Удивление  от   прочитанного проекта- почти годовое  колебание - резкое, словно бросок в воду,  согласие -и вот  уже горячий воздух Португалии  словно  опаляет горло. Как говорил  первый космонавт  планеты Юрий Гагарин -- поехали!

Начиная с 5 июня -для меня это всегда день нашей белорусской просветительницы ХІ века  Ефросиньи Полоцкой--, и заканчивая 16-м июля, когда мы  собрались на  берлинской площади, где когда -то нацисты сжигали книги, я  бережно собирала дни и минуты этого путешествия, как собирал золотые монеты скупой рыцарь  из «Маленьких трагедий» Пушкина. Признаться, непременное условие  впоследствии писать о «Литературном экспрессе» немало отравляло мне сами эти минуты, многие из которых действительно  стали словно бы золотыми, а задачи, которые негласно  стояли перед нами - обобщить увиденное и услышанное в неких умных статьях-совсем гасили мой первоначальный энтузиазм. Конечно, я не собиралась заточить их в глубинах своей души и  время от времени  перебирать, словно монеты,  вспоминая то прохладу мозаичного патио в Португалии, где мы слушали  музыку Чайковского, то юные виноградины на стене усадьбы Франсуа Мориака, которые, прижавшись друг к другу, словно паненки на балу,  млели  под   горячим  солнцем Франции, то сумасшедший дождь, который обрушился на наши вагоны как раз в те минуты 22 июня, когда поезд остановился на германо-польской границе, и многое, многое другое, что и сейчас мгновенно всплывает в памяти, стоит лишь мысленно назвать тот или иной город или страну. Ясно, что и  писать, и рассказывать о том, как  и что удалось увидеть ( услышать, ощутить, вкусить, потрогать, и так далее, и так далее) буду много, и не не однажды, но...что же то самое важное, сокровенное, что  разбудило ( или подарило) мне это путешествие?   Ибо не стоило каждые два - три дня  вновь  тащить к лифту  всё толстеющий от новых книг и проспектов чемодан, дрожать от  неожиданного холода  на вокзальном представлении в Бордо и  бежать  в сорокаградусной жаре  вслед за быстроногими гидами по улицам Мадрида,  чтобы повторить вслед за другими, в частности, вслед за  Президентом Берлинской Академии Художеств  Дьердем (Геёргием) Конрадом  тезис, с которым я всегда была согласна ,  а именно: « В девятнадцатом веке писатели мыслили в рамках национальной культуры.Теперь перед ними стоит задача мыслить в рамках европейской культуры и её институтов».

Если бы  это было приглашение к дискуссии, а не выступление, которое  торжественно прозвучало в полной тишине на переполненной площади Берлина, я бы могла что-то добавлять или уточнять.  В частности,  сегодня каждый мыслящий  европеец, как мне представляется, начинает воспринимать себя  не только гражданином своей страны, но уже и  всей планеты и даже Космоса, а стало быть,  раздвигает  рамки  и национальной, и европейской культуры, заглядывая, например, даже  в глубины  сложнейших восточных философий,  а у менее мыслящего телевизор  прочно, как яхта на  якоре, закреплён на тех каналах, где  ковбои и боевики, жвачка и длинноногие блондинки с ослепительными зубами. Можно откреститься от них, как в средневековье от чёрта: «Чур, Чур меня!», презрительно обозвать  весь этот Ниагарский водопад  кино ( и книго!)продукции Не-культурой или маскультурой, но от этого ни  водопад, ни секс-блондинки с многомиллионных обложек  тех же книг не исчезают.Увы, глобализация,как Терминатор,уже  наступает на любовно взращённые и от того уязвимые цветы европейской культуры, пытаясь на месте  разноцветного цветника поставить очередной  «Мак-Дональдс»  с его безвкусными бутербродами, поразившими мир, как чума.  Поэтому я, конечно, двумя руками проголосовала бы  за этот тезис ( я о рамках европейской культуры), но лучше бы по Интернету, или, в крайнем случае, по факсу, поскольку в те минуты, когда   президент Академии читал эту речь,  мне пришлось стоять, зажатой между потеющим тостяком и  его  соседями, потому что народу на площади было, как говорят у нас в Беларуси, «словно мака насыпано», а это, между прочим, свидетельствует о том, что проблемы европейского  совместного житья и культурных проблем немцев волнуют. Мне не пришлось проверить, так ли это волнует и другие народы континента, потому что в других странах  такого количества соучастников  литературных встреч не было,  но, кстати говоря, не было также и дискуссий, отсутствие которых  особенно огорчало наших новых  друзей - армянских писателей. Они прямо жаждали дискуссий, словно самой главной задачей для них  было - наговориться всласть о  литературе и её проблемах.

