Уважаемые дамы и господа,

15 мая 1891 в Киеве родился замечательный писатель Михаил Булга́ков —   врач, драматург, театральный режиссёр и актёр. Он широко известен, как автор романов, повестей, рассказов, пьес и фельетонов.

 Булгаков - не только русский, но и украинский писатель. 
Михаил  Афанасьевич  любил Киев, в котором вырос, учился, работал и за которой сражался в рядах Офицерской дружины во время Гражданской войны, куда пошел добровольцем.
Известно, что любимым автором Булгакова был Гоголь, и,  вдохновившись его мистикой и полётами фантазий, Михаил Афанасьевич продолжал писать с элементами  фантастики и  мистики. Ведь только после его смерти произойдут открытия, подтверждающие существование тонкого мира и биополей, которые постоянно взаимодействуют с материальным миром, влияя на него (работы проф.Вл.Луговенко и др.учёных).

                                                                                    Михаил Афанасьевич Булгаков, фото из сети.

Основные крупные произведения Михаила Булгакова: «Собачье сердце», «Белая гвардия», «Театральный роман» («Записки покойника»),  «Роковые яйца», «Иван Васильевич» и роман, — «Мастер и Маргарита» были экранизированы как в России, так и в других странах.
И это принесло писателю всемирную известность.
Но Булгаков, как  мастер небольших рассказов, известен читателям в меньшей степени и поэтому просим познакомиться с его двумя небольшими произведениями и предлагаем :

- 1 - Псалом,- трогательный рассказ с тремя персонажами в коммуналке 20х годов,
- 2 - Праздник с сифилисом - Юмореска на медицинскую тему, - не забывая, что Михаил Афанасьевич был врачом по первой профессии.  

 * * *

                                                                                         Михаил Афанасьевич Булгаков.

               Псалом.
           
     Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос:
      — Можно зайти?
      — Можно, пожалуйте.
     Поют дверные петли.
      — Иди и садись на диван!
     (От двери) — А как я по паркету пойду?
      — А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
      — Нициво.
      — Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
     (Тягостная пауза) — Я ревел.
      — Почему?
      — Меня мать наслепала.
      — За что?
     (Напряженная пауза) — Я Сурке ухо укусил.
      — Однако.
      — Мама говорит, Сурка — негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
      — Все равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик.
     (Обида) — Я с тобой не возусь.
      — И не надо.
     (Пауза) — Папа приедет, я ему сказу (пауза). Он тебя застрелит.
      — Ах, так. Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелит...
      — Нет, ты цай делай.
      — А ты выпьешь со мной?
      — С конфетами? Да?
      — Непременно.
      — Я выпью.
     На корточках два человеческих тела — большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джером-Джерома.
      — Стихи-то ты, наверно, забыл?
      — Нет, не забыл.
      — Ну, читай.
      — Ку... Куплю я себе туфли...
      — К фраку.
      — К фраку и буду петь по ноцам...
      — Псалом.
      — Псалом... И заведу... себе собаку..
      — Ни...
      — Ни-це-во-о...
      — Как-нибудь проживем.
      — Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
      — Вот именно. Чай закипит, выпьем. Проживем.
     (Глубокий вздох) — Пра-зи-ве-ем.
     Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.
      — Ты одинокий.
     Джером падает на паркет. Страница угасает.
     (Пауза) — Это кто же тебе говорил?
     (Безмятежная ясность) — Мама.
      — Когда?
      — Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает, присывает и говорит Натаске...
      — Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!
      — Горяций, ух.
      — Конфету какую хочешь, такую и бери.
      — Вот я эту больсую хоцу.
      — Подуй, подуй, и ногами не болтай.
     (Женский голос за сценой) — Славка!
     Стучит дверь. Петли поют приятно.
      — Опять он у вас. Славка, иди домой!
      — Нет, нет, мы с ним чай пьем.
      — Он же недавно пил.
     (Тихая откровенность) — Я... не пил.
      — Вера Ивановна. Идите чай пить.
      — Спасибо, я недавно...
      — Идите, идите, я вас не пущу...
      — Руки мокрые... белье я вешаю.
     (Непрошеный заступник) — Не смей мою маму тянуть.
      — Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь...
      — Погодите, я белье повешу, тогда приду.
      — Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
      — А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
      — Я не месаю. Я не салю.
     Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
      — Ты уже спать хочешь?
      — Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
      — А у тебя уже глаза маленькие.
      — Нет. Не маленькие, расскази.
      — Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?
      — Про мальчика, про того...
      — Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя так и быть. Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
      — Угу... Как меня?
      — Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало — кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды по лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде книжкой ударил.
      — Она сама дерется...
      — Погоди. Это не о тебе речь идет.
      — Другой Славка?
      — Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, не долго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха как не бывало. Гвалт тут поднялся, Шурка орет, Славку порют, он тоже орет... Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом, Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг — звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?» Славка отвечает: «Это я — Славка». «Ну, вот что, — говорит, — Славка, я — надзиратель за всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся: «Признаюсь, — говорит, — что дрался я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал — сказал, что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь». «Ну, — говорит надзиратель, — это другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повел Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: «Выбирай, что твоя душа хочет». А вот что Славка выбрал, я и забыл...
     (Сладкий, сонный бас) — Велосипед!
      — Да, да, вспомнил, — велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадет?» А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: «Право держи!» Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит...
      — Уже?..
     Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
      — Боже мой. Давайте я его раздену.
      — Приходите же. Я жду.
      — Поздно...
      — Нет, нет... И слышать не хочу...
      — Ну, хорошо.
     Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен — лежит на полу. В слюдяном окне керосинки маленький радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни — пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не придет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернется муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернется. Он не вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, а три раза я видел случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял, от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть...
     Как радостно спели петли...
     Конусов нет. В слюдяном окошке черная мгла. Давно замолк чайник.
     Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет.
      — Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть...
      — Вот поеду в Петербург, опять буду играть...
      — Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то.
     Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго...
      — Не целуйте меня... Не целуйте... Мне нужно уходить. Поздно.
      — Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
      — Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
      — Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска...
      — Что я делаю... что вы делаете...
     Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
     Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом.
Ничего, как-нибудь проживем.
     
