Заказ на Апокалипсис

  1908 год. Вена. Ранняя осень.

Поздним вечером у второй платформы Западного вокзала остановился курьерский поезд, прибывший из Лозанны. На перрон сошел вполне молодой человек, броско одетый, с небольшим дорожным саквояжем в руке. На площади он нанял извозчика и велел ехать на Аннагассе.

— Господин Алекс! Добрый вечер! Как вы добра­лись? — радушно встретила его хозяйка гостиницы, пожилая вдова, изо всех сил молодящаяся, и небез­успешно.

— Добрый вечер, мадам Рауш. Гораздо лучше, чем в прошлый.

— Ваш номер давно готов. Прикажете подать ко­фе? — Алекс взял протянутые ему ключи, и уже поднимаясь по лестнице, ответил:

— Если можно, чай. Через час. Хочу отдышаться.

После ванны и крепкого чая с лимоном Алекс, утом­ленный дорогой, лег в постель и быстро уснул. При­готов­ленные для него свежие газеты на столике у кровати остались нетронутыми.

Странный сон, который преследовал молодого человека уже несколько ночей, сегодня не посетил его. Алекс отметил это утром, едва проснувшись.

В дверь постучали. Постоялец бросил недокуренную папиросу в пепельницу и позволил войти.

Эту горничную он видел впервые. Вообще, горничные у мадам Рауш менялись с умопомрачительной быстротой.

— Вы давно здесь работаете?

Девушка неуверенно сняла с подноса чашку кофе и подняла большие темные глаза.

— Вторую неделю, господин.

— До этого жили у отца на мельнице в пригороде Зальцбурга?

— Я приехала из Праги.

— Вы чешка?

— Я еврейка. Господину угодно еще что-нибудь?

— Да. Пожалуйста, коробку папирос и... Как вас зовут?

— Анна.

— Прекрасное имя. И рюмку кальвадоса, Анна.

Выкурив папиросу и покончив с кальвадосом, Алекс надел легкое пальто и вышел из комнаты. Внизу он отдал ключи от номера портье и поздоровался с хозяйкой, сидящей за маленьким столиком в углу.

— Сегодня прекрасный день, не правда ли, господин Алекс? — приветливо улыбнулась мадам Рауш.

— Целиком полагаюсь на ваше мнение, — улыбнулся в ответ молодой человек.

— Вы, как всегда, шутите. Должно быть, вам весело жи­вется?

— Увы, это лишь мимикрия. Вы не подскажете, что сегодня в опере?

— Сегодня «Отелло». Но вы опоздали. Совсем недавно здесь был Карузо. Вся Вена только о нем и говорила. Хотя я не понимаю, зачем ходить в оперу, когда есть кинематограф. Гораздо дешевле и правдивее.

— Вы часто посещаете кинематограф?

— О, я не пропускаю ни одного нового фильма, что идут в «Палладиуме». Это   совсем рядом. Через два квартала... Вчера я посмотрела «Коварство и любовь».

— Шиллера, что ли?

— Что вы? Какой Шиллер! Фильм о том, как наложница персидского шаха полюбила сына евнуха.

— Боже! — искренне удивился Алекс, — разве у евнуха могут быть дети?

— А почему нет? Впрочем, я не помню, может, и не евнуха. Но какая любовь! Кстати, в этом кине­матографе работает один из лучших в Вене таперов. Настоятельно рекомендую посетить...

— Если только Анна составит мне компанию, — сказал Алекс, увидев спускающуюся по лестнице горничную.

— Анна, ты слышишь, господин Алекс приглашает тебя сегодня вечером посетить кинематограф.

— Прошу меня простить, но сегодня вечером я занята, — совершенно серьезно ответила Анна.

— Вот так всегда, — огорченно вздохнул Алекс, — а вы, мадам, говорите, что жизнь у меня веселая...

Выйдя на улицу под яркое сентябрьское солнце, Алекс некоторое время думал, в какую сторону ему пойти. Решив, что никакого значения это не имеет, пошел направо. Через несколько минут он остановился у афиши, которая приглашала посетить разрекламированный хозяйкой гостиницы фильм. Там был изображен зверского вида человек, голый по пояс и в чал­ме, который занес кинжал над обреченной юной девой. Алекс с удивлением заметил, что он не прочь посмотреть тезку шиллеровской драмы. Впро­чем, удивляться было нечему. Алекс откровенно бездель­ничал, и желание чем-нибудь занять себя было вполне уместно. Однако, приписав подобное искушение лукавому, Алекс решил не придавать ему значения.

Все-таки что-то странное было во всем этом. И скоропо­стижный, пустой приезд в Вену, и оставленная работа, и недав­ний дурацкий скандал в Петербургской консерватории, и совершенно не радовавшее яркое солнце, и назойливое жела­ние посетить кинематограф, и предвкушение новой, начинаю­щейся в подреберье, музыки рождало ощущение чего-то очень важного, скоро предстоящего. События, перед которым меркли и новая работа, и тем более скандал...

— Надо быть внимательнее, — обиженно и назидательно заворчала горбатая старуха, которую Александр чуть не сбил с ног.

— Простите, я задумался... — начал было он оправды­вать­ся, но старуха, не желая его слушать, побрела своей дорогой, бурча под нос:

— Нигде от этих русских нет покоя. Уже на улицах сбивают. Что будет дальше?

«Интересно, а как горбатые женщины носят бюстгаль­теры? — подумал Алекс, вспомнив яркую киноафишу, — если они их вообще носят...»

— Тьфу ты, чертовщина какая-то! — выругался он вслух и огляделся.

В мыслях о странности всего окружающего, Александр не заметил, как вышел на Площадь Героев...

