После высылки в 1974г. из Советского Союза Солженицын  занялся историческими исследованиями. Эта его деятельность непрерывно расширялась, включая, помимо собственных исследований,   содействие переводу на русский язык (возможно и финансирование) произведений по современной русской истории и осуществление их общего редактирования. Такая поистине титаническая работа, которую невозможно переоценить, дала возможность русскому читателю познакомиться с историческими произведениями, написанными за рубежом, в основном, деятелями русской эмиграции,   не испытавшими  на себе воздействие коммунистической идеологии и, естественно, советской цензуры.

 Из собственных исторических исследований Солженицына, последним его произведением стало  «200 лет вместе», которое вызвало множество откликов, содержащих полярные оценки. Одной из особенностей этого произведения (которая первой бросается в глаза) является соотношение  между объёмом содержащегося в книге цитируемого документального текста и объёмом авторского текста. Обычно  это соотношение не бывает больше единицы (приближаясь к единице в научной литературе и снижаясь до нуля в художественной). В этой же книге Солженицына оно явно превысило единицу. Этим автор, по-видимому, хотел подчеркнуть свою объективность, непредвзятость. 

Однако как раз предвзятость автора проявилась в самом отборе документов. Ведь если стремиться, по-настоящему объективно исследовать историю совместного проживания на территории российского государства русских и евреев, то следовало бы пользоваться документами обеих сторон, не отбрасывая «еврейского историка» и предоставляя широкую возможность говорить «либеральному историку», на самом деле, - проправительственному. Использованные же Солженицыным документы  отражают лишь взаимоотношения царского правительства с еврейскими общинами. Точнее,  они зафиксировали борьбу самодержавия с автономией еврейских общин, борьбу, направленную на разрушение этой автономии.

 Суть российской имперской политики состояла в установлении марионеточных режимов, управлявших национальными автономиями в интересах самодержавия. С руководством еврейских общин такая практика сложиться не могла. Мешали этому как неприязнь к евреям на биологическом уровне, так и большая разница менталитетов. (Вот в советское время, когда полностью была разрушена автономия, когда практически целиком было искоренено само еврейство, стало возможным готовить «бутафорских» раввинов, впрочем, таких же, как и православных священников, т.е. подконтрольных советской власти). 

Зато  в книге много говорится, с одной стороны, о заботе царского правительства об улучшении быта евреев, а с другой стороны, об активном участии «неблагодарных» евреев в революционном движении в России. При этом приводятся совершенно бездоказательные (так не соответствующие стилю книги) сведения о массовости этого участия.   Приводимые   документы указывают просто на массовость   революционных выступлений: манифестаций, митингов и пр. И совершенно непонятно, как в толпе могли очевидцы тех событий, на которых ссылается  Солженицын, безошибочно отличать евреев, скажем, от греков, армян или грузин. Ведь речь же идёт о тех евреях, которые уже давно перестали носить длиннополые сюртуки, широкополые шляпы и остригли пейсы.

Далее на этом основании Солженицын   делает вывод о том, что именно массовое участие евреев в революционном движении в России якобы  спровоцировало ответное  патриотическое движение русского народа, результатом которого становились массовые еврейские погромы.  Эти попытки  снять существующие обвинения с правительственных органов в их участии в организации еврейских погромов выглядят совершенно беспомощными. Да и сам А.И. их фактически опровергает   сообщением о том, что в течение недели произошли погромы более, чем в 600 местах. Кто же может поверить в стихийность и совершенную их независимость друг от друга? 

Царизм, возможно, действительно, подорвал свои силы  борьбой с русским еврейством, пытаясь разрушить его как нацию. Но несут ли ответственность евреи за падение самодержавия в России?  Кажется вредной, только способствующей разжиганию страстей сама постановка этого вопроса при отсутствии весомых, неоспоримых доказательств.   Какая же судьба постигла само еврейство? Оно было лишь расколото примерно пополам: одна половина покинула Россию, а вот другая действительно подверглась уничтожению, правда, не физическому – были уничтожены только все атрибуты русского еврейства как нации. Оставили только  клеймо в паспорте. Эти «паспортные» евреи тоже почти все покинули Россию, но одновременно с падением советской власти