 Мне  же казалось, основной посыл путешествия должен был заключаться в ином - прежде чем говорить о таких больших проблемах, давайте  сначала   знакомиться!  Что мы, дамы и господа, знаем о каждом народе, который нам выпала честь  представлять здесь, в этом поезде? Что мы знаем о его литературе, его проблемах, трудностях, трагедиях? Чем мы можем помочь друг другу, объединяясь в одно как  «европейская культура, европейская литература»?  Как посмотреть на наш цветник, так сказать, «сверху», любуясь всеми его оттенками, как  увидеть эту мозаику во всём  великолепии? И мне бы, конечно, хотелось, чтобы, осматривая  наш общий дом,  коллеги  обратили свои взоры и на небольшой, в виде маленького сердечка, цветок ( или кусок мозаики,  сравнивайте как кому нравится) Европы, называемый Беларусью ( страна, после многих столетий мытарств обретшая свою независимость только в 1991 году). О, конечно, я стану говорить о ней как  о чём -то в своём роде уникальном и неповторимом - надеюсь, вы поймёте мой сразу на несколько градусов повышающийся тон - как и многие здесь, я люблю свою землю и свой народ! Но мы, белорусы, в отличие от   других европейских народов, ещё не прошли этап  национального самосознания, наш язык находится под угрозой исчезновения,  мы,  писатели, одновременно и просветители, и более - менее умелые адепты демократии в стране, где её ещё недавно почти официально величали « дерьмократией», от слова  «дерьмо», и где для выживания национальной литературы нужно, возможно, гораздо больше усилий, чем в других странах.

 А  что происходит сегодня с вашей литературой?  О чём пишет она?  О чём лучшие романы, сборники поэзии  в Чехии, Франции, Швейцарии, Португалии?

Казалось, что , после того как мы познакомимся, беседы будут возникать гораздо естественнее и, конечно, не менее, чем о судьбах мира . Но почему-то не подумалось, что   для  таких разговоров  нужно  многое - сосредоточенность, тишина, чтобы слушать и слышать, а мы - двигаемся, и панорама, которая развёртывается да развёртывается день за днём, захватывающе интересна, но она забирает   душевные силы, и потому  разговоры , которые велись и в поезде, и вне его, остались, по существу, только прелюдией к  настоящему знакомству, человеческому и литературному. В самом деле - как   хотя бы прочесть представленные  для знакомства произведения  в с е х  участников путешествия? Ведь и переведены не все, да и переведённое может быть не лучшим у писателя,  перед которым были поставлены определённые условия- если рассказ , то не более десяти страниц, а отрывок из романа  может дать лишь представление о стиле, и не более.

Но, здраво говоря, ехать  на полтора месяца только для литературного знакомства сейчас, в век Интернета, тоже не обязательно. Можно  прочесть  всё предложенное и дома. Но уж если мы все здесь, то как не читать друг друга? И я читала, читала, читала...