Какой-то неестественный озноб прошел по его телу, и на мгновение Алекса охватил ужас. Жуткая  волна отвращения окатила его с ног до головы.

По серому контуру свинцового неба, вдоль всего гори­зонта, постоянно расширяясь, ползла неестественно красная, изуродованная собственным отражением в грязных бездож­девых тучах, полоса заката. И туда, к мутному окровавленному горизонту, испуганная ненужностью и бесправием, летела оторванная в локте рука. И были узнаваемы на ней и массивный золотой перстень на безымянном пальце, и надломленный ноготь мизинца, и старый шрам выше запястья.

У горизонта ее ждал огромный чан с тяжко дымя­щейся жидкостью. Жидкости видно не было. Лишь пузыри, блестящие над краем этой дьявольской посудины, да неимоверная вонь говорили о том, что там смерть.

И становилось тоскливо и страшно от мучительных све­товых переливов, порочных и пустых поползновений перла­мутрового пузыря неба укрепить подданство почвы. И гадким было это неестественное желание.

И снова желто-розовая пена адского варева тянула к себе все живое. Но ничего живого уже быть не могло.

И лишь где-то далеко за невидимым лесом звучала чья-то грустная песня, питающая зыбкую надежду не умереть. Вернее, умереть не сейчас. Может быть, мгновением позже...

Через секунду, вздрогнув, Алекс пришел в себя. Это было то самое видение, которое преследовало его уже целую неделю. Каждую ночь, вернее утро, в шесть часов двадцать минут он просыпался в холодном поту, помня до мелочей весь этот кошмар.

«Почему днем? — с неимоверной тоской подумал Александр. — Я больше не могу. Я сойду с ума». Его бил озноб, перед глазами плыли красные круги, было трудно дышать.

Он вошел в ближайшее кафе и попросил коньяку. На «Отелло» Александр решил сегодня не ходить...

*   *   *

... Его мучила мелодия, которую он никак не мог определить. Пальцы бродили по клавиатуре, но ничего внятного не получалось. Звуки рояля казались ватными и неуклюжими. Захлопнув крышку и бросив потухшую папиросу в пепельницу, он лег на кровать, лицом в подушку, и попытался уснуть. Это удалось.

Проспал он минут двадцать, пока не постучали в дверь. Анна принесла коньяк.

— Анна, вы смотрели этот фильм? — спросил Александр.

— Какой фильм?

— Ну, эту галиматью под шиллеровским названием, от которой в таком восторге ваша хозяйка?

— Вы имеете в виду «Коварство и любовь»?

— Да.

— Разве она имеет какое-то отношение к Шиллеру?

— Никакого. Так вы смотрели?

— Нет, господин.

Все-таки что-то замечательное было в этой девушке. Ее непроницаемость, строгая внимательность, невоспри­им­чивость к юмору, безукоризненная правильность движений, большие умные глаза вызывали у Александра неудержимое желание говорить с ней. И видеть ее. Все время охотиться взглядом за этим силуэтом, этой непов­торимой линией, которая начиналась с легкомысленно изогнутых ресниц, углом глаза шла к виску, и оттуда, теряя зыбкость, тянулась за ухо, к шее, точно по кон­ту­ру густых черных волос, и дальше, вниз от шеи по кошачьей спине к заветному змееподобному изгибу над ягодицами и овалу бедер. Линия слегка терялась в складках длинной узкой юбки, заставляя напрягать внимание и ждать нового движения, которое опять свяжет между собой ресницы и каблук туфли. И когда музыканту удавалось схватить эту линию, всю целиком, от взмаха ресниц до еще не опустившегося на пол каблучка, Алекс напрягался, его грудь сжимала странная тоска, а контур линии казался похожим на половинку перевернутого острия пики в частоколе ограды Летнего сада. Особенно в контражуре окна, за которым капризная венская осень подмешивала золото и свет в краски Климта, родившие  Юдифь...

— Меня зовут Александр.

— Я знаю.

— Тогда почему вы не называете меня по имени?

— Это обязательно?

— Да нет.

— Вы позволите мне уйти?

— Если вы этого хотите. Но...

Не дослушав Александра, Анна вышла из комнаты. «Ну и черт с тобой», — обреченно подумал молодой чело­век.

Солнце бродило по кругу. Ему не хотелось уступать место Луне. Осень — время Солнца. Оно пронизывает собой воздух, листву, плоды, землю, и этот золотой звон не умолкает в су­мерки. Луна, в те редкие ночи, когда она выползает на небо — лишь напоминание о Солнце, отражение в мутном зеркале. Осенью нет власти Луны, она прячется в лиловую ту­манную сырость. Осень — время Солнца. Впрочем, нет Солнца - нет и осени...

Как ни противился Александр закату, ночь наступила. Ночь всегда универсальна. В любое время года, стоит только стемнеть, она завладевает миром, который превращается из совокупности частностей — деревьев, птиц, домов, неба — в нечто всеобщее. И тогда окно вашей комнаты выходит не во двор, а во Вселенную. Великие мысли рождаются ночью. Ночь — это тайна... 

*   *   *

Алекс подмаргивал папиросным огоньком своему отраже­нию в оконном стекле. Вместо левого глаза у отражения свети­лась медаль фонаря. С папиросы на подоконник упал пепел. Стало легче. Дым, выпускаемый носом, застрял в усах и торчал теперь, как дрессированная кобра.

«Какое, однако, свинство, — думал Александр, — в Лозан­не меня ждет работа, а здесь я расхаживаю по кинематографам, смотрю идиотические фильмы, с их пошлым музыкальным аккомпанементом, и страдаю комплексом неполноценности относительно какого-то банального пассажа».

