ЭТО НАДО ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ - И ДУМАТЬ, ДУМАТЬ, ДУМАТЬ !...

Саид Багов

        («Аугенапфель» в московском театре "Школа современной пьесы")

    Всё действо накладывалось на изумительную музыку, которой он дирижировал взмахами рук, как бьющимися крыльями, периодически подпевая дивным голосом, или пританцовывая ( то это Италия, то Испания, то Америка ).
    Но самое потрясающее - пьеса ( она называется «Аугенапфель - чудо в одном действии»),  написанная им по мотивам Даниила Хармса, которого он называл «ДХАРМС», что в восточной философии означает основной закон бытия, сгусток, смысл, т .е. ТО самое, которое носится в воздухе и которое так трудно уловить и невозможно схватить! ( Набоков - уловил и, умирая воскликнул: "ВОТ ОНО!").
     Он - суперинтеллектуал, философ. Уже идя по философии Хармса, он соглашается:
--Я  буду считать, что зря прожил жизнь, если не научу многих радости небес. 
- Я не могу дать вам истину, но могу дать знать, что она существует. 
--Гений - не дар, а путь в отчаянных обстоятельствах.
- Я думал, что это - ничто, а потом понял, что это - МИР!
--Какая цена тому, что я видел, если я ничего не понял?
--Душа - чудо, и чудо, что я столько лет не видел этого чуда. И надо
ковырять душу, чтобы понять, чего же ты не понял.
--Жизни нет - есть бесконечное жизненное пространство, на котором вы можете рисовать всё, что угодно...

     Как это созвучно всем нашим мыслям и попыткам рисовать нечто значительное на этом пространстве.
     И  вся эта философия  сочетается с потрясающим актёрским обаянием, иронией, поразительным артистизмом! Для глаз всё его действо -  карнавал Духа! И удивительно тонкое нервное кружево - рук, тела, непрерывно двигающегося в  изящном ритме!
      Я  вышла на улицу, а в глазах  ещё долго стояло это ломкое тело, сложный рисунок его пластики, а в ушах звучало всё то глубокое, что находило мгновенный отклик в душе ! 
       

         ДИФИРАМБ ЛЮДМИЛЕ ПЕТРУШЕВСКОЙ

   (  человеку Театра и автору книги  «Истории моей собственной жизни»)

Людмила Петрушевская

   Я - эхо твоей фотографии (точнее, обеих на обложке твоей книги - только у меня нет такой дивной шляпки!..)
   Мы с тобой из одной «скворешни» юности - из «Нашего дома»(времён Аксельрода, Рутберга  и Розовского), из которого я, вспорхнув, улетела, а ты, как бы «пролетая над гнездом », осталась,   парящей над театром, над его отравленным дивным воздухом!
   Твои эссе  об Олеге Ефремове, новомирском редакторе Асе Берзер, Юрии Норштейне написаны  не пером, а сотворены мастихином: слои набросаны сочно, один на другом, но верхний всегда прозрачен, чтобы можно было разглядеть глубину и мощь нижних, а в них - наше прежнее страшное, изумительное время - через твои отношения с этими людьми.
   Ты сумела так передать свой восторг,  нежность и боль души, что мы  выскакиваем из чтения, "озаноженные" твоими ощущениями.
   Когда читаешь твою книгу, кажется, что ты сидишь напротив в доверительной беседе, и вдруг - почти по Булгакову - выскакивает некто из-за угла и вонзает  нож-туда, где душа, где прячется отзвук. И  нож этот необходим, чтобы разворошить то, что обычно дремлет в груди.
   И  тогда   возникают слёзы невероятного счастья от встречи с талантом, с тем миром, который тогда представлялся таким душным и угрюмым, а теперь - подсвеченный  фейерверком памяти-- видится светом радости и надежды...

                         «КАМЕННЫЙ ГОСТЬ»

в театре   «Школа  драматического искусства»  Анатолия Васильева  

                                  (Шутка)

                Анатолий Васильев и Игорь Яцко        

     Семья командировала меня в театр Васильева на «Каменного гостя». Сам Васильев, обиженный на Москву за то, что отняла у него полтеатра, в Париже, а худ.руком Москва назначила его любимого ученика- Игоря Яцко, обожаемого мною актёра. Человека- карнавальной наполненности! Толстый, с косичкой, со свинячьей мордой, задранным носиком, короче - неотразим.