 Роальд Добровенский и  Марис Чаклайс-- литераторы из Риги,  Давид Мурадян,прозаик из Армении,  Виргиния Захарьева ( слава Богу, не забылся болгарский, который зубрила в университете!»,  Ян Ленчо из Словакии, Сильвия Тройдл из Австрии... Это ведь тоже  была пожива души, её открытия - а иначе не ответишь, с  кем же я путешествовала полтора месяца своей жизни, садилась за один стол, обменивалась сочувственными или весёлыми репликами. Писатель, едущий рядом - это не просто попутчик, это целый мир, и не гоже нести себя рядом с ним как единственную Божью данность!  Уже только они -- литературные знакомства  и открытия,  были моими золотыми ,-- а иногда и серебряными! --монетами, собранными в  пространственно-временном континиуме Путешествия, которое мы вместе  одолели, освоили и которое, конечно, будем ещё осмысливать.

Сама не заметила, как употребила  это слово с большой буквы и опять впала в византийско-напыщенный стиль. А ведь пора и ответить на самой  себе заданный вопрос - что же было самым  важным для души? Ведь  не для насыщения глаз ( как говорят о восточных базарах), и не чрева ( хотя как забыть  праздник  Его Величества Французского Сыра  под Бордо?), и даже не для литературно - деловых контактов ( а ведь для нас, «бывших советских», в последнее десятилетие трагично отвыкающих от огромного общего литературного контекста они  ох как важны!) согласилась я ехать, бросив, нет, лучше сказать, оставив  на полпути средневековое пространство нового романа.Томило душу желание некоего открытия, знака, что поступила правильно, что  нечто таинственное, важное,  ждёт меня  « там, за горизонтом». Всегда, когда  собираюсь в дорогу,овладевает мною страстное и одновременно несмело - тревожное ощущение той переменчивости бытия, которая только и способна в какое-то мгновение словно бы отдёрнуть перед тобой плотную завесу обыденности и озарить душу  пониманием того, что происходит с тобой и  почему. Наверное, и творчество - это тоже путешествие, тоже дорога , которая стряхивает с тебя пыль  привычного , обдает свежими брызгами  новых  впечатлений и поднимает над  подлой  привычкой  то и дело сверяться со временем, подлаживаться под повелительное пипиканье часов,  напоминающих о каком - нибудь очень-очень важном деле, которое забудется через два - три дня...

Но дни шли за днями, страна сменялось страной, ничего очень уж необыкновенного как будто не происходило, и вдруг  разом стало понятно, что  я  у ж е получила  н е ч т о. Душа моя уже ничего не ждала, она словно что-то смутно прозревала , как бы пережёвывала. Но что? Я перебирала встречи , города.

 Дортмунд?  Знакомство с восьмидесятипятилетней писательницей Лонгой Шеел  , к которой я словно по наитию подошла, когда она скромно стояла, встречая приехавших? Мы провели с ней несколько изумительных часов ,  она рассказывала мне о своей жизни и подарила книги, которые стала писать  уже под семьдесят,  после смерти мужа , а к  нынешнему времени получила премию имени Нелли Закс, и её оптимизм, её спокойная уверенность в радости и торжестве  Жизни здорово согрели и окрылили моё уже подуставшее существо. Ганновер со своим «Экспо-2000», где под   стеклянно-алюминиевыми перекрытиями, похожими на гигантских неземных бабочек, на минуту присевших на планете Земля, чтобы лететь дальше,  плыли потоки  с людьми-мурашками, создавшими всё это и где с трепетом думается о  могуществе человеческой фантазии? Или Калининград, бывший Кенигсберг,  солнечно - жёлтым сиянием музея янтаря перекрывший мрачные излучения затерянных бункеров и в  клочья размётанных бомбёжками  кварталов?

