ИЗ ЦИКЛА «ПЕТЕРБУРГСКИЕ СКАЗКИ»

ГОРОД

Ты похитил меня у природы: я был не воплощен, но подразумеваем, зашифрован в горах и пещерах, как бы нечаянно подсказан тебе: сотвори! Я оказался необходим тебе, чтобы жить среди себе подобных, чтобы убедить себя в грядущем бессмертии.

Ты основал меня среди лесов и болот, там, где вечны ветер и море. Другие города смеялись надо мной. Но ты был уверен в нашем будущем: буря приносила нам морской воздух, а шторм - чистую воду.

Ты берег меня, как зверь - нору, как птица - гнездо.

Ты умирал и возрождался, ты рушил и возводил здания, вырубал и насаждал деревья, умерял и направлял воду. Мы жили. Ты гордился мной. Я - тобой. Ты говорил - дом! Я знал- хозяин!

Я понимал, что я - главный, один из равных природе, стремящихся к лидерству. Я ведал судьбу иных, опустошенных, смятенных в прах: их стон, их горечь звучат вечно, и мы, города, слышим и помним - это ждет нас, если... Я знал, что есть еще много городов, судьба которых зависит от нашего решения. Так было. Я чувствовал: я - гордость, твое бессмертие.

Я стал твоей защитой от бури и шторма. Я стал твоим укрытием от подобного тебе, но - врага. Бывало тревожно: супостат ломился в мои стены, но я крепился, потому что во мне таился ты - создатель и властелин, родитель и дитя. Когда случалось невмоготу, мерещилось - все! - я спрашивал: нужен? - Да! - И призывал: - Помоги, наберись сил, мы - вдвоем, и слышал: я - здесь, я - человек, я иду на бой - за себя, за свой дом, за город! И ты не давал врагу преступить мои пределы, полонить себя и уничтожить меня.

Но вот я почувствовал и понял: я - не главный, меня покидают, я - в забвении.

Ты был все тот же человек, но и не тот, ты стал уничтожать самого себя, ты стал уничтожать меня, ты стал уничтожать природу. Ты взрывал храмы, которые крепили твою веру в бессмертие, как корни деревьев - почву, ты сокрушал здания, которые хранили твое прошлое, как годовые кольца - биографию дерева, ты стал превращать меня в иное: я уже не я, ты изменил меня, ты губишь меня, опомнись! Где тот, другой человек? - Это - я, я люблю тебя! Ты - один из лучших, ты станешь самым лучшим! - Я не верю тебе! Это - не ты! И я вновь вглядывался и не понимал, кто же это: человек ли? Да, те же контуры и формы: голова, пять пальцев; он умеет ходить... Что произошло с тобой, что же станет с нами?

То, что я не главный - обида, ошибка, но не роковое. Роковое - остался без разума. Мое тело был камень, мой мозг был ты. Ты, второй человек, стал лишать меня моего тела, заменяя его другим. Ты строишь другой город! Но он не будет жить! Оставь второй, спаси первый, и ты вновь станешь первым! Спасая меня, ты спасешь себя!

Ты отравил меня ядами производства, которое требуется тебе для того, чтобы жить совсем в ином виде. Ты поразил меня язвами отходов, которые могли быть невообразимо меньшими, если бы ты не потерял разум. Ты заткнул мои легкие, дельту реки, пробкой - дамбой, которая - одно из последних твоих безумств, чтобы убить меня.

Море больше не сможет приходить к нам и забирать твои яды: они скопятся у возведенной преграды, и ты сам откажешься в смертельной западне. Эпидемии поразят тебя. Отравленная вода окажется непригодной для питья, и ты должен будешь уйти, покинуть меня, и я останусь один с бурей и штормом, умирающий, но свободный. Я останусь, и природа поглотит меня, когда-то украденного у нее теми, кто надеялся на бессмертие.

 СУДЬБА

   Оксане Г.

 Экспонаты собрания были разного происхождения и образца, назначения и цвета. Одни вводились внутрь, другие насаживались сверху. Пробка и металл, сургуч и пластик. О, это был восхитительный парад! Мы любовались собой и соседями, мы гордились своей долей.

Ах, если бы мы знали, что это наш лучший час! Музыка и песни, смех и цветы! Наивны и самоуверенны - мы были убеждены, что все это ради нас! Мы значили что-то, но, оказалось, так мало! Всего лишь грань между рассудком и безумием, между порядком и хаосом. Знание, как поздно ты приходишь! Опыт, как ты горек!