Фильм, который все-таки посмотрел Алекс, не оправдал даже худших ожиданий. Страсти в нем, о которых рассказывала мадам Рауш, сводились к людоедскому оскалу шаха и нарочито гордым жестам страдающей от любви девицы, которой, впрочем, по внешнему виду было далеко за 17 лет. Во время всего сеанса Александра мучил вопрос, который родился у него при столкновении с горбатой старухой на Площади Героев. Но в конце, когда кровопийца-шах, прослышав об измене своей любимой наложницы, совершенно справедливо пожелал ее наказать посредством убиения ножом в сердце, и пресловутый тапер, поднаторевший в озвучивании подобных драматических эпизодов, взял тот самый злополучный пассаж, Алексу действительно стало страшно.

Теперь музыкант в Александре не мог успокоиться. Его преследовало смутное желание сделать нечто совершенно простое, но очень чувственное и драматичное. А оно не получалось. Это рождало неуют и озлобленность.

...Рояль гремел, как чемодан сантехника. Каждая нота звучала сама по себе и упорно не хотела складываться в музыку. Звуки ударялись друг о друга и разлетались в разные стороны, как разбуженные по тревоге солдаты. Их теперешнему существу была противна суетливая беготня пальцев по клавиатуре. Они всем своим грохотом требовали тишины и покоя.

— Будь ты проклята со своим бюстгальтером! — выругался вслух Александр.
 

Следующий день начался с кошмара. Отраженный от стен вопль хлестнул по ушам и заставил окончательно проснуться. И это было избавлением.

Рубаха прилипла к спине. Взбешенное сердце бес­сильно рвалось к небу. Каждый вдох давался неимо­вер­ным трудом. А в больном мозгу еще хрустели кости, воня­ло застаревшей смертью, и жужжали гадкие неви­димые на­се­комые. Где-то между сном и явью витала плоская, тупая мелодия, которая вызывала тошноту. Эта музыка завораживала своей пошлостью. Она волной ходила меж­ду животом и горлом, всякий раз сжимая судорогой грудь.

Хруст костей перерос в барабанную дробь, визг и мы­чание превратились в трубный зов, и эта разбухающая масса звуков, слившаяся в единую ноту, длилась бесконеч­но долго. Так долго, что казалось, музыка эта существовала вечно.

Постепенно ужас Александра перерос в восторг. Никогда еще музыка не рождала в нем чувств, столь сильных и глу­боких...

Сознание возвращалось. Спесивое сердце поутихло. Тош­нота дошла до той грани, за которой начиналась рвота. Алекс раскрыл окно и стал жадно глотать сырой воздух.

Стало легче.

Стараясь не смотреть на клавиши рояля, он взял с пюпитра папиросу, закурил и сел в кресло.

— Это Бог, — сказал он сам себе.

Александр закрыл глаза. Под веками поплыли серо-лиловые пятна. Болела голова.

«Люди писали музыку, подражая музыке природы. У одних это получалось лучше, у других — хуже. Но ник­то из них не смог воссоздать музыки божественной, которая создает или убивает. В буквальном смысле. Их му­зыка — это то самое благополучие, которое принято считать выражением чувств. Чепуха! Люди просто сго­во­рились маршировать под барабаны, веселиться под ба­ла­лайку и грустить под пастуший рожок. Они — таперы, балаганные мартышки, ряженные в яркие юбоч­ки, вер­тя­щие ручки шарманки. Они все больны своими привыч­ками. Привычками маршировать, веселиться и грус­тить».

Александр открыл глаза. В двух метрах над крышкой рояля висел паук и шевелил всеми парами своих лап.

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».

Рояль вызывал неприязнь. Он был похож на старую со­баку, от которой уже нет толка, но которая слишком дорого сто­ила, будучи щенком.

— При чем здесь Екклесиаст?! — раздраженно буркнул музыкант, чувствуя, что теряет нить размыш­лений, рождавших уверенность в уникальности избран­ного им пути, божественном начале в себе.  

Но то ли из-за усталости, то ли из-за незрелости, мысль та­я­ла, растворялась в накатывающемся на Алек­сандра новом осеннем сыром рассвете. Рассвете, несшем новый день. Тош­нота прошла. Сердце успокоилось. Пальцы перестали дро­жать.

*   *   *

Прохожие шли непрерывным потоком. Причем, шли почему-то все навстречу Александру. Его старая привычка заглядывать в лица прохожих и разгадывать их мысли сегодня превратилась в навязчивую идею. Он не мог пропустить ни одного человека, с которым встречался на улице. Но еще более странным показалось ему то, что все эти лица просили о помощи. Просили его. Лично. Не оставляя никакой надежды на ошибку. Их мольба была столь мощна и глубока, что в какую-то секунду Александр чуть было не спросил у одного из про­хожих, чем он сможет помочь.

Сперва это казалось блажью, наследием дурного сна. Но чем больше он обращал внимание на бьющуюся в подсознании тревогу, тем отчетливее ощущал страх за всех тех, кто шел ему навстречу.

«Да что это они все? Сговорились, что ли? — думал Александр. — Нет, я просто схожу с ума. Тоже мне, боженька, спаситель душ человеческих. Совсем рехнулся. Пора возвра­щать­ся в Лозанну и приниматься за работу».

Увы, с каждым встречным чувство опасности росло. Все жители Вены думали об одном. О грядущем. И грядущее пугало.

Александр заставил себя остановиться и закрыть глаза. Так он простоял несколько секунд. Успокоившись, он обнару­жил, что стоит под афишей того злополучного кинематографа, с которого вчера и начался очередной приступ ужаса.

— Стал, как столб посреди дороги, — захрипел за спиной Александра уже знакомый голос, — всюду русские. Совсем обнаглели.

Музыкант опешил. Показалось, что сейчас его ударят топором по затылку. Он резко обернулся. Кряхтя и охая, его обходила давешняя старуха.