Вместе с тем я заметила, что в  памяти , вместе с этими образами, всё чаще вставали картины нашей жизни, люди из деревни, где я несколько лет жила у бабушки и куда  часто приезжаю и теперь. Но я как бы отталкивала их - сейчас не до того! Зачем ты встаёшь передо мной, тётка Анна, зачем на фоне Лувра я вижу твои рано одубевшие, похожие на корявые сучья руки , пальцы с чёрными вьевшимися в кожу зазубринами и стёртую в кровь пятку, которой ты в этом засушливом месяце выковыривала, выбивала из земли свеклу за свеклой, выполняя свой оброк? Ну да, каждый сельсоветчик , воспитатель детсада и даже  учитель получает свои десять соток бураков -  сахарной свеклы, из которой в нашей не богатой на сладкое  стране потом варят сахар, дважды за лето пропалывает их и потом убирает, иначе не получить ему ни трактора для вспашки собственных соток, ни комбайна для уборки, ни сенокоса для коровы, без которой в деревне не прожить. Знаю я эту нашу почти вечную «шефскую помощь» городу, которую волочат на  селе все и которая особенно тяжела для сельской  интеллигенции, писала об этом, и не раз. Да, после  я тоже напишу, но  уже о полях Франции или Бельгии, где не видно  проклятого пырея и нет ни одной согбенной над грядкой фигуры, и опять задам себе и другим  наш вечный вопрос «Почему?» Почему мы, высокообразованная нация (а наши города действительно гордятся  специалистами высшего класса и замечательными учёными,  Беларусь  для бывшего Союза всегда была словно сборочный цех высококлассных технологий) не можем вытащить нашу деревню из феодальной закрепощённости? Зачем цепляться за колхозы, эти оплоты уходящего в вечность социализма?

А ты зачем мне вспоминаешься, малыш  Алесь, вчерашний смертник  из детского онко-гематологического Центра в Минске, тоненькой своей ручонкой рисующий  синий василёк на ослепительно-белой бумаге,  спасённый благодаря  новым  протоколам -  так называются  способы лечения страшной лейкемии, совместно созданные белорусскими и немецкими врачами ? Ты, как и многие наши дети, которых страшной лапой зацепил Чернобыль, не раз бывал за границей, тебя выхаживали немцы, потом голландцы, потом возили к морю и фруктам итальянцы, и вот ты ждёшь маму, которая наконец уведёт тебя из больницы --сквозь редко отрастающие волосики видны тоненькие голубые жилки на висках, ты стараешься, хочешь оставить  василёк врачам на память...Ты-то зачем возникаешь в памяти?  Наверное, потому что я иду по Ганноверу, где пять лет назад уже была в  почти таком же Центре  при клинике ,  именно здесь, в нынешнемй столице «Экспо - 2000», и видела лысые детские головёнки, и глотала  бессильные слёзы ? Но нет, нет, аналогия глубже, что-то здесь и иное.

Так я терзалась поисками неизвестно чего, словно пытаясь ухватить за хвост  или плавники  резво ускользающего щурёнка, а память подсовывала в самые неподходящие моменты ( ну, например, во время  княжеско -пиршенственного  гостевания в  Трокайском (Трокском)  замке в Литве) нечто, совсем уж не относящееся ни к поездке, ни даже к нынешней жизни: Сибирь, 1975 год, мы,  трое писателей, медленно едем на дрезине  по так называемой « мёртвой дороге», построенной при Сталине  заключёнными и оставшейся неиспользованной.  Весна,  тает снег, в сплошном белизне тундры обозначаются  проталины, подсыхает земля насыпи,   и под рельсами мы вдруг видим нечто белое. « Да это кости!» -   как-то обыденно объясняет машинист.-«Ведь копать-то мерзлоту было накладно, ежели кто из строителей помирал, вот их, бедолаг,  прямо  в дорогу  и закладывали!»

-- Но человека надо хотя бы похоронить!

-- Так ведь если всех  здесь хоронить, то до станции не доберёмся! - с досадой говорит  машинист. Ему надо быстро доставить писателей на ночевку, он торопится.Но мы настаиваем, и он останавливает дрезину.