В общем, эта книга может быть воспринята лишь на эмоциональном уровне определённой категорией читателей. Неужели не понятно, что многостраничные рассуждения об участии евреев в спаивании русского народа не могут быть уравновешены коротким замечанием о том, что «в губерниях, совершенно свободных от евреев, пили так же много и часто напивались до смерти». Время написания этой книги «удачно» совпало с очередной волной антисемитизма, прокатившейся по многим странам в ответ на антитеррористическую деятельность правительства Израиля. Она оказалась хорошим подспорьем для антисемитов всех мастей и национальностей. Примером могло бы служить выступление в немецком Бундестаге депутата  Хомана (Hohmann), в котором он использовал в качестве своей теоретической базы солженицынские рассуждения по еврейскому вопросу.

Несмотря на предпринятые мэтром колоссальные усилия казаться респектабельным, ему так и не удалось скрыть  ни брезгливо-пренебрежительного отношения к евреям, ни стремления к показу преимуществ царского самодержавия. Эти два обстоятельства сформировали идеологическую основу не только рассматриваемой книги, но практически всей деятельности Солженицына.  Первое проявилось ещё в начале 70 годов, притом публично, в форме обвинений, предъявленных Сахарову в книге   «Бодался телёнок с дубом», - обвинений, которые носили явно антисемитский характер.

Солженицын тогда не хотел понять, что эмиграция, в защиту которой выступал Сахаров, составляла часть общей проблемы прав человека, причём, часть, понятную на Западе в отличие, например, от защиты прав колхозника на выход из колхоза. Но, во-первых, колхоз – изобретение чисто советское. Во-вторых, «право» на выход из колхоза, а точнее его отсутствие, записано в уставе, «добровольно» принятом теми же колхозниками.  Наконец, с кем прикажете бороться за соблюдение прав колхозников? – С председателями колхозов, число которых не счесть? 

По поводу же эмиграции можно было говорить с руководителями Советского государства,  которых обстоятельства порою заставляли, по крайней мере, выглядеть цивилизованно. К тому же каждому человеку (кроме советского) было понятно, что необходимость получения выездной визы приравнивало его к заключенному,  которому свободный выход запрещен.  Выйти можно было только при наличии выездных документов, а в ряде случаев, ещё и в сопровождении конвоя (именно так, непременно группами, в состав которых обязательно входил гебист – штатный или внештатный – и выезжали советские люди за границу).

Но Солженицын   этого понимать не хотел, потому что эмиграция в то время могла быть только преимущественно еврейской. То есть, права выезда добивались, по его мнению, «чужие этой стране».  Но ведь добиваться права  на эмиграцию  могли только люди, получившие разрешение на переезд в какую-нибудь другую страну. Такое разрешение беспрепятственно получали только евреи от правительства Израиля. Однако Солженицын не желал считаться с этим реальным фактом, а  мешало этому всё то же -  неприязнь к евреям.

В свою очередь, неприязнь к евреям «подпитывалась» любовью к России, России дореволюционной, самодержавной. Но любовь ведь не может подпитывать злобу, неприязнь, она может служить лишь прикрытием. Солженицын, известно, не любил   советскую власть,  которой  противопоставлял самодержавие. Лев Толстой, место которого в конце ХХ века стремился занять Солженицын,  напротив, не любил самодержавие.  Хотя он при этом видел, что ни один из   пороков самодержавия не может быть искоренён посредством социалистической революции и поэтому занимал крайне отрицательную позицию по отношению к революционерам. Поэтому общественная деятельность Солженицына   воспринималась  равноценной деятельности его великого предшественника лишь частью общества, зараженного национал-патриотическими настроениями.

После распада Советского Союза  и падения советской власти, которая хоть  старалась казаться интернациональной, в новой постсоветской России потребовалось как-то по-другому говорить о своей нелюбви к этой власти. Ведь советскую власть могут одинаково не любить как потомки бывших дворянских фамилий, так и представители новой национальной элиты, чьи деды и прадеды жгли барские усадьбы, да ещё и «гончих собак вешали на заборах». Разбираться в истинных причинах нелюбви к советской власти значило бы способствовать новому расколу нации. Новые правители России не хотят «сталкивать лбами» потомков заключённых и охранников концлагерей, через которые прошёл и сам Солженицын,    потомков тех, кто  раскулачивал, и тех, кого раскулачивали.

