(к 120- летию со дня рождения)

Осип Мандельштам

Поэтический дневник Мандельштама, будучи глубоко личным,   пристрастным и тенденциозным, тем не менее, является  самым скрупулезным и точным исследованием общественных событий тех лет. Хотя он,  не имея никаких систематических знаний, никогда и не стремился к "полному охвату" какого-нибудь вопроса.  Обладая единственным в своем роде поэтическим интеллектом, он все понимал с полуслова, всякое явление пробовал  «на вкус и на ощупь»,  и давал ему точную и резкую оценку. Мандельштам как никто умел слушать собеседника: опустив длинные ресницы своих глаз, он как будто прислушивался не к словам, а к тому, что было скрыто за  ними. Сыграли роль и склонность Мандельштама к осознанию своей судьбы, и литературной и личной, в зависимости от «исторического сюжета времени», и неизменность творческой и человеческой  позиции Мандельштама.

Беда  у всех была общая, но когда одни, подобно Мандельштаму,  достигли предела в том страшном   «колесе»,  другие  тем временем еще выступали с речами, писали докладные записки и романы.  Можно понять их наивность,  или простить им глупость,   — но эти качества нельзя уважать. Когда говорят о замечательных людях, беззаветно веривших и искренне заблуждавшихся,   всякий раз, с благодарностью хочется  вспомнить  Мандельштама, как залог того, что  находились и  здоровые зерна в той изрядно подпорченной человеческой породе.  Удивляешься, каким свободным  мог   себя чувствовать   человек, растоптанный   «железными сапогами века», «отщепенец в народной семье»,  от которого в страхе   отворачивались даже  друзья.

Вероятно, был такой момент, когда интеллигенция могла отстоять свою независимость. Однако оставшаяся в СССР интеллигенция кинулась по приказу сверху творить "Ренессанс". Во множестве тут же появились знатоки и судьи  живописи,   архитектуры,   кино и   литературы. Активно  пошел процесс капитуляции и переоценки ценностей. В этой новой обстановке Мандельштам воспринимался   аномалией, вредным порождением прошлого, лишним человеком в литературе, где места стали распределяться высшими инстанциями.

Появилась масса рассказов о невыносимом характере Мандельштама. Действительно, он был  нетерпимым к советской академической интеллигенции. "Все они продажные" – говорил Мандельштам. Люди, допущенные к пирогу, старались выполнять все, что от них требовали.  «Мы все ведем себя, как люди, делаем все, что положено, а кто такой этот Мандельштам, который ни с кем не считается, несет черт знает что ... Больно много он себе позволяет». Все дружно  защищали советскую  литературу от мандельштамов, заболоцких, ахматовых, пастернаков и цветаевых. И до сих пор покаяться   никто   не хочет   -  хотят лишь обвинять.   Хотя известно, что мера освобождения от   общего помрачения может   измеряться только мерой признания своей вины. Вряд ли теперь уже удастся    "растолкать сознание русского народа, и хотя бы  замедлить,  в конечном счете,  культурный распад нации».

Мандельштама обвиняли в отсутствии классового подхода. Когда представители творческой интеллигенции утверждали, что «Искусство, а тем более литература,  всегда выполняли заказ своего класса, поэтому  писателю следует с полным сознанием и пониманием дела перейти к новому заказчику...», Мандельштам говорил:  "В вопросах литературы они (власть) должны спрашивать у нас, а не мы у них". Это и сейчас остается преждевременно сказанным.

Мандельштам упорно отстаивал мнение о том, что  «раз за поэзию убивают, значит,  ее боятся, значит, она – власть». И он держал себя как власть имущий,  что только  подстегивало тех, кто стремился его уничтожить. Ведь  для них то власть – «это пушки, карательные учреждения, возможность по талонам распределять все, включая славу». При этом Мандельштам шел не от людей в гордое одиночество, а к людям,  чувствуя себя   «человеком  из толпы» и называя себя  «Всех живущих прижизненный друг». Поэтому можно было  легко предсказать, что он обречен и в этом мире. Опорой его мироощущения являлась обретенная им внутренняя свобода.   Он никогда  не испытывал потребность в разрешении, считая это «остатком прошлой эпохи с ее верой в авторитет, санкцию, с ее страхом кары и ужасом перед начальственным окриком». Тем не менее, мандельштамовское понимание свободы, не  было похожим на либерализм, так как  он не противопоставлял свободу подчинению.

Общими у них были не только друзья – это и Ахматова, и Цветаева, и Маяковский, и Табидзе, освобождавший арестованного в начале 1920-х годов в Батуми Мандельштама, и другие, - но и «палач» у них был один и тот же. В 1929 году в «Литературной газете» появился фельетон Д. Заславского, положивший начало кампании против   Мандельштама. А  в 1958 году он же назвал Пастернака «литературным сорняком», чем тоже ускорил приближение начавшегося процесса к естественной развязке. Сближало их и самое обыкновенное жизнелюбие, и отсутствие всякого влечения к  мученичеству, и даже готовность платить слишком большой ценой  за право на жизнь   – вспомним их Оды Сталину.

Конечно,  хватало и различий между ними. Начать хоть с внешнего вида —   Мандельштам, который всем своим существом достиг ранней, но настоящей зрелости,  всегда выглядел старше своих лет. Пастернак же почти до 70 лет оставался моложавым.  Обладал  Мандельштам  и способностью, совершенно не свойственной Пастернаку, наживать себе врагов своей резкостью и прямотой,   необязательными во многих   ситуациях.  Но при этом он сохранял духовное  веселие при полном осознании всего трагизма  своей  судьбы. Пастернак же хотел дружбы,  и только  написав и издав роман, пошел на открытый разрыв. До появления романа  "Доктор Живаго"  многим казалось, что с  Пастернаком   гораздо легче. Надежда Яковлевна как-то сказала ему: "Берегитесь, они усыновят вас". Мандельштам рано освободился от гипноза, пережитого всей страной, и понял, что несет людям государство нового типа. А поняв, перестал надеяться на его покровительство и ощущать это «новое» как будущее тысячелетие. Поэтому ему была  совершенно чужда ставка Пастернака, не переносившего хаос, на государство.