Вспоминаю, как мы копали ямку в твёрдой, неподатливой земле и укладывали в неё тяжёлые, прямо-таки ледяные  кости безвестного человека, одного из миллионов  безвинно замученных ,  вместо креста  связав и положив на его могилу два древца от красных флажков, подаренных нам  во время литературной встречи. Но зачем  думать обо всём этом  здесь, во время , которое  как раз и отведено устроителями для умных разговоров о будущем Европы? Разве что потому, что мы сейчас в стране, которая бежит от бывшего  совместного житья быстрее, чем все остальные постсоветские страны?

 И только в Берлине, в последний день нашей длинной дороги, которая заканчивалась на площади Бебеля, где я перед выступлением остановилась  на минуту  возле  работы  израильского скульптора Миши Ульмана и заглянула вглубь,  то самое, знакомое, тревожно-сосущее чувство,  опять  сжало сердце.

Да, именно здесь нацисты сжигали  «не нужные»  Третьему Рейху книги, чтобы потом перейти к сжиганию людей. Кадры эти, виденные много раз, всегда поражали неистовостью и  одновременно некоей железной непреклонностью, с которой в пылающий костёр  раз за разом одни люди швыряли труд и творчество других.. Костёр, как будто протестуя, взмётывался тёмно-мерцающим каскадом искр и на мгновение затихал, но, наверное, подлитый загодя бензин или нечто другое, горючее, заставлял его  «работать» на уничтожение. Мне всегда было жаль не только  книг, но и огня. Его светлую и яркую субстанцию заставили творить чёрное дело. Его покорили, преобразовали, как сейчас говорят, «перекодировали». Но потом  им же, огнём, народы выжигали черноту  мундиров и   сатанинских ночей эсэсовского разгула, так что в конечном  счёте победа  досталась не им, не тем, кто олицетворял собой тьму и ночь ... Доведись мне создавать памятник, я бы делала его чёрно - красным, как  столкновение, сшибку Жизни и Смерти, где перевес за жизнью, даже временно отступающей..

Но памятник был иных цветов, скульптор решал его по-своему. Пустые библиотечные полки белого цвета  как будто вставали из преисподней,  постепенно наполняясь цветом  и яркими красками бытия. И всё же июльское небо, вместе со мной заглянув  вниз, как-то внезапно и молодо отразилось в них пронзительно синим светом, который, взметнувшись . хлынул в меня, как открытие.

Да, вот оно!  Эта необъятная лазурь, дерзкая, молодая, поразила меня  ещё в Португалии, на берегу Атлантического океана. Он, огромный, мерно дышащий, уходил куда-то, сливался с небом,  а  под нами, на  влажно лоснящейся кромке  песка, усыпанного  перламутровыми ракушками,  было начало континента, который открывался навстречу нашему путешествию, нашему проекту.

Никогда я не видела столько синевы и простора, в котором терялись и яшмовые охвостья пальм, и домики  в красных черепичных фесках, и улочки с зазывными  пещерами магазинчиков, и весь мусор нашей торопливой жизни, которую мы зовём цивилизацией.

 Наверно, именно к этому, изгибисто - прельстительному  берегу пристал белый, божественно - прекрасный бык, который вёз на спине красавицу Европу. Тогда, в протовремена, он был , наверное, совсем пустынный. Здесь был один владыка - океан, и он не знал времени. Ведь время придумали люди, они разбили его на осколки своих маленьких времен-судеб, двигаясь от рождения к смерти. Может быть, поэтому так яростно  стремятся волны стереть всякий след человека, потому что только он, человек, мешает стихии ощущать свою вечность... Но и сейчас - кто на Земле может сказать, что он покорил океан?  Океан  можно  загрязнить, опошлить, но не уничтожить, не покорить, он дышит свежестью обновления и свободы.

 Синева свободы! Я не окуналась  в неё в те торопливые минуты, которые хозяева отвели нам для купанья,  в то время как мои коллеги  враз  бросились в  это щумящую, радостную стихию. Просто стояла и смотрела, не думая ни о чём, а только  ощущая радость, словно приплыла к давно желанным берегам. А потом нас позвали к автобусу, и я пошла вместе со всеми, начиная дорогу по континенту и торопливо заглядывая в неотложные  дела будущего путешествия.