Сейчас бывший президент, в прошлом коммунист и сотрудник КГБ, стремится стать лидером нации,   тридцать процентов  которой с любовью вспоминает о Сталине и испытывает ностальгию по тем временам. Поэтому он  поднимает тост за Сталина, под руководством которого была якобы одержана победа во Второй мировой войне. Чтобы быть  привлекательным для другой части нации, он неистово принародно крестится в церкви, ставшей оплотом реакции и антисемитизма.

И вот Солженицын, бросивший в своё время клич «жить не по лжи»,  начал сам творить ложь о том, что власть-то советская, оказывается, была и по составу, и по духу своему властью еврейской!  Тогда сразу всё, вроде бы, становится на свои места:  исчезает  опасность раскола нации в случае поиска истины, а вместо неё появляется основа для единения народа российского (объединил  ведь народ в своё время призыв президента «мочить в сортире» чеченов). У всех же, кто находились по разные стороны линии фронта, тюремных стен и колючей проволоки, теперь открываются глаза на то, что и те, и другие пострадали, оказывается, от этого «народца»! Просто и  понятно!

Осталось только умело «вбить» информацию о том, что «народец» этот с таким энтузиазмом бросился в революцию, чтобы захватить власть.   В минуты же смертельной опасности, которую несло ему гитлеровское вторжение, он отсиживался в Ташкенте.  Многие ли задумаются, как могли евреи, будучи гражданами СССР, уклониться от призыва в армию  в сталинские времена, переехав в Ташкент? А вот польские граждане после очередного, 1939 года, раздела Польши, среди которых было немало евреев, действительно, призыву в Красную армию не подлежали. Порядка 1,5 миллионов из них были депортированы в Казахстан и Среднюю Азию.  Некоторые могли оказаться и  в Ташкенте.

 И вот, уже пошла гулять по белу свету от Австралии до Америки подхваченная и растиражированная Солженицыным история семнадцатилетнего еврейского парня Шулема  Даина, который не хотел якобы идти добровольцем в армию, т.к. считал Сталина не лучше Гитлера.  А еще  в подразделении, в котором служил сам Солженицын, за все годы войны ни одного еврея, по его словам, не похоронили. Может быть, потому что в это «хитрое» подразделение акустической разведки, располагавшееся за много километров от переднего края, и где вообще редко кого хоронили, евреи не попадали?

 Кстати, Солженицын  тоже не добровольцем ушёл на фронт и не в первые дни войны, а "не сболтни он лишнего", и не попал бы в концлагерь, и остался бы обычным «советским человеком», как назвала его однажды Анна Ахматова, прочитав его первый опубликованный рассказ. Что же касается Шулема Даина, то он честно пронёс свой крест: отвоевал три года на передовой и не погиб он в Сталинграде, где его «похоронил» Солженицын, а дошёл ещё до Пинских болот и там уже в 1944 году сложил голову, освобождая Белоруссию.

 Не успел   Солженицын–историк написать книгу о том, в какой «любви» прожили 450 лет русские и мусульмане, по отношению к которым царское правительство ещё со времён Ивана Грозного применяло всё те же меры порабощения, которые позднее пытались применить к евреям. Поэтому не было ничего новаторского в «Державинском проекте», вопреки тому, как это показал Солженицын. О «крепких узах любви» можно судить хотя бы по тому факту, что после распада Советского Союза мусульманские республики покинуло практически всё русскоязычное население и при этом – без лишнего шума. А вот из республик Балтии, где о бедственном положении русских шумят  неимоверно, уехали только те, которые получили визы из западных стран.

Могут возразить, что мусульман не было в центральных органах власти, в ЦК КПСС, среди генералитета, в руководстве союзного КГБ и т.д. Но и евреев оттуда «вымели» всех ещё в 30-е годы, о чём свидетельствует ныне популярный (хотя в кругах и не близких к нобелевским лауреатам) писатель В. Суворов. Оставался, правда, Лазарь Каганович, но разве он был евреем? Впрочем, и большинство других, бросившихся в революцию, а затем в советскую власть, порвали со своим народом, со своей религией. Те же, кому оставались дороги интересы своего народа, стали сионистами, а не коммунистами, подобно Вл. Жаботинскому. Поэтому каждому здравомыслящему человеку чуждой кажется мысль о том, что советская власть была властью еврейской, а для русского человека эта мысль ещё и оскорбительна. К сожалению,  здравомыслящие всегда,  во все эпохи и при любой власти  составляли меньшинство, этой властью подавлявшееся.