    Сентябрь 1923 г.

                                            * * *

   В день работницы, каковой празднуем каждогодно марта восьмого дня, растворилась дверь избы-читальни, что в деревне Лака-Тыжма, находящейся под благосклонным шефством Казанской дороги, и впустила в избу-читальню местного санитарного фельдшера (назовем его хотя бы Иван Иванович).  
 Если бы не то обстоятельство, что в день 8 Марта никакой сознательный гражданин не может появиться пьяным, да еще и на доклад, да еще в избу-читальню, если бы не обстоятельство, что фельдшер Иван Иванович, как хорошо известно, в рот не берет спиртного, можно было бы побиться об заклад, что фельдшер целиком и полностью пьян.   
Глаза его походили на две сургучные пробки с сороковой русской горькой, и температура у фельдшера была не выше 30 градусов.
И до того ударило в избе спиртом, что председатель собрания курение прекратил и предоставил слово Ивану Ивановичу в таких выражениях:   
-- Слово для доклада по поводу международного дня работницы предоставляется Ивану Ивановичу.   
Иван Иванович, исполненный алкогольного достоинства, за третьим разом взял приступом эстраду и доложил такое:  
 -- Прежде чем говорить о международном дне, скажем несколько слов о венерических болезнях!   
Вступление это имело полный успех: наступило могильное молчание, и в нем лопнула электрическая лампа.   
-- Да-с... Дорогие мои международные работницы, -- продолжал фельдшер, тяжело отдуваясь, -- вот я вижу ваши личики передо мной в количестве 80 штук...  
 -- Сорока, -- удивленно сказал председатель, глянув в контрольный лист.   
-- Сорока? Тем хуже... То есть лучше, -- продолжал оратор, -- жаль мне вас, дорогие мои девушки и дамы... пардон, -- женщины! Ибо чем меньше населения в данной области, как показывает статистика, тем менее заболеваний венерическими болезнями, и наоборот. И в частности, сифилисом... Этим ужасным бичом для пролетариата, не щадящим никого... Знаете ли вы, что такое сифилис?   
-- Иван Иванович! -- воскликнул председатель.   
-- Помолчи минутку. Не перебивай меня. Сифилис, -- затяжным образом икая, говорил оратор, -- штука, которую схватить чрезвычайно легко! Вы тут сидите и думаете, что, может быть, вы застрахованы?   (Тут фельдшер зловеще засмеялся...)   -- Ха! Шиш с маслом. Вот тут какая-нибудь девушка ходит в красной повязке, радуется, восьмые там марта всякие и тому подобное, а потом женится и, глядишь, станет умываться в один прекрасный день... сморкнется -- и хлоп! Нос в умывальнике, а вместо носа, простите за выражение, дыра!   
Гул прошел по рядам, и одна из работниц, совершенно белая, вышла за дверь.  
 -- Иван Иванович! -- воскликнул председатель.   
-- Виноват. Мне поручено, я и говорю. Вы думаете, что, может, невинность вас спасет? Го-го-го!.. Да и много ли среди вас неви...  
 -- Иван Иванович!! -- воскликнул председатель.   
Еще две работницы ушли, оглянувшись в ужасе на эстраду.  
 -- Придете вы, например, сюда. Ну, скажем, бак с кипяченой водой... То да се... Жарко, понятное дело, -- расстегивая раскисший воротничок, продолжал оратор, -- сейчас, понятное дело, к кружке... Над вами: "Не пейте сырой воды" и тому подобные плакаты Коминтерна, а пред вами сифилитик пил со своей губой... Ну, скажем, наш же председатель...   
 (Председатель без слов завыл).
20 работниц с отвращением вытерли губы платками, а кто их не имел -- подолами.   
-- Что ты воешь? -- спросил фельдшер у председателя.   
-- Я никаким сифилисом не болел!!! -- закричал председатель и стал совершенно такой, как клюква.   
-- Чудак... Я к примеру говорю... Ну, скажем, она, -- и фельдшер ткнул трясущимся пальцем куда-то в первый ряд, который весь и опустел, шурша юбками.   
-- Когда женщина 8 Марта... Достигает половой, извиняюсь, зрелости, -- пел с кафедры оратор, которого все больше развозило в духоте, -- что она себе думает?   
-- Похабник! -- сказал тонкий голос в задних рядах.   
-- Единственно, о чем она мечтает в лунные ночи -- это устремиться к своему половому партнеру, -- доложил фельдшер, совершенно разъезжаясь по швам.   
Тут в избе-читальне начался стон и скрежет зубовный. Скамьи загремели и опустели. Вышли поголовно все работницы, многие -- с рыданием.   
Остались двое: председатель и фельдшер.  
 -- Половой же ее партнер, -- бормотал фельдшер, качаясь и глядя на председателя, -- дорогая моя работница, предается любви и другим порокам...   
-- Я не работница! -- воскликнул председатель.   
-- Извиняюсь, вы мужчина? -- спросил фельдшер, тараща глаза сквозь пелену.  
 -- Мужчина! -- оскорбленно выкрикнул председатель.   
-- Не похоже, -- икнул фельдшер.   
-- Знаете, Иван Иванович, вы пьяный, как хам, -- дрожа от негодования, воскликнул председатель, -- вы мне, извините, праздник сорвали! Я на вас буду жаловаться в центр и даже выше!   
-- Нну, жжжалуйся, -- сказал фельдшер, сел в кресло и заснул.