Истребление началось внезапно и безжалостно. Тех, кто представлял из себя пластмассовые колпачки, бесцеремонные пальцы стягивали с горлышек, на которых они были столь уютно устроены. Низвергнутые колпачки многозначительно краснели и белели в отведенных им местах. Впрочем, они валялись там, куда их бросили.

Против железных крышек был применен безропотный палач - консервный нож; он не только деформировал свои жертвы, но даже рвал их края. Но самое страшное и необратимое многие из нас наблюдали уже из новых мест обитания. Это была расправа над пробками, внедренными, словно навеки, в горло сосудов. Невинные пробки достались на потеху штопору. Инструмент хладнокровно ввинчивал в их пористое тело свое витое жало, образуя невосполнимую дыру, и, уперевшись одной из своих деталей в края настороженного стеклянного отверстия, извлекал пробки наружу. Некоторые тут же разваливались на части. Тех, кто частично уцелел расчленяли на мелкие крошки безжалостные пальцы.

По ходу бойни штопор становился все неистовее и изощреннее, и вот мы уже стали очевидцами того, как он приникает к горлышку, не дожидаясь устранения верхнего синтетического колпачка, который оказывается просверленным вместе с затаившейся внутренней пробкой, и оба они, прижатые друг к другу, извлекаются наружу и ухарски отбрасываются.

Моя судьба, вопреки происходящим зверствам, казалась мне иной. Благодаря своей конструкции я была одновременно и внутри горла, и на нем. Мой облик, как я понимала, был недоступен для зевак, и поэтому я была спеленута солнечно-золотистой фольгой. А для гарантии полной неприкосновенности я была еще заботливо, но плотно, стиснута, как дама корсетом, изящной проволокой.

Какова же была моя тревога, когда я почувствовала, что путы моей недосягаемости слабеют, а фольга с шуршанием спархивает на праздничный стол. "Может быть, мир уже созрел для того, чтобы я предстала перед ним во всем своем величии?" - подумалось мне.

Я почувствовала, что как будто расту, но на самом деле это почудилось вследствие невероятного напора из недр бутылки. Я испугалась, что меня разорвет на куски. Внезапно я разъединилась с бутылкой и под громкий хлопок молниеносно направилась вверх, а ударившись о потолок, упала на стол, покрутилась на месте и замерла.

Я лежала на столе оглушенная и наблюдала, как некоторых из нас вновь надевали на горлышки, а позже снимали. В какой-то момент меня тоже подняли и нахлобучили на початую емкость. К моему возмущению, это было уже не волшебно искрящееся шампанское, исходящее из бутылки, как водопад, а всего лишь похожее на прибрежную пену пиво.

- Вот как обращаются с той, которую, может быть, ждал весь мир! - скорбно заметила я, когда в очередной раз отправилась на затычку убогого пива. Вдруг я оказалась перевернута и, покачиваясь на макушке, беспомощно предъявила полое нутро чьим-то циничным пальцам, которые стали одевать меня на одного из своих собратьев, причем самого толстого. Я едва налезла на этого нахала. Мне стало тревожно за свою целостность. Соскакивала же я с него со странным звуком, который вызывал у окружающих чрезвычайно глупый смех.

- Как же вы посмели превратить меня в клоуна?! - возмущено воскликнула я, как вдруг поняла, что могу быть уничтожена, - я уже пребывала на столе, и в меня вторгалась горящая спичка.

- Неужели нельзя было сгореть в более подходящем месте? - спросила я опасную гостью.

- Я-то что! Меня самой вот-вот не станет. Смотри, как обуглился и изогнулся мой запаленный конец. Если бы ты знала, как мне страшно! - жалобно прошептала угасающая жертва. - В моей судьбе, как и в твоем беспокойстве, виноват огонь.

- Ты что, не нашел себе другого места, чтобы светить? Нам тут и так чересчур ярко от праздничной иллюминации, - обратилась я к огню, который с урчанием истреблял мою уже затихшую гостью.

- Я-то что, меня самого вот-вот не станет! Смотри, как мал и тускл мой флаг, - грустно отозвался огонь. - Это все пальцы. Они чиркнули спичку о коробок и извлекли меня, отмерив и мой, и ее путь. Ты лучше терпи и не ропщи. Это не худшее, - еле слышно просипел огонь и исчез.