— Что за черт! — не сдержался Александр.

Старуха остановилась, крякнула, услышав руга­тель­ство, внимательно посмотрела в лицо Александра совершенно не старческими глазами, вынула из сумочки пистолет и выстрелила в голову музыканта. Пуля ударила в лоб. Запахло порохом и свежей кровью...

*   *   *

Перед креслом стояла Анна.

— Вы меня звали?

— Я? — Александр начал приходить в себя.

— Вам плохо?

— Что? Ах, нет, ничего. Нормально.

— Вы меня звали? — повторила девушка.

— Да. Что вы делаете сегодня ночью?

Анна пожала плечами.

— Приходите ко мне.

— Во сколько? —  невозмутимо спросила горничная.

— Как освободитесь.

— Хорошо, — сказала Анна и вышла за дверь.

Три часа кряду он не мог найти себе места. Ночь перепуталась с днем, сон с явью, и этот конгломерат вызывал лихорадку. Где-то под сердцем ежилась тоска, потихоньку пере­ходящая в боль. Хотелось спать. Но спать было страшно. Какая-то особенная тревога, предчувствие, упорно ковырявшее нутро. Что-то надо было делать.

Одевшись, Александр спустился вниз и попросил мадам Рауш позаботиться об обратном билете для него на послезавтра.

— Может быть, еще побудете? — предложила хозяйка.

— Нет, — сухо ответил Александр и вышел на улицу.

Солнце спряталось. Зрел дождь.

Неизвестно почему, музыкант решил, что надо идти на Площадь Героев. «Там уютное кафе, — думал он, оправдываясь перед самим собой, — Посижу, успо­коюсь». Отметив для себя полную нелепость этого объяснения, он все-таки пошел уже знакомым мар­шрутом.

Афиша «Коварства и любви» сменилась афишей «Второго любовника», однако это ничуть не ободрило молодого человека. Он уверенно шел к Площади Героев, не замечая даже того, что улицы Вены опустели. Вот уже минут десять он не встречал на своем пути ни одного человека. Впрочем, странного ничего в этом не было. Городу предстоял дождь, и горожане не желали мокнуть... Последний дождь на Земле.

Александр чуть не сбил с ног мужчину, который стоял у входа на площадь, рассматривая небольшой уличный вернисаж. Вернисаж состоял из семи-восьми картин, вполне уместных сре­ди старого венского квартала.

— Простите... — пробурчал музыкант.

— О, вы русский? — удивленно поднял брови незнакомец. Александр хотел было нагрубить, вспомнив вчерашнюю проницательную старуху, но тут же сообразил, что, как и давеча, извинялся по-русски.

— Да, я — русский, — выжидающе ответил молодой человек.

— И давно вы из России? — с искренним интересом продолжал свирепствовать мужчина.

— Восемь месяцев, а что вас интересует?

— Меня интересует все. Меня интересует Россия, потому, что я там никогда не был. Или вас стесняют мои вопросы?

— Да нет. Просто...

— Вам странно, что я так бесцеремонно пристаю с расспросами к незнакомым людям? Увы, это мой недостаток. Но как с ним быть, если он есть?

Музыкант пожал плечами.

— Я уже второй день бездельничаю. Ничего не лезет в голову. Наверное, погода изменится. Впрочем, все к то­му и идет. — Незнакомец поднял глаза к небу, давая по­нять, что он имеет в виду. — Хотите, я покажу вам Вену?

— Спасибо, я неплохо знаю Вену. Мне уже прихо­дилось здесь бывать.

— Как будет угодно. А что вы скажете по поводу этой картины? — желая продолжить разговор, спросил незнакомец.

Алекс посмотрел на полотно, предложенное его вниманию, и опешил. На нем в совершенно чудовищных тонах была изображена та самая горбатая старуха, в пест­ром кимоно сидящая за столом, на котором стоял кро­хотный китайский болванчик.

От несоответствия пропорций и совершенно неле­пого колорита Александра даже передернуло.

— Что за чушь? — вырвалось у него.

— Вы имеете в виду краски или сюжет? — поддержал его любознательный мужчина.

— Да все вместе. Почему тень зеленая?

— Картина действительно неудачна. Но вас ничто не настораживает?

— Настораживает? А впрочем... — Действительно, что-то жутковатое просвечивало сквозь плотный слой мас­ла. Прямое и наивное, как деревенский дурак у дороги. Цвет! Вот что раздражало Александра. По-ученически точ­но выписанные границы тонов, их почти хресто­ма­тий­ное и в то же время не­­лепое сочетание, резали глаз и напрягали сознание. Ни ломаная перспектива, ни услужливая композиция  не фикси­ровались в памяти. Цвет... Вернее, свет, воздух картины был как из покойницкой.

— Вы тоже заметили? Этой рукой водил явно не ангел. При всей заурядности исполнения, от нее веет опасностью. Я не суеверен, но, по-моему, здесь что-то неладно. Странно, что больше никто этого не заметил. Автор явно преисполнен нездоровых амбиций.

— Бог с вами! Присмотритесь. Это ему угрожает опасность. Гляньте, как напряжены линии, как сдавлены тона. Должно быть, невесело живется этому художнику.

— А мне кажется, что он сам настроен весьма агрессивно. Впрочем, мы сейчас узнаем. Любезный! Это ваша работа? — обратился мужчина к стоящему чуть поодаль человеку.

— Что угодно господам? — учтиво осведомился здоро­венный детина.

— Вы автор этой картины? — повторил новый приятель Александра.

— Нет, я ее продаю. А нарисовал ее мой друг. Вы желаете ее приобрести?

— Пока нет. А где можно найти вашего друга?