    "Гудок", 27 марта 1925 г.

                                  * * *

  И в заключение - коротко об известной кампании травли, которую устроил режим против Булгакова, как инакомыслящего талантливого писателя и драматурга,  запретив постановку его пьес , публикацию его произведений и отменив его поездку за границу.

Вот письмо Михаила Булгакова к вождю народов, как иллюстрация:
объяснение собственной позиции и откровенное выражение своего мнения на происходящее,  несмотря на запрещение постановок его спектаклей и всеобщую травлю в СМИ.

ПИСЬМО М.А. БУЛГАКОВА И.В. СТАЛИНУ - 30.05.1931

 30 мая 1931 г. Москва

Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

"Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным.
Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.

- Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.

"мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее."

"я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, - точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее".

Н. Гоголь.

Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.

Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.

Причина болезни моей мне отчетливо известна:

На широком поле словесности российской в СССР я был один- единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал - погибнет.

Причина моей болезни - многолетняя затравленность, а затем молчание.

За последний год я сделал следующее:

несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя "Мертвые души" в пьесу,

работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы,

работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях,

был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,

служил в ТРАМе - Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,

ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу,

взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).

А по ночам стал писать.

Но надорвался.

Я переутомлен.

Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.

В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так - мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.

Как воспою мою страну - СССР?

Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.

Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.

По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей - СССР, потому что 11 лет черпал из нее.

К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.

(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, - неверно.)

"Такой Булгаков не нужен советскому театру", - написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.

Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.

Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.

Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения К этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.
Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: "Может быть, вам действительно нужно ехать за границу?"

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.

3O.V.1931

Москва

Бол. Пироговская, 35-а, кв. 6. тел.-

                  * * *

По теме на нашем сайте:

Поединок. М.Булгаков -   А.Аимин - https://www.andersval.nl/literaturnyj-klub/zerkalo-zagadok/11650-poedinok-m-bulgakov#section-kmt

  
                                 
                                                 И.Сталин и М.Булгаков

                                                       * * *

  Для поддержания дискуссии о Михаиле Булгакове просим оставлять ваше мнение  в комментариях.

         От администрации сайта - В.Андерс

                                                             * * *