душа онемела.

И пошлёт ли Господь утешенье сегодня?

Пир затеяли ветры, как только стемнело –

Провожают призрак тоски прошлогодней.

Комментарий

Вийонада (villonaud) – неологизм Эзры Паунда, обозначающий балладу в стиле легендарного французского поэта и вора Франсуа Вийона.

Вийона Паунд ставил в один ряд с Данте и считал величайшим поэтом, «королем баллад», писавшим «глубоко личные стихи без украшательств и иллюзий» и, подобно трубадурам, демонстрировавшим поразительную изобретатальность, отточенность и искуссность в технике стиха.

Три планеты сошлись в час Рожденья Господня! В оригинале: «Saturn and Mars to Zeus drawn near» – «Сатурн и Марс приблизились к Юпитеру». Строка сопровождается сноской Паунда: * Signum Nativitatis (лат.) – знамение Рождества (Вифлеемская звезда).

Вийонада.

Баллада виселицы.

Или песнь шестого компаньона

(сцена: en cest bordel où tenons nostre estat[3])

Помнится, было нас шестеро с мастером Вийоном,

когда в ожиданье повешенья написал он балладу,

которую вы знаете:

«Frères humaine qui après nous vivez»[4]

За Виселицу пьём! Налей

Франсуа и Марго, мне и ей.

За древо висельников! Веселей!

Покуда не вздёрнули всех нас, налей!

Здесь Пьер-толстяк, левша неуклюжий,

Тома Ларрон, безухий плут,

Тибальд, чей норов дик и крут, –

Он запятнал клинок и душу

И Гиза посадил он в лужу,

Избегнув ловко брачных пут. –

С «Высшим Светом» развенчан и ныне он тут,

Пусть дурак посмеётся над ним в час досужий.

Так пьём же за виселицу! Налей

Франсуа и Марго это пойло скорей.

Помянем Марьенн Йидоль,

Да будет ад милосерднее к ней!

Выпьем за двух похотливых и дюжих,

Чьи хладные трупы смолою зальют,

А мёртвые губы не брань или блуд,

Но ветер разверзнет и вскоре осушит.

Их смертная нега стенанье заглушит,

Как рёв вожделенья – напрасен сей труд

В аду – как и срежет зубов, что замрут,

Клацать больше не будут и в лютую стужу.

Так выпьем за виселицу! Налей

Франсуа и Марго, мне и ей.

До дна за Рауля, за Жана! Живей!

Их скелеты – добыча ненастных ночей!

Жак д’Альмейн, Матюрен, Гийом тут же,

Зад Гусиный раздет и разут –

Нагишом на земной и небесный суд –

Ибо он обокрал, все запреты нарушив,

Во храме Святого Хьюбера недужных;

Одноглазый Мишель – тот коварней, чем Брут:

Он сознался, что брат был им подло надут

И убит – вороньё над их трупами кружит.

Но мы выпьем за виселицу. Налей

Франсуа и Марго, мне и ей сей елей:

Ад на головы наши Господь не обрушит,

Ведь любезны Ему и заблудшие души.

Пьём и молимся, видя исход наших дней:

О, Господь, Твоя милость проклятий сильней,

Ты в свой «Высший Свет» нас прими и пригрей!

Комментарий

Написанная от лица «шестого компаньона», Вийонада является импровизацией Паунда на тему «Баллады повешенных» Вийона. Первый эпиграф взят из «Баллады толстушке Марго»; в качестве второго использована начальная строка «Эпитафии» Вийона. Некоторые имена заимствованы из указанного первоисточника (Франсуа, Марго, Марьенн Йидоль, Гусиный Зад), другие вымышлены.

Чьи хладные трупы смолою зальют… Трупы некоторых повешенных для сохранности покрывали смолой; таким образом, подобное пугало служило предостережением в течение длительного времени. Смотрите «Человек, который смеётся» Гюго (примеч. Паунда).

Threnos[5]

Отныне никто не вздохнёт еле слышно, о нас вспоминая,

Отныне не будет нас ветер тревожить вечерней порою.

Вот она, безупречная смерть!

Отныне не будет пылать моё пламя.

Отныне не будет парения крыльев,

Что воздух когда-то вздымали над нами.

Вот она, безупречная смерть!

Отныне не буду я сгорать от желаний.

Отныне не будет нас охватывать трепет,

Когда пальцы, встретившись, переплетутся.

