Проповедь 

Весна всегда начинается с запаха – нежного, тонкого, едва уловимого запаха свежести и надежды. Еще ничего не изменилось – голые деревья, неумытая земля, унылые дали, остатки прошлогодних листьев и всякий мусор, недавно появившийся из-под снега, но что-то неуловимое, словно предчувствие радости на празднике, уже вошло в жизнь.
В приоткрытое окно вбегал ветерок. Он то играл с занавесками, как шаловливый котенок, то надувал их, словно паруса.
Архиерей Лука, покачиваясь в кресле-качалке, наслаждался покоем, теплом солнечных лучей и разноголосицей птиц. Сегодняшнюю проповедь он решил посвятить апостолу Павлу и продумывал ее. Включил радио. Передавали последние известия. И среди них вдруг: «Омерзительные щупальца мирового сионизма стремятся проникнуть в нашу жизнь и совершить идеологическую диверсию. Архиерей Лука вольно или невольно способствует этому своими проповедями. Наша партия резко отрицательно относится к сионизму в любых его проявлениях. Приходится только удивляться тому, что в Симферопольском храме...».
- Какая мерзость! - Архиерей Лука выключил радио. - И это в середине двадцатого века!

Церковное начальство в Москве неоднократно и в резкой форме давало понять, что евреи – не есть его паства, что нужно следить за современными политическими тенденциями, проявлять гибкость, а не прослеживать исторические корни христианства тогда, когда это неуместно. В конце концов, он не ребенок – нужно уметь дозировать правду. И в его сане пора быть дипломатом. Но для него ничего не было выше долга пастыря – бороться с мерзостью жизни. Однажды, это было в Симбирске еще до революции, будучи хирургом, сделал операцию нищему, болевшему трахомой. Прозревший молодой человек собрал слепых со всей округи. Это было потрясающее шествие – они шли длинной вереницей по улицам города, держась друг за друга, и пришли к нему, умоляя об исцелении. И он исцелял их. А с годами он понял, что нравственная трахома – еще более страшная болезнь.
От гнойных осложнений травм , всевозможных воспалительных заболеваний и ран страдало очень много людей. Как часто даже врачи брезгливо отворачивались от гнойных смердящих ран. Нужно было иметь особую любовь к своей профессии и к страждущим, чтобы заниматься этим. И он блестяще решил эту проблему, вернув здоровье больным и многочисленным раненым. «А после окончания войны за книги «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов» и «Очерки гнойной хирургии» в 1946 году архиерей Лука (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий) получил Сталинскую премию первой степени».  Теперь он снова столкнулся с гнойными осложнениями, но уже общества.

Ну что же, встав с кресла-качалки, решил архиерей Лука, сегодня проповедь будет не только об апостоле Павле.
В полумраке храма жизнь, казалось, остановилась, как глаза святых, глядевших со стен на прихожан. Но так только казалось. Люди приносили к богу надежды, желания, невзгоды. Одни приходили, чтобы поделиться радостью, заботами или горем, а другие как нищие - только просить.
Проповеди архиерея Луки обычно проходили при большом стечении людей, потому что они были искренними и наводили мосты между библейским прошлым и настоящим. Он обычно говорил негромко, но каждое слово его было отчетливо слышно. На этот раз он начал говорить громче обычного, словно спорил с кем-то.
- Господь наш первым взял крест, тот самый страшный крест; и вслед за ним кресты меньшие, но тоже страшные, взяли на рамена свои мученики Христовы и пошли за Ним в дальний и тернистый путь. Что же, неужели мы не присоединимся к этому святому шествию? Неужели мы не возьмем на себя кресты свои и не пойдем за Христом? Да не будет! Все мы, пришедшие сегодня в Храм, – малое стадо Христово – шли по пути скорбей и страданий в годы тяжких испытаний. Мы и сейчас идем, и впредь будем идти по пути, указанному Сыном Божьим. Правда, желанная нами и нежеланная, помогает нам и укрепляет веру нашу. Что же открывается человеку с умом пытливым, когда он читает и перечитывает Библию?
И архиерей Лука заговорил о молодой еврейке из Вифлеема, родившей мальчика. Ему, этому мальчику, как и положено по иудейской религии, сделали обрезание. Он со сверстниками изучал Тору. Он молился в синагоге... И вдруг раздался крик – крик отчаяния и возмущения:
- Что же получается? Христос – еврей?!
Ропот грозной волной заполнил храм и бился о его стены. Некоторые в припадке гнева позволяли себе ругаться нецензурными словами. Кому-то стало плохо, и ему помогли выйти на свежий воздух. Несколько человек демонстративно ушли. Когда наступила тишина, архиерей продолжал:
- Так же, как распят был Спаситель наш, так и распят был народ израильский. Неправедно обвиненный, он принял муки и несет их до сих пор. Шесть миллионов убиенных евреев от мала до велика в минувшей войне. Это ли не страшное распятие? Так будем ли мы усугублять их муки? Да не будет! С древних времен тех, кто народу израильскому приносил беды, постигали нищета, разруха, войны и множество несчастий. Но даже терпимое отношение к нему вознаграждалось благополучием и процветанием. Так неужели мы и впредь будем упрямо нести в наших сердцах ненависть к народу, избранному Богом, и будем упорствовать в этом? Буйные ветры безбожия дуют за стенами Храма. Трудно нам, нынешним христианам, стоять и держаться против них. Да наполнит Христос, так тяжко пострадавший за нас, своей безмерной благодатью сердца наши – Он дал нам их, чтобы разуметь…
Закончилась проповедь. Прихожане молча расходились, унося тяжелую ношу раздумий.
Архиерей Лука возвращался домой. С ним здоровались знакомые и наглядно знавшие его люди: одни – как с проповедником, другие – как с хирургом, профессором, доктором медицинских наук; третьи – как с лауреатом Сталинской премии, четвертые – как с человеком, вернувшим их к жизни.
Евреи после этой проповеди здоровались с ним как с мужественным и глубоко порядочным человеком. А в день смерти Луки, он умер в сане архиепископа, в Симферопольской синагоге прочитали заупокойную молитву – Кадиш. В ней говорилось и о том, что кроме утешения людям, они приносят утешение и Творцу. Ведь смерть такого человека – это большая потеря в воинстве Царя вселенной. И выражали надежду на то, что эта потеря будет восполнена. «Твое Царство понесло ущерб, да будет оно восстановлено навечно!».