            Порок этот у А.И. проявился не вдруг. Поразил он его ещё задолго до того, как А.И. стал Великим Писателем Земли Русской, чему свидетельством был глубокий шрам у него на лбу. Вот неприглядная история его происхождения. В школе мальчишка-еврей Каган как-то толкнул Саню Солженицына за то, что тот назвал его «жидом пархатым». Саня упал и разбил себе лоб.  С той поры великолепный шрам украшал его чело. Эта антисемитская выходка Солженицына была заслонена его серьезным ранением, мальчишка же Каган был исключен из школы.

            Человек с таким пороком, то ли врожденным, то ли в детские годы ещё в семье воспринятым, таланты свои, и писательские в том числе, развить может. Русская литература массу тому примеров знает от Федора Достоевского до Виктора Астафьева. Однако в духовном плане все они были ущербными. Впрочем, здесь нас интересует лишь личность одного А.И. и никого другого. А подтверждение сказанному будем мы искать в собственных его сочинениях и нигде более.

            Многие разделяют мнение, что писатель есть что-то высшее, что непременно он должен быть благороден, и не может позволить себе того, что простили бы другим. Поэтому естественным кажется интерес к писателю как к человеку. Каким человеком был А.И.? Как пишут бывшие лагерники, слово -  ЧЕЛОВЕК - там было высшей похвалой зека. Применимо ли это понятие в его лагерной интерпретации к А.И.?

            Известно, что писатель – это производное от его таланта и характера. Талант  Солженицына - велик и бесспорен, о характере же предпочитают особо не распространяться.  Во-первых, проявлялся он в кризисных ситуациях, а во-вторых, - в мелочах, которые не каждый и заметит, и поймет, а многие из тех, кто заметит, - простит маленькую слабость, тем более, что она касается его кумира.

            Люди, внимательно читавшие книги Солженицына, его заявления, интервью могли убедиться в том, что он - не столько страдалец за правду и борец за справедливость, сколько человек, служивший самому себе, созданию собственной славы и скандального шума вокруг собственной персоны. Огромный же его литературный талант и актерское дарование служили лишь средствами для достижения этих целей. Но людям жалко расставаться с кумиром Солженицына. Тем не менее, разобравшись, они стали отходить от него, хотя процесс этот растянулся на многие годы.

            Попав в лагерь, Солженицын с легкостью воспринял лагерную волчью философию («Теленок», стр.116), преподанную ему ещё на краснопресненской пересылке. В его признании о том, как он «усвоил и принял» советы матерого лагерного хищника, слышится даже какая-то радость. Дело в том, что выживали в лагере только те, кто не попал на общие работы, на которых было занято порядка 80% зеков, и все они умирали. Все!  А взамен им привозили новых,  и опять их - на общие работы, где они работали из последних сил, всегда голодными, мокрыми, в дырявых ботинках. Их не лечили, обвешивали и обмеривали. Поэтому  старались не попасть на общие работы любой ценой. Всё это сразу же усвоил и принял Солженицын.

            Выживали в лагере благодаря товарищеской выручке и поддержке друг друга, которая была в лагерях и играла громадную роль в жизни зеков. Но в рассказах Солженицына не найти примеров такой человеческой помощи, о которой писали другие лагерники. Не написал он и о том, что сам такую помощь кому-нибудь в лагере оказал.

Объясняется это тем, что сам А.И. в ней не нуждался, так как с самого начала согласился на «сотрудничество».

            А.И. сам рассказывает о своей вербовке лагерной чекистской службой в осведомители - стукачи, поскольку «Что-то неохотно рассказывают мне лагерники, как их вербовали. Расскажу ж о себе». После угрозы опера «загнать» в северные лагеря, Солженицын думает: «Страшно-то как: - зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи… Куда ехать, зачем ехать, если можно остаться?»  («Архипелаг ГУЛАГ». Т.2. С. 353, 358-359). Рассказанная история о подписании обязательства доносить и выборе клички «Ветров» потрясает, только разных людей по-разному.  Далее там же, на стр.360 он пишет: «В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже… Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин (лагерный надзиратель) понукал: Ну? Ну? Я разводил руками: ничего не слышал…А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше не пришлось подписываться «Ветров».