- Пусть это не самое плохое, что есть на свете, но я-то здесь при чем? Я ведь создана для лучшего и еще встречу свой праздник, - только попыталась я себя утешить, как с омерзением поняла, что в меня сыплется пепел, а мои безукоризненные края плавит оголтелая сигарета.

- Убирайся вон! Ты что, не нашла себе другого места, чтобы трясти свои струпья и глумиться над тем, что не для тебя создано?! - завопила я в полном отчаянии от происходящего кощунства.

- Я-то что, меня самой вот-вот не станет, и ты явишься прибежищем остывающего пепла. Смотри, как перемещается по мне тление, оставляя серый прах, - обреченно продымила сигарета. - Это все - пальцы. Они - зажгли спичку, родив огонь, но отмерив и его, и ее путь, а после, как видишь, и мой - тоже. Ты лучше терпи и наберись сил для грядущих испытаний, - только и успела посоветовать очередная захватчица, как оказалась вдавлена в мое дно.

- Ты совсем спятила! Ты же плавишь меня! - зарыдала я, но сигареты больше не существовало - ее разрозненные останки дымились, орошая пеплом скатерть через дыру, прожженную в моем боку.

Продырявленная, деформированная, я проклинала тех, кто доставил мне столько волнений и бед. Меня ведь сотворили для иной доли. Когда же изменится моя судьба, и я окажусь в том месте, где смогу выполнить свою, безусловно особенную, роль?

Мои рассуждения прервали неуемные пальцы - они перевернули меня, вытряхнули окурок, угольки от спички и пепел, постучали мною о блюдце и куда-то понесли.

- Поздно же вы спохватились! Впрочем, я готова простить вас и даже постараюсь все забыть, - комментировала я действия пальцев, которые, как мне пригрезилось, образумились, но, увы, я оказалась пронзена по их безрассудной воле кривым, ржавым гвоздем.

- Надо было окончательно сдуреть, чтобы калечить меня, ту, которая еще так хороша, так совершенна! - голосила я. А в это время через меня продели леску, завязали ее конец узлом, и я осознала, что отныне подвешена над унитазом.

- Вот радость-то! Вот и посулы! Вот и предназначенье! - горько улыбнулась я.  Теперь я знала только пальцы - они дергали за меня, и раздавался шум низвергаемой воды. Что ж, пора смириться. Наверное, это не самое худшее, - предавалась я философии, когда без надобности болталась, колышимая потоками воздуха. Вода поступала в бачок с первозданным журчанием. От этой мелодии я впадала в забытье и мне мерещилось, что рядом - горный ручей; а запыленная, засиженная насекомыми лампочка представлялась как солнце, зримое мною сквозь вечнозеленые растения.

Однажды мою дрему прервал резкий рывок. Леска прорезала меня, и я попала в плен к заскорузлым пальцам. Они же сунули меня в карман. Там было тесно и темно.

- Неужели я захоронена? - в отчаянии перекатывалась я при каждом шаге. - Но не может же этот человек ходить вечно? Должно же что-то измениться?

Пальцы извлекли меня и, привычно покрутив, куда-то затолкали. Железо, стекло. Меня одели на лампочку в салоне водителя трамвая. Я стала изучать обстановку. Невдалеке мерцал продырявленный красный колпачок.

- Да я же помню тебя! - обратилась я к нему. - В лучшее время мы вместе мечтали о выдающейся судьбе, и вот чем все кончилось.

- Да, я перенес примерно то же, что и ты, а может статься, даже больше, - откликнулся сосед. Я пристальней всмотрелась в него, потому что мне показалось, что он стал как-то странно морщиться. Да он же плавится!

Водитель также заметил метаморфозу с колпачком и, изъяв его, метнул несчастливца в грохочущее улицей окно.

- Что ж, ему не повезло. А я еще не погибла. Я даже могу быть полезной. Не зря же меня сюда запихали? - внушала я себе успокоение. Закрытая мною лампочка нагревалась не настолько сильно, чтобы меня расплавить. Я надеялась, что обрела надежное убежище.

В один ужасный день дерзкие пальцы извлекли меня из обустроенной ниши и поместили на мое место стеклянный колпачок зеленого цвета, который, видимо, и был предназначен для прикрытия лампочки.

Я вновь очутилась в кармане, но уже не мучила себя сомнениями. Я была уверена, что это всего лишь пауза.

