СОН  В  ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

15.02.2014 г.

Вчерась я решил на ночь почитать ...
Чего всё с Маринкой трепаться про соседей: Кто? Что? С кем?
 Всё одно и то же: - Та - шьёт плохо, эта - всё пережаривает.  А Аркашка наш - то пьёт, то к своей бывшей жене бегает:  борща поесть, да и переночевать уж заодно - не зря же ел, поди...
    И решил я почитать для разнообразия...   
 - А чего читать-то? ...Глинкина что-ли, или Усача? Да я их и так каждую неделю слышу.Новенького захотелось... Свеженького...
    Хорошо, тётка Лена привезла с собой Зощенку... Это писатель такой, почти из раньшего времени, но всё же советский был.. Говорят, смешно писал... Даже со сцены его читали.. Четыре тома Лена  привезла... Начал с первого... Читаю...Читаю... Час читаю - не смеюсь. Два читаю - всё равно не смешно.
  Даже как-то грустно за него стало. Читаю дальше - тоже, что и раньше...
   Бужу Маринку.   
- Слушай - говорю - уже два часа ночи, а я всё читаю, и уснуть не могу... Может, не того Зощенку мне дали?
- Моя Маринка со сна как осерчает:
  - Ты что, старый ! (Это я-то старый? Видать, вот загнула...) - Совсем со своей книжкой заболел? Кто ж на ночь глядя  читает? Зощенко по радио надо слушать.. Артисты народные его рассказывают: Ильинский, или, обратно же, Усач наш   -  тогда и смешно...
  - Понял - говорю - потому, значит, и зеваю без умолку -... Выключил я свет над головой, поцеловал Маринку в ухо, поправил ей одеяло и как-то быстро и спокойно заснул. ...
   ...Что случилось потом, я и не пойму.. Наверно - сон такой приснился, а может взаправду.
   Приоткрыл я глаза на как бы лёгкий шумок - а около меня - на стуле, где раньше мои брюки лежали, сидит худенький, маленький такой человек, очень на кого-то знакомый...
-  Да это же сам Михаил Зощенко около меня - понял я и проснулся удивлённо и даже привстал малость... А он сидит, нога на ногу, чуть ею покачивает и папироску покуривает...
- „Он же в первую мировую германскими газами был совсем затравлен"- вспомнил я. - «Чегой-то он курить начал... Себя совсем не жалеет!» -
  А он так попыхтит малость и опять на меня смотрит...
А что за папироска - я и не понял... Вроде, не „Казбек", а других-то я и не помню...  Зощенко сидит   и так грустно на меня посматривает. Потом на папироску. Потом опять на меня... И вдруг говорит. Тихо так, наверно, Маринку боится разбудить. 
А она и так не слышит.
   - Несознательный, ты, Львович был, таким и остался... Ты что же у меня смешного хотел найти? И где? В книжках моих, что-ли? Как был ты серый, верил всяким передовицам   и официальным побасенкам, таким и остался, поди!  -
Он затянулся как-то нервно, даже папиросочку поломал пополам.
-  За всю мою жизнь я и не припомню какой-либо смешной истории, со мною приключившейся, или с кем-то из моих близких и знакомых.
- А как же - встреваю я нахально - Вот читают про историю со смытым в бане номерком... Или с выигранными по лотерее тысячами червонцев, которые мужик сторожил без памяти...? Или про  жену, что мужа выгнала? Разве это не смешно?
...  Зощенко вздохнул так коротко, будто у доктора лёгкие проверял, затем похлопал легонечко по одеялу, под которым левая коленка моя лежала, и, словно врач   безнадёжно больному, и говорит:
- Это не смех мой в этих историях, а слёзы по загубленному русскому народу...
... Держали его в темноте и невежестве всю Российскую историю и продолжали оболванивать всю Советскую историю... А смеются лишь потому, что узнать себя - же стыдятся...
  Вот и весь-то смех оттого.   От стыда за других, да и за себя также...
  И радостно, что имени его и паспортных данных его со сцены не огласили... Сказал и как-то скромно и спокойно... исчез. ...
 На стуле лежат мною брошенные брюки.. Всё тихо...
Я выключил горевшую зазря уже  лампушку над моей головой и быстро заснул, на этот раз безо всяких сновидений...