— Это неподалеку. Штумперт-аллее, 29. Он там снимает квар­тиру.

— Как вас зовут?

— Кубичек.

— А что, господин Кубичек, кто-то интересовался этой картиной, кроме нас?

— Да я сегодня только первый день ее вынес. А тут дождь собирается. Может вам ее все-таки завернуть. А то таскаться...

— Сколько вы за нее хотите? — спросил мужчина.

— Обычно такие большие картины я продаю за сорок шиллингов, но дождь вот. Согласен уступить за тридцать.

— Вот вам тридцать пять и моя визитная карточка. Не сочтите за труд. Отвезите это произведение ко мне домой. Это недалеко.

— Охотно, — обрадовался Кубичек и стал завора­чивать картину в бумажные листы, приговаривая, — Вот и хорошо. А то дождь собирается. Из-за одной картины торчать...

— А что вы можете рассказать о своем друге? Какой это человек? — продолжал собеседник Александра.

— Человек какой? Нормальный. Картины хорошие рисует. Хо­тел поступить в Академию, да не приняли. «Еще пожалеют», — го­ворит. Денег у него совсем нет. Все на краски тратит. Говорит, что скоро наследство получит. Да какое уж там наследство? Откуда? Хотя, черт его знает...

— Вы говорите, что художнику грозит опасность? — спросил Александра его новый знакомый, когда Кубичек скрылся за углом.

— Да мне так кажется.

— А я считаю, что он сам опаснее всякого разбойника. Хотите пари? Сейчас пойдем и посмотрим своими глазами.

— С удовольствием. За проигравшим — коньяк.

— Идет.

Однако, в этот день спору не суждено было разре­шиться. Начавшийся дождь, не по-осеннему сильный, загнал спутников в ближайший кабачок, из которого они вышли лишь поздним вечером изрядно хмельные.

Но эти несколько часов, проведенных за одним столиком, были содержательны и весомы. Потом Алекс с благодарностью вспоминал тот долгий разговор в пустом кафе неподалеку от Площади Героев...

*   *   *

—... а если это не так, то все остальное теряет смысл. Зачем я стану пить пиво, если знаю, что умру после этого? Злость от недомыслия. Когда-нибудь люди обязательно поумнеют.

— Но вы согласны с тем, что Земля конечна?

— Увы. Но это еще ни о чем не говорит.

— Разве? Динозавры прожили не один миллион лет, но ничто не смогло уберечь их от смерти.

— Ну и что? Разве люди столь же глупы? Они только тем и занимаются, что придумывают способы, как бы попозже умереть. Какай же смысл во всей этой возне? Ведь, если верить вам, то люди обречены объективно. Все человечество, как каждый отдельно взятый.

— Вы абсолютно правы. Если говорить по большому счету, то смысла в этой возне никакого и нет. Да и нет ни заслуги нашей, ни вины в том, что приходится думать о собственной смерти. Динозавры жевали траву и друг друга. А мы, кроме этого, еще и пытаемся обмануть судьбу. Нас такими создали.

— Создали? И кто же этот всемогущий?

— Не знаю, право. Природа, Бог, Космос. Как вам будет угодно. Хотя ни одно из этих названий не может быть справедливым. Космос или Природа — система таких же частностей, как дерево и человек. Бог — наш собственный продукт. Все эти имена условны. Да и не в имени дело.

— Вы сказали, что Бог — наш продукт. По-вашему, в объективном смысле его нет?

— Коль скоро мы говорим о нем, значит, он есть. Согласитесь, нельзя говорить о том, чего нет. Ваша музыка — продукт вашей фантазии. Но разве ее нет? Она есть. Но лишь тогда, когда звучит. Любезный, еще коньяк, пожалуйста. Рояль, в конечном счете, — это груда дерева и железа. Ноты — бумага, исписанная чернилами. Для того, чтобы музыка существовала, нужен человек, который призовет ее к жизни. Библия — занятный роман с ломаной композицией. Для того, чтобы возник Бог, опять-таки, необходим человек.

— Вы атеист? Спасибо, ваш коньяк.

— Помилуй Бог! Атеизм — удел воинствующего неве­жества. Бог существовал всегда с того момента, когда че­л­о­век стал чуть-чуть соображать. И отрицать его — спо­рить с очевидным. То, что вы называете атеизмом, попросту возвращение к примитивным формам религии. Но мы отвлеклись. Человечество обречено уже потому, что у него было начало. Все, что вышло из небытия, должно вернуться обратно.Вы говорите о злобе… Помилуйте! Разве волк, задрав­ший зайца, сделал зло? Ему нужно что-то кушать. Иначе он умрет от голода. А чем заяц лучше травы?Человек уникален только в том, что приближает свою смерть собственноручно. Да и эта уникальность весьма сомнительна.Один из моих знакомых, убивший всех родствен­ников, живших с ним в одном доме, утверждал, что избавляет их от земных мук. Побуждения самые благие. Более того, себя он считал мучеником во имя их счастья. Другой сошел с ума из-за раздавленной случайно мыши, которая подвернулась ему под сапог. Он был на грани самоубийства потому, что из-за его невнимательности лишилась жизни тварь божья. Кто из них прав? Я рассудить не берусь.

— Пусть так. Но какое отношение это имеет к нашему художнику? Вы сказали, что люди, подобные ему, способны на самые ужасные поступки. По-вашему, он тоже душевнобольной?

— А я уже и забыл про него. Душевнобольной? Я этого не говорил, хотя все возможно. Я встречал подобных творцов. Для того, чтобы убедить окружающих в собственной талантливости, они способны совершить любую мерзость.

— Вы убеждены в том, что он бездарен?

— Друг мой, я рад был бы ошибиться. Но, к сожалению, мой опыт не позволяет мне этого сделать. Хотите пари?