Вот она, безупречная смерть!

Отныне уста вина не пригубят,

Отныне для нас невозможно познанье.

Вот она, безупречная смерть!

Отныне водоворотов не будет.

И нет больше места для наших свиданий.

(Вот она, безупречная смерть!)

Тинтаджел.

Комментарий

По мнению ряда исследователей творчества Паунда, стихотворение посвящено Тристану и Изольде. Тинтаджел – замок, вошедший в легенды как место рождения короля Ричарда Львиное Сердце.

Дерево

Я недвижим стоял – был деревом в лесу

И знал доподлинно все, что от взора скрыто:

О Дафне и к земле склоненном Лавре,

О Богом избранной чете (тот вечный однолюб –

Средь пустоши растущий вяз-и-дуб).

Но совершились чудеса не прежде,

Чем пробудился Дух в молитве и надежде,

Не прежде, чем богов бездомный сонм

В сердцах людей обрел очаг и дом.

Вот так и я стал деревом в лесу

И смог постичь столь много из того,

Что раньше почитал нелепым вздором.

Комментарий

О Дафне и к земле склоненном Лавре, / О Богом избранной чете… Развивая архетипический мотив метаморфозы, Паунд делает в стихотворении «Дерево» отсылку к двум античным мифам о превращении в деревья: к истории нимфы Дафны, которая, оберегая целомудрие, уклонилась от любовных домогательств Аполлона и по собственной просьбе была превращена в лавр; и к легенде о фракийской супружеской чете – Филемоне и Бавкиде, пожелавших умереть одновременно; в смертный час они были превращены в дуб и липу, растущие из общего корня (см. «Метаморфозы» Овидия, кн. 8, 619 – 725).

К своему отражению в зеркале

I вариант перевода

О странный облик – отблеск или блик,

Прорвавший зеркала немой и плотный сумрак.

Нелепый призрак или дух святой?

О, мой смятенный, скорбно сгорбленный дурак,

Что скажешь?

О, тебе подобных мириады

Сражаются, играют и проходят,

Насмешничают, противостоят, взывают…

И это я? Я? Я?!

И Ты?

О, странное лицо – там, в зеркале напротив!

О, непристойное соседство, О, святое воинство,

О, ты, мой шут, смятенный и скорбящий,

Что мне ответишь? Мириад таких, точь-в-точь,

Сражаются, играют и уходят прочь,

Насмешка, вызов, противоположность!

Я? Я? Я?

И Ты?

Сан Вио. Июнь

Прежние силы, воспрянув, вернулись ко мне.

О, солнце Венеции, щедрость и благодать.

Я пришёл к тебе обессиленный, как в полусне,

Пряжу дней и хлопот ежедневных устав расплетать

И как дерзкий пловец бросать вызов огромной волне

И цветы, коих нет, на прибрежье пустынном искать.

Прежние силы, воспрянув, вернулись ко мне.

Волн раздор – лишь тоска по гармонии, что в глубине,

Даже гром над скалой – её отзвук; уже не унять

Песнь матросов, а сердце им вторит опять и опять

И несёт свое бремя, с судьбой примирившись вполне,

Ибо прежние силы, воспрянув, вернулись ко мне.

Греческая эпиграмма

День и ночь не знают утомленья.

Также и Творец неутомим,

Что посылает на подмогу к ним

Факелоносцев зари утренней и вечерней.

Потому, когда я устану славить рассвет и закат,

Не разыскивай больше меня в стане бессмертных,

А скорее причисли к опустошённым, бессильным.

Быть тогда мне человеком стада

Или рабом, которого на безделицу обменяли.

Эпитафия Христофору Колумбу

Ипполит Капилупус, начало XVII в., перевод с латыни

Генуэзец, Италии Слава! Верный свет, коим мир осиян,

Угас слишком рано, увы! Вместо прежних просторов –

Эта тесная урна.

Ты ли в ней заточен, о, Колумб, которого и Океан

Не сумел удержать, хотя в его крепких объятьях

Все, тобою открытые земли?!

Рожденный вдали от него, устремился туда ты,

Куда Слава приводит немногих, минуя преграды.

Комментарий

«Эпитафия…» представляет собой переложение одноименного стихотворения Ипполита Капилупа из двухтомной «Антологии поздней латинской поэзии», собранной Ранутием Гером (псевдоним Яна Грутера) и опубликованной во Франкфурте в 1608 г.