- Вовремя же вы опомнились, уважаемые, а то я было уже собиралась закупорить собой какую-нибудь бутылку, - попыталась я сохранить свою цену на случай удачной вакансии, хотя совершенно не ведала своего грядущего предназначения, пока вдруг не почувствовала, что вот-вот лопну в уязвленном месте: окаянные пальцы усердно напяливали меня на ножку стула.

- Так вот что! Эгей! Вы не рехнулись?! Меня, заслуженную полиэтиленовую пробку, вы обуваете на обшарпанную инвентарную ножку, к тому же наверняка аннулированную по всем отчетным бумагам, а значит, как бы уже и не существующую. Вы, я убеждаюсь, совершенно не думаете о последствиях! - не сдалась я и в этой сверхопасной ситуации. Я все еще рассчитывала на здравомыслие и целесообразность.

Увы, вместо того чтобы образумиться, спохватиться или что-то еще исправить, негодные пальцы несколько раз стукнули стулом об пол, потуже нахлобучивая меня на гнилую древесину.

- Видишь, ты все роптала и чего добилась? Молчи уж теперь, а то не стало бы тебе хуже, - заскрипел стул под тяжестью присевшего человека.

- Твое-то место, точно, на свалке или на костре, а я-то еще свое возьму! Ты что, не замечаешь, как я хороша? - осадила я своего бесперспективного спутника.

- Ну, как знаешь, я-то еще пригожусь, а вот ты очень скоро протрешься и станешь негодной даже для такого употребления, - захрустел назойливый утиль. Но он, увы, был прав: действительно, с каждым его перемещением моя неповторимая поверхность царапалась и тончала.

- Неужели это все? - в панике металась я. - Неужели будущее было обманом?

Я испытывала облегчение только в те немногие часы, когда моего седока переворачивали вверх дном и ставили на стол. Тогда я пыталась ощутить степень своей изношенности и пригодности.

Слух о конце света появился как бы сам по себе. Никто не сознавался в том, что первым объявил о грядущем. Кто-то осторожно замечал, что подобное уже происходило и, что самое невероятное, погибали не все. Так, среди переживших катастрофу числились телевизор и люстра. Однако счастливцы явно не желали вспоминать прошлое и, тем более, провозглашать прогнозы на будущее.

Финал наступил буднично и даже не столь очевидно, как мы ожидали. Из помещения выдворялись ломаные и старые вещи. Я очень надеялась на то, что мой феодал еще не так плох, как это было на самом деле. Когда его первый раз ударили об пол - он заскрежетал. От второго испытания на прочность стул захрустел. Третий тур стал последним. Предмет обстановки распался на комплект первоначальных деталей.

Я все еще была одета на убогую ножку. Вместе с ней я полетела в кузов грузовика. Этот унылый полет взбудоражил воспоминания о далеком первом воспарении - как это было дивно! А теперь уже ничего не вернуть и не изменить!

Прыгая в кузове, словно в припадке, вместе с другими выброшенными из жизни предметами, а в основном, их фрагментами, я мечтала о красивой, может быть, героической смерти.

Нас привезли туда, где кончаются надежды, нас привезли на свалку. Самосвал сбросил нас в хаос других отбросов. Вокруг нас (меня с ножкой, на которую я все еще была нанизана), вокруг нас на обозримом пространстве ржавели, гнили и дымились жертвы человеческих пальцев.

 Через какое-то, бессмысленное для нас, время постоянно кочующий по свалке огонь добрался и до нашей кучи. Ножка - сгорела. Я - расплавилась и превратилась в подобие ледышки. А какая я была когда-то? По форме - медуза, по хватке - спрут, полупрозрачная, как вуаль, недоговоренная, как дымка тумана...

Мои пунктирные воспоминания прервали рев и вибрация. Что-то приближалось, что-то угрожало. Это был бульдозер - он двигался по свалке и ровнял мусорные кучи.

Мое везение казалось фантастичным, но я опять оказалась не в худшем положении: одна моя часть все еще присутствовала на поверхности - ее нагревало солнце и охлаждал дождь, а иногда касались птицы и грызуны.

Расставание со внешним миром все-таки произошло. Ему вновь предшествовали шум и дрожь земли: самосвал завалил нас песком и
щебнем. Наверху шла невидимая нам стройка. 