            Вероятно, когда всё это Солженицын сочинял, то рассчитывал на то, что кроме него никто больше об этом писать не будет. Однако появилось много исповедальных историй, некоторые из которых просто поражают своей откровенностью и правдивостью. Так вот, из тех рассказов известно, что, дав подписку стучать, от опера отделаться было невозможно!  Солженицыну же не только удалось отделаться, но ещё и с переводом в привилегированный лагерь. Это уже находится в вопиющем противоречии с лагерным законом – зеку не спускается даром ничего.

            Как же могло пройти не наказанным такое ужасное вероломство с подпиской на стукачество. Опер не мог допустить ничего подобного в своей работе, ведь он же лицо подчиненное и подотчетное. Спустить негодяю-зеку наглый обман – значит, подставить свою шею под удар. Быть такого не могло! Этот рассказ Солженицына поражает не только своей несообразностью, но и наивной верой автора в то, что он сможет обмануть кого-нибудь такой «байкой». Кроме того, письменное обязательство «стучать» не пропадает бесследно. Оно вшивается в лагерное дело и следует за заключенным повсюду, куда бы он ни попал.

            Лагерная судьба А.И. складывалась весьма благоприятно. Все же его представления о тяжких страданиях, лично им пережитых в лагере, - есть ни что иное, как миф, легенда, искусно им созданная и поддерживаемая намеками и тонкими умолчаниями. Однако он ни разу не сказал, что самому ему ничего из рассказанного не то что испытать, но даже видеть не пришлось. Всё это он слышал от других или читал  у других. Сам Солженицын в лагере не голодал, не валил лес по пояс в снегу в промерзшей дырявой обуви, не валялся зимой в палатках на нарах из жердей, не лежал в сыром забое. По собственным его рассказам, большая часть его срока прошла не на лагерных нарах, а на отдельных койках с чистым бельем.

            Первым его лагерем была маленькая колония в Истре под Москвой, где работал он не на общих работах, а прорабом. Следующим был лагерь уже в самой Москве, на Калужской заставе. Там он работал паркетчиком, а значит, тоже в тепле. К тому же переговаривался из окна с женой и приходившими друзьями. Имел передачи и совсем не знал голода, хотя в те времена и рядовому населению жилось далеко не сладко – ведь война-то только кончилась.

            Солженицын услышал от кого-то о существовании особых, сверхсекретных лагерей, где разрабатывались особой важности проекты. Избранных специалистов, работавших там по своим специальностям, содержали в улучшенных условиях питания, жизни и режима. Солженицын назвал их «Райскими островами».  («Архипелаг». Т.1. С.583).  «И вот на те-то райские острова (в арестанском просторечии – ШАРАШКИ) я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне весь срок ни за что не выжить». В лагерной жизни Солженицына на самом деле были два таких «райских острова»: «шарага» в Рыбинске, затем – Марфинская «шарага» под Москвой, описанная им в «Круге первом».

            И только последние два года заключения Солженицын пробыл в Экибастузе. Но и там он был бригадиром на строительных работах, т.е. на поверхности. К тому же в его бригаде работали западные украинцы и прибалты, которые отличались тем, что все они получали с родины богатые и частые посылки. По лагерным же обычаям бригадира положено было с каждой посылки угощать. Поэтому бригадиры жили всегда в довольстве, а, кроме того, Солженицын и сам постоянно получал посылки от тетки своей жены, но на деньги жены, Натальи Решетовской.

            Многому ещё чему приходится удивляться. Например, много людей защищало Солженицына и на Западе, и у нас: выступали с письмами и заявлениями в его защиту, часто рискуя своей репутацией и положением. Он же ни разу не выступил ни в чью защиту. Не заступился ни за Буковского, ни за Григоренко, ни за Максимова. А в частном письме он ещё и возмущался: «…где же «мировая писательская солидарность», которую я так расхваливал в нобелевской лекции, почему же его, Максимова, не защищаю я? А я не защищаю его, как и остальных, всё по тому же: разрешив себе заниматься историей революции, и на том отпустив себе все прочие долги».