— Мы уже поспорили по этому поводу. Надеюсь, что завтра вы угостите меня коньяком?

— Непременно. После того, как вы его проиграете. Но в дополнение к первому спору я предлагаю сделать нашему избраннику заказ. Пусть что-нибудь напишет. За ночь. И если этот эксперимент будет достоин внимания, я подарю вам... Что вам подарить?

— Вы проводите меня до Лозанны.

— С удовольствием. Предлагайте сюжет.

— Не знаю, право. Сразу даже...

— Пусть нарисует Апокалипсис. Согласны?

— Вполне. Но вы проводите меня до Лозанны.

— А вы знаете эту старую песню о том, как девушка в лесу освободила из охотничьих силков волшебную птицу, а та через год унесла в жертву лесному царю ее новорожденного сына? Не знаете? Жаль. Хорошая и очень грустная песня. Ну, да ладно.

Они сговорились встретиться на следующий день и разошлись, каждый в свою сторону.

*   *   *

Страх, Свет, Желание... Все бликует в дегтярном растворе Времени, переливается мутными оттенками всякий раз, когда зеркальную поверхность потревожит капля или брошенный камень. Ломается контур, зыбкость обретает реальное лицо.

А если его нет? Если время — такая же фантазия и условность, как грех? Что тогда? Зачем сочинять, если все уже давно придумано? Если оно существовало вечно?

У Анны красивые ноги и высокая грудь. Что еще надо для совершенства? Доктор рассказывал страшные вещи. Страш­ные...

Александру сделалось холодно, но он не почувствовал этого. Он шел в гостиницу молодящейся вдовы, которую лю­ди привыкли называть мадам Рауш, мимо залитых тугими сумерками венских домов, где спали люди, обре­ченные на смерть. Он думал о них. И когда представлял се­бе великую тризну человечества, которому нет спа­сения, с удивлением отмечал, что никакого ужаса не испы­тывает.

Из-за ближайшего столба, находящегося справа по движению музыканта, вышла хромая собака. Дойдя до середины мостовой, она обернулась к молодому человеку и широко улыбнулась. Александр остановился в двух шагах от собаки-инвалида и показал ей язык. Собака обиделась и вернулась к своему столбу.

«Зря я так с ней, — думал Александр, продолжая путь к гостинице, — она-то не виновата в том, что я напился и меня теперь тошнит».

— Вы сегодня поздно, — приветствовала его мадам Рауш с едва уловимой неприязнью, — прикажете подать чай?

— Прикажу. Покрепче. С лимоном.

Когда Алекс вышел из ванной, на столе в гостиной стояла чашка с чаем. В кресле, забросив ногу на ногу с царственно поднятым подбородком сидела Анна.

— Я пришла, — сказала девушка своим обычным тоном, и впервые за все время обращения с Александром улыбнулась.

— Вот и чудесно, — смущенно пробормотал музыкант, чувствуя, что трезвеет.

*   *   *

Господи! Как мало мы знаем о себе! Сколько разного копошится внутри каждого, порождая восторг и ужас своей непонятностью. И этот неописуемый запах, который не отражается в сознании, проходит сквозь него, тормоша неподвластную плоть, убивая всякую возможность здраво мыслить и чувствовать. Запах, который возвращает нас туда, к пращурам, к пестикам, гусеницам, тычинкам и микробам, к великой истине жизни. Пока не оставят силы. Первородный запах любви...

У нее были очень густые волосы. Настолько густые, что пальцы, попав в них, утопали, рвались обратно к свободе, но, заблудившись, окончательно теряли надежду и желание что-либо изменить. Волосы были так черны, что казалось, не выпускали из своего лона даже свет.

И резкая их грань у верхней трети лопаток с гладким телом...

Она лежала на животе, и синий фонарный свет укутывал ее целиком, создавая ощущение нереальности. Лишь в ямках выше икр и ягодиц стояли круглые лужицы серой тени.

Она спала. Уставшая и нагая.

И было тихо. Лишь едва слышный свист воздуха в ноздрях да скребущаяся в дверь, будто наказанная собака, музыка напоминали о неизбежности смерти.

Утром, когда опухший со сна Александр пытался сунуть Анне в карман передника сорок шиллингов, девушка оскор­бившись ответила, что она не продается и сама решает, с кем и когда ей спать. Александр почувствовал себя свиньей и по­просил принести ему кофе. Заказ был выполнен без энтузиазма, но, как всегда, учтиво и добросовестно.

*   *   *

Все, что окружало Александра в последние два дня, резко изменилось. Окончательно испортилась погода. Сделался каким-то театрально-определенным тон мадам Рауш, в котором, при сохранении всех лексических норм, исчезла традиционная приветливость. Еврейка Анна, чем-то похожая на цыганку Кармен, вела себя так, будто выполнила свой долг и теперь с нетерпением ждет, когда окончится эта тяжелая повинность — угождать сумасбродному иностранцу. Рояль, который еще вчера вызывал отвращение своей нелепостью, стал манить к себе остывшие руки музыканта.

У Александра рождалось смутное ощущение соб­ствен­ной ненужности. Музыка, преследовавшая его после зло­получного фильма, оказалась пошлым бульварным мотивчиком (Александр все-таки нашел ей нотный экви­валент)...

— Четверть десятого, — сказал себе молодой чело­век, — буду спать до полудня.

Он велел мадам Рауш разбудить себя, и, не дождав­шись ответа, совершенно оправданно забылся, компен­сируя бес­сонную ночь.

*   *   *

Знать бы язык, на котором думает всемогущий вершитель судеб человеческих, возможно, наши вечерние молитвы имели бы отношение не только к нам. Именно вечерние, когда теряется гнетущее ощущение предстоя­щей суеты, когда сходит на нет удушье обязательности и правды, когда впереди лишь терпкое предвкушение отдыха и грез...