На Первом Симферопольском кладбище справа от входа в церковь стоит памятник из белого мрамора, который венчает черный крест. И такая надпись:
«Архиепископ Лука
27.04.1877 - 11.07. 1961
доктор медицинских наук,
профессор хирургии, лауреат».
Если вам доведется быть в Симферополе, зайдите на 1-ое городское кладбище – она справа от входа в церковь – и поклонитесь его могиле. Постойте у памятника ему в центре города. И зайдите в Свято-Троицкий Храм – в нем покоятся мощи святителя Луки. Ибо это был Человек.
И по странному стечению обстоятельств он – единственный Лауреат Сталинской премии, ставший святым...
                                       *  *  *
                       Подарок старого Фридмана     

Маленькая тесная парикмахерская на Нижнем Валу: три стареньких кресла, столько же зеркал, видевших еще городовых, небольшое окошко с надписью «Касса», крошечная вешалка и несколько стульев для ожидающих клиентов. Посещали это заведение торговый люд – сказывалась близость к Житнему базару – и жители соседних улиц. Прошел слух, что появился хороший мастер, и зовут его Моня. И к нему по вечерам была даже очередь, что раньше случалось только перед праздниками. Однажды старый Фридман, заняв очередь, всем, кто приходил после него, говорил, что мастер больше не принимает. Поэтому Моня освободился раньше обычного. Они молча шли по утопающим в сумерках улицам.
- Я видел твою работу. У тебя появился свой почерк, и ты расписываешься на головах своих клиентов. Это очень хорошо. Но тебе нужно еще многому учиться.
Так говорил Фридман, лучше которого до войны не было на Подоле мужского мастера. А на дворе стояло уже шестое послевоенное лето.
Он остановился возле магазина.
- Подожди. Зайду в «Гастроном».
Моня вспомнил, как Фридман учил его. И кричал. И грозил выгнать. Пришел день, когда он сделал это. Хоть Моня пришел за десять минут до начала работы, он по привычке буркнул, что настоящий мастер должен приходить раньше, чтобы разложить инструмент и настроить себя на работу.
Тетя Клаша, вытиравшая пыль, истерично крикнула: «Что он прицепился к мальчику?!» Бросила тряпку и ушла, хлопнув дверью.
- Сядь, Моня, и слушай меня внимательно, - сказал тогда Фридман. - Больше ты здесь не работаешь. Сегодня пойдешь на Александровскую, к самому Величковскому.
И сам отвел его. А когда в кресло сел первый клиент, поцеловал Моню и ушел, прихрамывая, потому что у старого Фридмана не только подрагивали руки, но и не гнулась левая нога...
- Моня, ты знаешь куда идешь? – спросил он, когда вышел с покупками из магазина. – Ты идешь ко мне в гости.
Оказалось, что дом, в котором он жил, был рядом. По тускло освещенной лестнице поднялись на второй этаж. Прошли мимо большой коммунальной кухни по коридору с несколькими дверьми. Последней была дверь в комнату Фридмана.
- Я пока живу в одной комнате, - щелкая замком, говорил он. - Гостиная и спальня на ремонте. Ты же знаешь, как сейчас дорого обходится ремонт.
Фридман смеялся. Всю жизнь он прожил в этой чудесной с высоким потолком комнате, и его родители тоже жили здесь, а по тем скудным временам это были «царские хоромы». Он долго, кашляя, смеялся, потому что у него никогда не было гостиной, и спальни тоже не было.
- Это ой как не смешно, Моня, когда дрожат руки, - продолжал Фридман. - Хуже другое: почему я живу, а мои сыновья – нет... Когда подхожу к могиле жены, у меня перестают дрожать руки, потому что я плачу. Руки мои дрожат от невыплаканных слез... На памятнике моей Софы – имена наших сыновей. А их там нет, моих мальчиков. Фима погиб в селе Марьяновка. Есть недалеко от Фастова такое село – Марьяновка. В братской могиле под Житомиром лежит мой Исаак. А Нёма пропал без вести.