Из Сирии

Песнь Пейре Бремона «Lo Tort»,[6] которую

он сочинил для своей Госпожи из Прованса,

в бытность свою крестоносцем в Сирии.

В Апреле, когда я вижу вокруг

Цветенье во всех лугах и садах,

Потоки бурлят, истомившись во льдах,

И птаха поёт без стеснения вслух;

Когда свежей травы пьянит аромат,

Когда всё цветёт и поёт невпопад,

Обновлённой радость является вдруг.

Моя мысль в эту пору бывало не раз

По тропам любви принималась бродить.

Пыл служителей чести не остудить,

Блеск начищенных лат и оружия лязг –

Вот, чем полнятся грёзы Фортуны сынов,

Им и хлеб, и вино заменяет Любовь.

Доблесть сердцу милее истомы и ласк.

В сердце песню ношу, но не стану я слёз

Проливать, воспевая Любви скорбь и гнёт,

Пусть мне тихую радость песнь принесёт,

Пусть никто при мне не промолвит всерьёз:

«Тот поёт, кому лишь унынье к лицу».

Не отчаюсь, ведь повод не нужен певцу,

И не важно, на песню какой нынче спрос.

Не отчаюсь и путь не устану искать

В те края, где увижу мою Госпожу.

Верю, Тот, Кому я молюсь и служу,

Власть имеет вернуть мне веселье опять.

Но, найдя ту страну, коей правит Любовь,

К берегам сирийским причалю я вновь.

Лишь Господь в силах это безумство унять!

Бог, явив мне чудо, скитаться велел

И терпеть лишенья в разлуке, вдали

От её красоты, за краем земли,

Чтобы здесь я святое распятье узрел.

С ней расставшись, я радость души потерял,

А взамен – целый мир, что наградой мне стал.

В этом Воля Его, и таков мой удел.

Право, ей ли не знать, сколь для сердца соблазн

Сладок был, когда я выбирал этот путь.

Сколько разных уловок – хотя бы, вздохнуть,

Заглянув мне в глаза, обронив пару фраз,

От которых душа холодеет, скорбя:

«Милый друг, почему покидаешь меня?»

«Разве так неизбежна разлука для нас?»

Envoi

Посылка

Поспешай, моя песня, за море лети,

С Богом! Даме моей расскажи без прикрас,

Как печалюсь о ней каждый день, каждый час,

Сколько выпало горя на этом пути.

Прозорливый Уильям пускай, в свой черёд,

Для моей Госпожи дорогой подберёт

Утешенья слова. Вот каков мой наказ!

Комментарий

Единственное произведение Пейре Бремона, дошедшее до нас, и, хотя оно было опубликовано вместе с песнями Гираута Борнеля, первому, кажется, не воздалось даже за это (примеч. Паунда). Паунд подвергал сомнению авторство и подлинность оригинала. Пейре Бремон – провансальский трубадур.

Портрет

Ныне я образ её сотворю из матового свеченья.

Из чертогов памяти, из дальних уголков Прованса,

Слышишь, эхо сюда долетает, перезвон неясный,

Перекличка колоколов под конец вечерни или

Это моря из других частей света ей посылают,

Словно дань, своё трепетание в постоянном

Резонансе. Если из всех моих грёз отобрать

Глубочайшие, смогут ли в ней пробудить соучастье?

Нет! Ведь я видел, пурпурные тени толпились,

Благоговейно покой её охраняя,

И молчание стало служителем её культа,

А потому во владенья её, в ту страну,

Где она царствует, шум суеты не проникнет:

Здесь уместно только возвышенное славословье.

Песнь Пречистой Девы

Из пьесы Лопе де Вега «Los pastores de Belen»[7]

(с испанского)

О, вы, шелестящие в пальмовых ветвях,

Ангелы святые;

Уснуло здесь моё чадо,

Успокойте ветви.

О, высокие пальмы Вифлеема,

Вы трясётесь, охваченные гневом

Ветра, чьё неистовство ревёт

Безумными голосами,

Удержитесь от шума,

Никуда не спешите,

Уснуло здесь моё чадо,

Успокойте ветви.

Вот он, божественный ребёнок,

На руках моих дремлет

В слезах от земной боли,

Да будет здесь ему отдых.

Пусть отдохнёт он от плача,

Хотя бы немного.

Уснуло здесь моё чадо,

Усмирите ветви.