Придумать бы слова, которыми можно рассказывать о наших желаниях, не кривя душой и не вводя в заблуж­дение того, кто никогда не позволит нашим желаниям обратиться в явь, ибо все тогда остановится, возможно, не случалось бы на Земле тех нелепых случайностей, которые оборачиваются великими трагедиями...

Но, к нашему горю и к счастью Вселенной, этого не может быть. Как не может быть вечным рожденное и бесконечным то, что имеет начало. Природа мудра тем, что ей совсем не нужно знать самое себя. Поймет ли это когда-нибудь человек?

Пракситель и Фрида, Данте и Беатриче, Христос и Ма­рия — мудры своей неразделимостью. Одно невозможно без другого, первому нет дела до устройства второго — и в этом их мудрость.

Кто знает, что важнее в жизни: начало, конец или промежуток между ними? Кто знает, почему родятся сны и по­чему они бывают вещими? Кто знает, откуда появляется на свет музыка? Неужели жизненная мера Праксителя без рук, Данте без глаз, Христа, лишенного рассудка, была бы меньше той, которая есть? Пракситель не оставил бы далеким потомкам Фриды, Данте — Биче, Христос — Марии. Но разве думали они об этом? Разве жили они для того, чтобы их помнили? Разве боги подсудны?..

*   *   *

По комнате гулял сквозняк, связывая приоткрытое окно с щелью под входной дверью. Он рождал неуют. Александру сделалось холодно. Не открывая глаз, он укрылся с головой.

По тротуару бежал мальчишка лет десяти и, разма­хивая над головой пачкой газет, кричал во всю глотку: «Апокалипсис! Апокалипсис! Новый Апокалипсис! Покупайте! Апокалипсис XX века!». Было совершенно непонятно, к кому он обращается, так как улица была пуста. Но мальчишка добросовестно выкрикивал трудное слово, очевидно, рассчитывая на его необычность.

— А кто заказывал? — спросил Александр газетчика, поймав его за руку.

— Не знаю, — тем же базарным тоном ответил мальчик.

— Сколько стоит?

— Шиллинг.

— Почему так дорого?

— Какие новости — такие цены.

Александр купил газету и отпустил юного апостола дальше вещать о конце света.

Из-за поворота, символически бряцая бубенцами, выехал катафалк, украшенный свадебными кольцами и целующимися голубками.

«И се конь блед...», — пробормотал музыкант, чувствуя нехорошее.

Катафалк двигался в сторону Александра. И хотя от поворота до места, где молодой человек поймал за рукав мальчишку-газетчика, было не более сорока шагов, печальная повозка ехала почти вечность. Поравнявшись с Александром, она остановилась. Возница сплюнул с языка на мостовую густой слюной и хрипло сказал: «Приехали».

Александру сделалось не по себе, и он раскрыл только что купленную газету. Естественно, в ней ничего написано не было.

— Ну что? — равнодушно спросил возница.

— Апокалипсис, — однозначно ответил музыкант.

— А-а, — глубокомысленно кивнул возница. — Это, стало быть, конец света. Ну, нам-то с тобой все равно.

— Почему? — искренне удивился молодой человек.

— Как почему? Ведь мы же мертвые.

Александру стало страшно. Он попятился и наткнулся на что-то живое.

— Надо быть внимательнее, — ударил его по ушам до ужаса знакомый голос.

— Простите, — прошептал Алекс, поворачиваясь и уже не сомневаясь, кого он увидит.

— И не сидится вам в своей России. Все в Вену рветесь.

— Простите, — борясь со смятением, беззвучно заговорил музыкант. — Возможно, я нескромен, но мне давно хотелось у вас спросить: как горбатые женщины носят бюстгальтер?

— Обыкновенно носят. Только я его не ношу. Ни к чему мне это, — ответила старуха и вынула из сумочки пистолет...

*   *   *

Мадам Рауш сообщила, что билет до Лозанны куплен на ночной поезд, давая понять, что у русского гостя есть еще некоторое время для того, чтобы закончить свои венские дела. До свидания с новым знакомым у Александра оставалось еще около двух часов, и он решил по пути на Штумпер-аллею пере­кусить в одном из многочисленных ресторанчиков.

Хотя и моросил мелкий дождь, людей на улицах было мно­го. Все торопились по своим делам, и на общем фоне суе­тящихся горожан Александра отличала неторопли­вость походки и взгляд мудреца, знающего цену окружа­ющей суеты. С Дуная тянуло сыростью. Переступая через лужи, музыкант думал о том, что, наверное, не зря провел эти три дня. Что новая его работа нуждалась в подобной передышке, осмыслении, недума­нии о ней. Он убеждал себя в том, что если бы не отъезд в Ве­ну, сейчас он наверняка бы устал, может быть, запил, что случалось уже не редко, и уж конечно, не испытывал бы того рвения к работе, которое испытывает теперь после полу­недельного бездельничанья. Он думал о людях, прохо­дящих мимо него, совершенно не подозревав­ших того, что проходят они мимо бога, который умеет делать то, чего никто и никогда делать не умел. Еще он думал о сво­ей работе, о музыке и цве­­те, о пальцах, которые стынут без тренировки, о сочета­е­мо­сти инструментов в оркестре, но это слишком сложно для слов...

*   *   *

В небольшом ресторанчике, где решил пообедать Александр, его усадили за столик, находящийся у ширмы, что отгораживала кабинет от зала. Ширма была совершенно символической, и Александр, помимо своей воли, услышал часть разговора, происходящего за ней.