     А на этот раз давали версию оперы и балета, причём на афише значилось: пение- такие-то, речь- сякие-то ,и среди них– Яцко ! А за него я была согласна и на Даргомыжского.
  Словом, начинается спектакль. Мы усаживаемся на невыносимые скамьи, созданными для пыток- жутко жёсткие с перилами вместо спинки- у самой шеи (в других залах театра у зрителей перед грудью сетка, и можно на неё иногда прилечь, чтобы прийти в себя от восторга и усталости, а здесь- пыточная камера!). Но в первый момент ничего этого не замечаешь- потому что белые изящные перегородки посреди сцены забирают всё внимание.
  Десять  минут опоздания – и на сцену маршевым  строем выходят пять  Пушкиных – во фраках, цилиндрах, садятся на разбросанные по сцене стулья- ноги широко расставлены,    руки на коленях, взгляд  - довольно осмысленный - прямо в глаза зрителей - и пять минут сидят и молчат. Для меня это- миг блаженства! Изумительная мизансцена, живопись, элегантность-  ну хоть бы ничего большеи не начиналось! Жалко было только, что не было среди них Яцко.
 Неожиданно - а, может быть, этого они и ждали - на заднем плане прошла маленькая горбунья и уселась за рояль. Миг - и с нечеловеческой силой она ударила по клавишам! Народ обмер! Такого удара никто не ожидал от хрупкого существа.
   И сразу из- за  кулис выскочила бойкая молоденькая штучка, явно беременная - и прыгнула на свой стул, который с моей стороны зала не просматривался. Ах, если бы ещё и не прослушивался её голос- дивное сопрано с переходом на взвизгивание и с идиотическим смешком-  понятно, что Лаура идолжна выглядеть недоразвитой.
 Немножко попев (рояль практически всё заглушил), она вдруг решила показаться и моей половине зрителей:  выбежала левее, держа в руках кий, и начала плясать тарантеллу, тыкая этим кием во все стороны. Вот в этот момент сидящие Пушкины оживились и стали пытаться увернуться от кия. Удалось. На этом спектакле она никому глаз не выбила. Спела, сплясала- и пошла РЕЧЬ.

  Мужички по очереди стали произносить текcт, растягивая слова, педалируя каждый слог. Это было смешно и приятно - Пушкин всё-таки.

  Дальше– по тексту: молоденький, наголо  остриженный Гуан убивает - не вставая со стула, Карлоса, и все маршевым шагом уходят со сцены.
  Горбунья попила воды и снова навалилась на рояль. Из- за кулис двое –по виду носильщики - вынесли свечи, искусственные цветы и какой-то мусор - раскидали всё по полу, ушли. Появился тот же Гуан (никакой) и выпорхнула Анна. Очень низкое контральто, с очень длинной и долгой вибрацией - и опять странная речь Гуана с выталкиванием воздуха после каждого слога – и, наконец, маршем они уходят.
    И наступает момент истины: тем же тяжёлым быстрым шагом выходит новый Гуан –Игорь Яцко -  и всё становится осмысленным и прекрасным!  Он без обычной  косички, и без серьги в ухе (худрук всё-таки!)- глаза горят, живой, весёлый, наполненный воздухом—зал встречает его овацией. Он садится на тот же стул - но это уже Спектакль! Так, как он умеет перебегать глазами с одного лица на другое - не умеет никто!  Кажется, что он говорит именно с тобой! И хотя дальше он говорит с теми же паузами между слогами - но теперь это не кажется кунштюком, настолько дивный, глубокий голос, наполнный энергией, проникает прямо в душу, что всё ему прощаешь!
  Дальше где-то справа, там, где мне не видно, падает в обморок Анна, и Гуан в освободившееся время встаёт, идёт к авансцене, берёт бюст Вольтера из папье-маше, вынимает из заднего кармана фрака нож – и одним махом отрезает ему верхнюю часть черепа - под одобрительный гул зала!  Затем он режет её на две  части – и одну зачем-то протягивает Анне.  Она в ужасе поёт: «Диего! Что это?»
   А дальше носильщики приносят ему большую игрушку— два фехтовальщика дерутся нашпагах.Он начинает дёргать верёвочки, феховальщики начинают быстрее убивать друг друга.
Яцко начинает дико хохотать, зал тоже. После чего он уходит со сцены и очень долго хохочет за кулисами над нами.
   Поклоны: стройным маршем выходят все Пушкины и Яцко.Они сами хохочут - и зрителям ничего другого не остаётся!
   И на улице я понимаю, что смеюсь от радости – жизнь прекрасна!

Игорь Яцко