Я до сих пор с тревогой просыпаюсь по утрам, потому что все войны начинались ранним утром. И если утро прошло благополучно, значит, сегодня войны не будет. Я не за себя боюсь, Моня. Не за сыновей – они, как ты понимаешь, уже пристроены... Ну, да ладно. Давай-ка попьем чайку. Садись. Я – сейчас!
С чайником в руках он вдруг спросил:
- А ты песни любишь петь, Моня?
- Я не знаю слов ни одной песни...
- Ну-у?! Такую песню нельзя не знать.
Он вышел. Из коридора доносился его хриплый голос:
- «Мы – красные кавалеристы, и для нас
былинники речистые ведут рассказ»...
Моня сидел за столом, покрытым старенькой клеенкой, и разглядывал комнату. Три фотографии висели на стене. Он встал, подошел к ним поближе. Вошел Фридман и стал рядом.
- Это мой старший – Фима. Это – Нёма. А это младший – Исаак.
Все трое внимательно рассматривали Моню.
В дверь громко постучали.
- Фридман, - донеслось из-за двери, - твой чайник взбесился, и он мне портит нервы.
Моня с удивлением узнал голос тети Клаши. Когда она вошла, радостно всплеснула руками.
- Фридман, я давно этого ждала...
Тот смутился и ушел на кухню.
- Ты помнишь, как первый раз постриг его? - тетя Клаша села рядом с Моней. - Был грандиозный скандал. Он вскипел, как его бешеный чайник. А когда все ушли, сел в кресло, заулыбался и долго рассматривал себя в зеркале.
- Фридман, - закричала она – мне стыдно за тебя! Какой чай?! Мы сегодня будем пить водку, курить папиросы и петь громкие песни. Мы разбудим этих Гуревичей, которые в десять часов ложатся спать!
- Мадам Тарасенко, вы чертова баба, и пусть будет по-вашему.
Она по-хозяйски накрыла стол, и началось скромное застолье. У неё оказался приятный задушевный голос, и они пели казацкие песни, которых Моня никогда не слышал, и украинские, и еврейские.
- Дамское танго, - вдруг объявила она. - Моня, танго!
Когда Моня забубнил старое полузабытое танго, подхватив неловкого Фридмана, ласково повела за собой. Это была удивительно трогательная пара: слегка подпрыгивающий хромой кавалер и она, нежная и помолодевшая.
- Я когда-то носил ее на руках. Она была маленькой девочкой, и делала в пеленки все, что хотела. А мне было уже шесть лет.
- Я соседка с пеленок, - добавила тетя Клаша. – Помню, как он вернулся с Гражданской войны – в длинной шинели и будёновке. Они с Фимой очень похожи! А Софочка, глядя на детей, как-то сказала: «Какое счастье, что они разминулись с войной». А их поджидали фашисты. И только они выросли – опять война.
Снова сели за стол. Тетя Клаша наполнила рюмки и предложила очень странный тост:
- Выпьем за наследника!
«У них какие-то свои дела, - решил Моня. - За наследника – так за наследника!».
На Моню плеснула зыбкая волна опьянения.
- Тетя Клаша, - наталкиваясь на непослушные согласные, спросил он, - почему вы всегда говорите «Фридман» да «Фридман», а не Яша?
- Фридман, мальчик пьян...
Моня заставил себя стать трезвым.
- Ну, что вы! Ни в одном глазу...
Для убедительности он встал и прошелся по комнате. Старики придирчиво следили за ним.
- Фридман, отдай свой чемодан, - сказала она, - и пусть мальчик идет спать – ему завтра на работу!
И потертый, но еще крепкий чемодан был принесен.
- Моня, здесь все, что я нажил за свою жизнь. Возьми. В нем нет денег и ценностей. Это просто подарок от старого Фридмана. Как сыну…
Моня не мог понять, что происходит.
- Дядя Яша, не возьму. Ну, что вы? Зачем?
- Ты возьмешь! - приказала тетя Клаша. - Потому что настал твой черед...
А когда Моня вышел с чемоданом, и за ним закрылась дверь, тихо, почти шепотом сказала:
- Что ты стоишь, Яша, как на похоронах? Это всего лишь завещание. Надо жить дальше…
Он вздрогнул, потому что она угадала: ему показалось, что вместе с чемоданом вынесли и его.