— Я тебя совершенно не понимаю, — обиженно говорила женщина, — неужели тебе самому не противно обманывать? Ведь ты постоянно врешь. Мне, ей, друзьям.

— Да зачем тебе это? — оправдывался сиплый мужской бас. — Чем тебе плохо живется? Чего тебе не хватает?

— Мне не хватает правды, — настаивала женщина. — Нужно же когда-нибудь решиться!

— Да на что решиться? Рассказать жене и твоему мужу, что ты моя любовница? Ты хочешь, чтобы я это сделал?

— Да, хочу. По крайней мере, это будет честно. Мне надоели тайны. Я не хочу прятаться.

— Господи! Да кому от этого станет лучше? От тебя же первой откажутся родители. Что ты скажешь детям?

— Это моя забота.

— Ошибаешься. Это касается всех...

Александру принесли обед. Ему стало стыдно. Он почувствовал, что подглядывает в замочную скважину.

— Мне этого совершенно не надо, — продолжал бас. — Пойми, что у мужчины должна быть только одна жена, которая видит его слабым, уставшим, больным. Зачем тебе эти хлопоты? «Любовница» — дурацкое слово. Но ты же умная женщина. Неужели тебе не хватает своего мужа? Ведь ты его любила, когда вы венчались. Во что теперь превратилась твоя любовь?

Александр поперхнулся и закашлялся.     

Голоса стихли. Музыкант постарался скорее съесть свой обед и вышел на улицу.

Интересно, как наш художник нарисует свой Апокалипсис, думал Алекс, подходя к дому номер 10 на Францискплац, где его уже ждал доктор.

— Простите, я, кажется, заставил вас ждать, — стал извиняться молодой человек.

— Пустяки, — улыбнулся доктор, — я пришел немного раньше. Вы готовы проиграть пари?

— Надеюсь, что проигрывать придется вам.

Они поднялись по грязной лестнице на третий этаж.

— Это здесь, — указывая на забрызганную желтой краской дверь, сказал доктор.

— Пожалуй, — согласился Александр, — к сожалению, я не смогу убедиться в вашем проигрыше, так как сегодня ночью уезжаю.

— Жаль, очень жаль, — огорчился доктор, — впрочем, я не думаю, что это помешает нам выпить бутылку коньяка?

— Не сомневаюсь, — ответил музыкант и позвонил в дверь, предвкушая мистическую развязку чего-то.

Александр чуть не упал в обморок, когда на пороге увидел злополучную горбатую старуху. И опять старый апокалип­тический кошмар окатил его с ног до головы холодным потом. Благо, что никто этого не заметил. Доктор и старуха были заняты беседой.

Оказалось, что художника зовут Адольф, что он замеча­тельно рисует, но его не хотят принимать в Академию, что его преследует какой-то бандит, который требует деньги и грозится убить, и поэтому господин Адольф вынужден побыть какое-то время в деревне, название которой, конечно, не известно. Но ему можно оставить письмо, и если у господ есть заказ, они могут не сомневаться, что он будет выполнен качественно и в срок.

Господа так и поступили. Они изложили свою просьбу на листе бумаги, вложили его в конверт с именем художника и присовокупили визитную карточку доктора, где дописали имя музыканта из России.

— Все-таки жаль, что я не увижу этой картины, — сказал Александр доктору, когда они выходили из подъезда.

— Простите, господа, — от стены отошел огромных раз­ме­ров мужчина, весьма неприятного вида. — Не художника ли вы ищете?

— Художника. А что? — с интересом спросил доктор.

— Если вы его найдете, то передайте, пожалуйста, что он от меня не спрячется. Я все равно найду его и убью. Пусть знает это.

— Мы обязательно передадим при случае. Но скажите, если не секрет, чем он вам так мешает? — доктор явно заинтересовался разговором.

— Не секрет. Он должен мне девяносто шиллингов. И уже скоро месяц как не отдает. Я так считаю: не умеешь играть — не играй. А уж если проиграл — отдай. Так что пусть пеняет на себя. Или вы не согласны?

— В основном, конечно. Но убивать, даже ради спра­ведливости... — доктор замялся, — по-моему, не метод.

— Ну, это по-вашему. А я если сказал...

— Ах, господи! — наигранно засуетился Алек­сандр. — Ведь я совсем забыл. Господин Адольф просил меня передать именно эти деньги. Очевидно, вам?

Алекс вынул из кармана кошелек, отсчитал девяносто шиллингов и вручил их собеседнику. Тот недоверчиво посмотрел на музыканта, взял деньги, хмыкнул и повернулся, чтобы уйти.

— Теперь вы его не убьете? — спросил иностранец.

— Пусть живет, — безразлично пробормотал человек неприятного вида и скрылся за углом.

— Зря, — неодобрительно покачав головой, сказал доктор. — Этот громила не способен убить даже кошку. Впрочем, ваше дело. С меня коньяк...

За час до отхода поезда музыкант заехал в гостиницу, забрал вещи, простился с мадам Рауш и попросил Анну про­водить его до экипажа.

— Прощайте, Анна. Вы самая прекрасная еврейка в мире. Счастья вам, — сказал Алекс, сев в карету.

— Будь ты проклят! — процедила сквозь зубы девушка и отвернулась.

«Ведьма...» — огорченно подумал молодой человек и велел ехать к Западному вокзалу.

*   *   *

На столе у горбатой старухи рядом с китайским болван­чиком лежало письмо, адресованное ее постояльцу: «Господин Адольф, мы бы хотели заказать Вам «Апо­калипсис». Размеры — на Ваше усмотрение. Цена — по договору».

В том же конверте была визитка: «Профессор Зигмунд Фрейд» и от руки — «Александр Скрябин. Композитор». На конверте размашистым почерком значилось имя адресата: «Художнику Адольфу Шикльгруберу».