Но эта синева свободы уже была со мной и во мне, она жила и работала, словно обновляя каждую мою клетку,  поднимая пласты жизни, слежавшиеся и спрессованные, как соль в  подземных залежах.

Тётка Анна, она полыхнула  и в твоих голубых, наивно-мудрых  глазах, когда на вопрос, как  и за кого  будешь нынче голосовать, ты ответила, что  за эту жизнь, ( где сотки с  сахарной свеклой, которую ты выковыривала из сухой земли пяткой), голосовать уже не будешь никогда.

Она была в твоём васильке, малыш  Алесь из онкодиспансера, житель Земли в ХХІ веке. Ведь василёк - наш символ национального, он - олицетворение  самобытности народа, которую ты, -- именно ты! - не дашь затоптать Терминатору.

И там она была, в том весеннем дне в Сибири, который яростно точил лёд забытья, лёд лжи и преступлений, в который пытались заковать, заточить  живого , свободного, горячего человека .

И здесь она, на  Bebelplatz, в скульптуре сопротивления, которая встаёт из преисподней навстречу ясному, сияющему небу. И она, хотя и трудно, но зреет  в небольшой стране  почти в центре Европы, народ которой героически, страшной ценой платил за свою свободу от немецкого фашизма, ( в годы войны у нас погиб каждый четвертый),  но до сих пор всё ещё ищет, к сожалению, противоядие от фашизма сталинского.

Но почему символом обновления  стал для меня именно синий цвет? Логичнее было бы - белый, красный.А может быть, даже фиолетовый - кажется, он считается королём всех цветов, недаром  высшее духовенство носит  уборы  фиолетового цвета?

Я-то  знаю почему. И пусть он тоже возникнет здесь, перед вами, дамы и господа -  бородатый художник с тонким и большеглазым, как у апостола, лицом, в истлевшей, клочьями, рубахе, босым бредущий по дорогам Беларуси в тридцатых годах этого столетия, за кусок хлеба рисующий  крестьянам свои малеванки ( от слова "малевать"), которые они вместо картин или ковров вешали на  бревенчатые стены. Язэп Дроздович, белорусский Пиросмани, оставил потомкам, кроме этих малеванок, трактат о Космосе, трактат, который он писал всю жизнь - и когда сидел под звёздами один, и когда лежал, больной, в какой-нибудь приютившей его хате.   Так вот, его любимый цвет, который брызжет, искрится в картинах - та синева, та свобода, которая по - новому открылась мне там, на далёком берегу океана...

Для кого-то символ духа ,  сопротивления насилию  иной. Наверное, каждый из нас, доведись ему изображать нечто подобное, выбрал бы и свой цвет, и свои контуры. А может, это и вообще невозможно - говорить о каких-то контурах и цветах  в отношении Духа. И всё же писатель, раз уж некто или нечто  сделало ему такой царский подарок - подарило каплю или ( осмелюсь  дать вульгарный образ - бутыль, бак, что там еще за емкости?), так вот, толику таланта,позволяющую более или менее владеть Словом, которое, как известно, было в начале всего,  он должен , хочет он того или нет,  спасать Дух  от разрушения, от одичания. Значит, нам есть ещё о чём говорить, есть для чего объединять свои усилия

Ведь недаром  контур нашего путешествия по Европе напоминает мне подкову.И не только потому, что , как - никак, Пегас, по мифологии, непременный участник каждого поэтического действа, иначе  как бы могли услышать художника, творца  великие боги, дарующие вдохновение? Скорее всего аналогия возникла потому,  что у нас и до сих пор над порогом жилья стараются повесить именно подкову, считая, что это охраняет от зла и приносит удачу. Так что, возможно, и мы тоже обозначили наш европейский дом виртуальной подковой  пути, проделанного на переломе тысячелетий.

С той же, подсознательной верой предков в удачу...