ШАР

Дочери Анне

 
Округлость приятна мне. Воздушность - тоже. Хотя абсолютное владение ею - в прошлом. Я не могу теперь, как раньше, взлетать, набирая высоту, и парить над городом. Подо мной суетилось человечество, покачивались дома, пузырилась зажатая в гранит вода; люди запрокидывали головы и глазели, обманывая себя тем, что подобно мне могут течь, как облако, дома тяжко завидовали, вода стремилась. А я, невесомый, болтался, мечтал и снижался; я заглядывал в окна: в них происходило разное, и мне вдруг мерещилось, что я тоже человек или, в крайнем случае, кошка, будто я в состоянии проникнуть в окно и очутиться за столом вместе с людьми, может быть, с тем же упоением потягивать чай и так же, с надеждой, уставиться на телевизор. Я постигал расстояние и вспоминал: были руки, они держали меня, были губы, они наполняли меня: тогда было не по себе, я даже боялся, но, надутый, я оказался в восторге от своей упругости, от неподражаемо тонкой оболочки, разделившей мир надвое: внешний и внутренний. Что-то существовало раньше, иное, я представлял собой это, но мне никак не удается оживить в памяти - что?

Жизнь воспринималась неостановимым праздником. Я появился в день торжества, но гуляния смолкли, факелы погасли, эхо салюта растворилось на дне реки - настал будень, и я узрел соплеменников: синие и желтые, зеленые, прозрачные, красные, как я, с рисунками и узорами, круглые, как тыква, продолговатые, как кабачок, - о, сколько вас вокруг, потерявших прекрасную форму шара, спущенных; как жалко трепещете вы, подобные увядшим листьям; вы зависли на изгибах ветвей, как скомканные папиросные пачки, вы волочитесь по асфальту, как исторгнутые из недр мертвые рыбы, покачиваетесь вы на лопатках волн.

Сколько же осталось мне? Не знаю. В меня тычутся ветви, я боюсь быть проколотым, но мне везет, и я продолжаю снижаться, сохраняя цельность, я барабаню по мостовой и боюсь быть протертым шершавым камнем, но мне везет, и я и дальше резво подпрыгиваю, направляемый ветром, как бы уже и не боясь ничего, я шлепаюсь в воду, не производя, впрочем, всплеска: я все еще легкий и круглый, я плыву, подчиняясь течению, я ведь просто - шар.

Снежинки, как семена одуванчика, не спеша присаживаются на поверхность реки. Робкая разведка переходит в бесчисленный десант, и вот уже рой снежинок скапливается на мне, но я сбрасываю ношу, переворачиваюсь и, облегченный, тотчас же готовлюсь произвести ту же процедуру с новым количеством снега.

Рядом со мной плюхается снежок. Меня обдает брызгами. На берегу - дети: мальчик готовит новый ледяной колобок, девочка просит его не кидать больше, а выловить меня и подарить ей. Мальчик бросает. Бросок не меток, и я странствую дальше, испытывая страх за свое будущее. Я молю о пощаде, я бесплодно жажду сказать им: дети, вы могли бы играть со мной и забавляться. Я ведь шар - я круглый и невесомый, я - воздух, разделенный безмерно тонкой оболочкой на два мира. Ты мог бы взять меня за нить, стянувшую мне горло, и ударять всем моим корпусом по чему-либо, скажем, по колену собственной ноги или, что совсем здорово, - по макушке приятеля, при этом звук будет искрящимся, а вам самим скоро станет смешно и весело, вы расхохочетесь, и ты отпустишь меня, и я полечу, полечу, набирая высоту. А ты, девочка, ты бы могла подбрасывать и ловить меня. Знаешь, это ведь безумно интересно - подкинуть шар, а пока он снижается, повернуться вокруг своей оси и раз, и два, и три!

Дети следуют за мной по берегу. Мальчик вновь целится заиндевевшим комком; снаряд его угодил в меня, масса тяжелая, но она проскальзывает по мне, не погубив моей шарообразности.

Под мостом, в озадачивающей тени, вальсирует бутылка. Верх у нее отбит, вид ее, благодаря тому, - зловещий. Мне жутко за себя. Я готов кричать, я готов звать на помощь, но - не могу: я всего лишь шар. Снег, посланный ребенком, изменяет траекторию моего пути, ветер подгоняет, порывы его несут меня, торопят, бутылка танцует, наставив на меня беспощадно острый край.