Ледяные, свирепые ветры

Вероломно взяли нас в осаду.

Видите, нам не укрыться

От них в этой пустыне,

О, ангелы, божественные духи,

Пролетающие над нами,

Уснуло здесь моё чадо,

Усмирите ветви.

Плач по молодому английскому королю

То есть, по принцу Генриху Плантагенету,

старшему брату Ричарда Львиное Сердце.

С провансальского,

Из Бертрана де Борна –

«Si tuit li dol elf plor elf marrimen».

Когда б вся скорбь, всё горе и вся горечь,

И вся тоска, и боль, и все несчастья,

Что посещали этот скорбный мир,

Слились, их сплав бы оказался вздором

Пред смертью юного английского монарха.

Во прахе Благородство, в горе Юность,

Мир погружён во мрак, чернеют тучи,

Ни в чём отрады, всюду гнев и горесть.

Безмерная тоска, и скорбь, и горечь –

Удел его вассалов благородных,

Льстецов, проныр, жонглёров, трубадуров.

Всех обездолил Воин, чей трофей –

Жизнь юного английского монарха.

Смерть! в алчности тебе не сыщешь равных,

И не найдёт, увы, наш скорбный мир

Слов утешенья, чтоб умерить гнев и горесть!

О, Смерть, как ловко ты в сердца вливаешь горечь,

Гордиться можешь ты, ведь лучший Рыцарь,

Войдя в преданья, ныне стал твоей добычей,

Ведь осеняли лишь достоинство и доблесть

Деянья юного английского монарха.

О, лучше б жизнь Господь продлил ему,

А не трусливой своре негодяев,

Тех, чьи дела рождают гнев и горесть.

Из мира жалкого, где всё лишь множит горечь,

Ушла Любовь, а с ней обманчивая радость,

Оставив боль без смысла и предела,

И новый день ещё печальней, чем вчерашний.

Запомним юного английского монарха,

Он первым был среди достойнейших мужей!

Покинул он своё изящнейшее тело –

Везде разлад, скорбь глубочайшая и горесть.

Того, Кто в радость обращает боль и горечь,

Кому в наш мир врата открыла Безупречность,

Кто принял смерть во имя нашего спасенья,

Того, Кто Правый Суд вершит, мы молим:

Помилуй юного английского монарха,

Да будет истинным он озарён прощеньем

И да войдёт в содружество святых,

Где никогда не воцарятся скорбь и горесть.

Комментарий

Образец провансальского надгробного Плача (Planh). Является переложением аналогичного «Плача» Бертрана де Борна, написанного на смерть Генриха Плантагенета, старшего сына Генриха II.

Генрих Плантагенет был коронован в 1170 г. и получил в Провансе прозвище «Молодой Король». В июне 1183 г. он умер от лихорадки, накануне войны со своим братом Ричардом Львиное Сердце. Существует предание, согласно которому автор первоисточника, Бертран де Борн подбивал «Молодого Короля» выступить против Ричарда, за что и прослыл разжигателем войны.

См. также другую стилизацию Эзры Паунда – стихотворение «Сестина: Альтафорте», помещенное выше, в этом же разделе.

К Гвидо Кавальканти

И Дант, и Я пришли учиться у тебя,

Сэр Гвидо, мастер, первый среди равных,

Амур, что нас троих призвал, любя,

Велел двоим петь о твоих свершеньях славных.

Суровый свет сорвал покровы стародавних

Нежнейших грёз державной дланью, не щадя,

Нам ниспослал всё, что в дорогах дальних

Немногих ждёт при встрече с ним во мраке дня.

Вот почему, тебя приветствуя, постигший

Природу слов, коснуться всё же мы посмели

Святого Имени бескровными устами.

Так пусть твой глас, таких высот достигший,

Сливаясь с пеньем Той, из Сан Микеле,

Сойдёт на нас, как горний Дух, как веры пламя.

Sonnet: Chi è questa?[8]

Но кто же она, если в трепете благоговенья пред ней

Даже розы, стыдливости лишённые, склоняют бутоны?

Кто же она, если свет излучает нездешний и не рождённый

Солнцем, чьё сиянье не иссякнет до исхода наших дней?

Скажи, Любовь ли это, чей удел так благороден?

Скажи, Любовь ли это, чьё божественно величье,

Чей дом – безоблачное сердце, чьё пленительно обличье,

Чей ритуал и розе беззастенчивой угоден?