В чемодане оказались папки, в которых были собраны сведения о прическах разных эпох и народов: вырезки из газет и журналов, многочисленные рисунки и фотографии портретов и скульптур. Моня открыл папку за номером один. Наткнулся на фразу: «Еще в первобытном обществе человек выполнял простейшие парикмахерские процедуры: подрезал волосы кремневым ножом. Уже тогда пользовались костяным гребнем. За сорок тысяч лет до новой эры первобытные женщины заплетали волосы в косы». А в нескольких папках обнаружил рисунки, сделанные Фридманом до стрижки и после. Поразился его умению схватывать неброскую красоту человеческих лиц. Но самое большое удивление его ждало впереди – в папке с названием «Прически – поэзия и проза» было столько интересного, что засиделся далеко заполночь.

На железных крышах Подола, как в духовке, можно было выпекать булки. Так длилось до двух часов пополудни, пока большая темная туча не заслонила палящее солнце. Посвежело. Люди вышли из укрытий. И заполнились улицы. В парикмахерской снова появились клиенты.
- Кто здесь Моня? - в дверях стояла худенькая черноволосая девушка.
- Я вас слушаю.
Она удивилась: ей казалось, что мастер должен быть человеком постарше.
- Постригите меня, пожалуйста.
- У нас здесь мужской зал, - сказал Моня, - и даже не в этом дело: я никогда не стриг женщин.
- Мне сказали, что вы все умеете. Я очень вас прошу. Ну, очень.
У девушки были длинные волосы, перетянутые на темени резинкой, спадающие затейливыми завитушками. Сережки в виде ягод шелковицы с двумя беленькими ободками нелепо висели на маленьких красивых ушах. И эти умоляющие глаза!
Она сняла резинку, и волосы, длинные, шелковистые, упали на плечи. Его бросило в жар от мысли, что они будут валяться на полу и выбросят их в мусорное ведро. Сделал приглашающий жест, и девушка села в кресло. Он стал за спиной и сосредоточенно смотрел на ее изображение в зеркале. Расческой расправил волосы. Для чего-то взял бритву и долго правил ее о широкий ремень.
- Девушек не бреют, - улыбаясь, сказал Виктор, работавший за соседним креслом.
Моня не ответил. Он снова стал за спиной девушки, и начал осторожно работать ножницами. Первые пряди волос упали на пол. И облик девушки стал постепенно изменяться. Через несколько минут понял, что на правильном пути – она похорошела. Настороженность в ее глазах исчезла, пришло удивление. Он долго трудился.
- Теперь, если вам не нравится, я сделаю короткую стрижку, - сказал он, закончив.
Черные волосы с изгибом внизу подчеркивали овал лица. Сережки затерялись в волосах, два беленьких ободка на них словно повисли в воздухе возле ушей. В белом платье с черными полосками – она была похожа на березку.
Виктор, работавший у соседнего кресла, с одобрением покачал головой.
- Придется разделить помещение на две части и открыть дамский зал, - пошутил он.
Петр Семенович оторвался от клиента, он мастерил на парне «польку», поднял большой палец.
- Спасибо, - пробормотала девушка.
Моня вышел следом за ней на улицу. Ему показалось, что прохожие оглядываются и смотрят ей вслед.
- Боже мой! - вдруг закричала Кира Михайловна, кассир. - Она же не заплатила!
И ринулась к дверям.
- Не надо, - остановил ее.
В ожидании следующего клиента сделал два рисунка: девушка до стрижки и после. И только тогда осознал слова Фридмана о прозе и поэзии их ремесла.