Если это Любовь, как обрёл он сию благодать?

Если это Любовь, почему столько сделал он зла,

Что и тёмное имя его каждый рад позабыть?

Если это Любовь, если это…

                                                         Что толку гадать?!

Мысль попала в ловушку и не развязать ей узла.

Как постичь эту тайну, как грех этот не осудить?

Речь Психеи из Золотой книги Апулея

Всю ночь, и лишь только ветер улёгся среди

Изящных кипарисов, он возлёг

И меня не удерживал, нет, но, скорее, как воздух

В закрытых покоях теснится и как лепестки,

Опадая, парят над землёю, её чуть касаясь,

Также льнул он ко мне, нависал, невесомый, как листья,

И был ближе, чем воздух.

И музыка, что струилась во мне, отворила, казалось,

Мои очи для новых цветов и оттенков.

О, ветры, из вас кто, под стать ему, невесом?

Комментарий

«Сказка об Амуре и Психее» входит в книгу Луция Апулея (II в.) «Метаморфозы, или Золотой осел» (гл. IV – VI). «Золотой книгой» роман Апулея назвал У. Патер, включивший перевод апулеевской сказки в свою книгу «Марий Эпикуреец» (Walter Pater: «Marius the Epicurean»). Это стихотворение вдохновлено книгой Патера. Монолог Психеи у Паунда передает её изумление после первого посещения Амура.

И лишь только ветер… Зефир отнёс Психею во дворец Амура.

И музыка, что струилась во мне, отворила, казалось, / Мои очи… Психея, смертная, не должна была видеть своего божественного супруга: когда она нарушила этот запрет, он покинул её (примеч. О.Седаковой).

Dieu! Qu’il la fait[9]

Из Карла Орлеанского

Для музыки

Бог! Её сотворивший столь дивной для взора,

Лучезарной и безупречно-прекрасной;

Сколь великие чары она излучает –

Все хвалу ей поют восторженным хором.

Когда не смолкал гул заклятий и жалоб,

Кто её оградил от этого вздора?

Бог! Её сотворивший столь дивной для взора,

Лучезарной и безупречно-прекрасной.

Глаз не видит пределов морского простора,

И ему не найти другой Дамы иль Донны,

Совершенствами столькими одарённой.

А все мысли о ней – грёзы: смутны, неясны…

Бог! Её сотворивший столь дивной для взора.

Комментарий

Из Карла Орлеанского… Переложение стихотворения Карла Орлеанского (1394 – 1465), отца короля Франции Людовика XII, покровителя великого французского поэта Франсуа Вийона. Карл Орлеанский, поэт незаурядного дарования, прославился поэтическими турнирами (1457 – 1460), которые он устраивал в своём родовом замке Блуа (более подробно см.: Семь веков французской поэзии в русских переводах / Сост., вступ. статья и справки об авторах Евг. Витковского. СПб.: Евразия, 1999.).

Троя

Где, о город, святыни твои, где трофеи и дароносицы золотые,

Где жертвенники твои и быков гигантские туши,

Где высокие горожанки, облачённые в злато,

что проходили улицами твоими

И носили с собой ароматы в коробочках из алебастра?

Где ныне доморощенных ваятелей твоих прекрасные творенья?

Зубы Времени, и Войны, и Рока вгрызались в металл и в камень,

Зависть всё у тебя огнём и мечом отняла,

Нам оставив только развалины да преданья.

Встреча

Всё время, пока они рассуждали о новой морали,

Глаза её изучали меня.

И когда я поднялся, чтобы уйти,

Её пальцы напомнили мне тисненье

На японской бумажной салфетке.

Образ из D’Orleans

Юноши едут по мостовой

В эту ясную свежую пору,

Беспричинно вонзают шпоры,

Гарцевать заставляя коней,

И в алюре их кони сильней,

То в такт, то в разнобой,

Выбивают искры из мостовой

В эту ясную свежую пору.

Чёрные тапочки: bellotti

За столом, на удалении от нас,

Сняв свои маленькие замшевые тапочки,

Под ноги в белых чулках

Сбросив на пол салфетку,

Она произносит:

Connaissez–vous Ostende?[10]

Журчащая итальянская дама на той стороне ресторана

Отвечает уверенно, высокомерно,

Но я ожидаю терпеливо,

Когда же Селестина вновь наденет свои тапочки.

И вот она их надевает со стоном.