EN
Старый сайт
От Редколлегии
Сегодня истолняется 121 год со дня рождения Бориса
Пастернака.
К 120-летию со дня его рождения на Острове был опубликован очерк Марка Аврутина Слово о Пастернаке... (при клике на название откроется)
Недавно на сайте вышла работа г.Аврутина, посвященная 120-летию Осипа Мадндельштама Мандельштамовские перпендикуляры (Эссе)
Надеемся, читателям будет интересно сравнить два различных подхода авторов (из Германии и Израиля) к описанию жизненного пути выдающихся поэтов.
Статья г.Гордона представляется довольно дискуссионной, особенно
в тех местах, где внимание уделено еврейскому вопросу. Хотя известно, что сам Борис Пастернак считал себя христианином. Сайт у нас -не религиозный, и вопросы веры только разъединяют , т.к. у каждого об этом -своё представление. Трактовка автора о том, как воспринимал Л.Пастернак портреты Рембрандта, которые художник писал в еврейском гетто во время бедствования , представляется довольно спекулятивной, но оставим эти авторские отступления на его ответственность.
В эссе приводятся и сопоставляются многочисленные данные из различных источников и для многих она будет познавательной.
--------------
К 120-летию со дня его рождения на Острове был опубликован очерк Марка Аврутина Слово о Пастернаке... (при клике на название откроется)
Недавно на сайте вышла работа г.Аврутина, посвященная 120-летию Осипа Мадндельштама Мандельштамовские перпендикуляры (Эссе)
Надеемся, читателям будет интересно сравнить два различных подхода авторов (из Германии и Израиля) к описанию жизненного пути выдающихся поэтов.
Статья г.Гордона представляется довольно дискуссионной, особенно
в тех местах, где внимание уделено еврейскому вопросу. Хотя известно, что сам Борис Пастернак считал себя христианином. Сайт у нас -не религиозный, и вопросы веры только разъединяют , т.к. у каждого об этом -своё представление. Трактовка автора о том, как воспринимал Л.Пастернак портреты Рембрандта, которые художник писал в еврейском гетто во время бедствования , представляется довольно спекулятивной, но оставим эти авторские отступления на его ответственность.
В эссе приводятся и сопоставляются многочисленные данные из различных источников и для многих она будет познавательной.
--------------
 |
Изгнание
31 марта 1492 года Ицхак Абарбанель (1437-1508), учёный, философ, богослов, раввин, министр финансов королевского двора, потомок рода, восходящего к царю Давиду, сделал последнюю и неудачную попытку предотвратить подписание королём Фердинандом и королевой Изабеллой эдикта об изгнании евреев из Испании. Два фанатических католических величества из королевств Арагона и Кастилии соединились в браке и ненависти к евреям. В день 9-го Ава, в день двухкратного разрушения иерусалимского Храма, 2-го августа 1492 года, сотни тысяч испанских евреев покинули страну, в которой жили веками. Через полтораста лет их потомки перебрались в веротерпимые, освободившиеся от власти испанской короны и католицизма, Нидерланды.
22 марта 1862 года в Одессе родился замечательный художник Леонид Пастернак. Поступить в Московское училище живописи ему не удалось по «пятой графе», и он уехал в Мюнхен, где закончил Академию художеств. В 1889 году Леонид Пастернак, тогда безвестный художник, женился на выдающейся пианистке Розалии Кауфман, концертировавшей по всей Европе, позже ставшей одной из лучших учениц А. Н. Скрябина и впоследствии профессором. В том же году они поселились в Москве, где Пастернак открыл рисовальную школу. 29 января (по старому стилю) 1890 года у супругов родился первый сын Борис, будущий знаменитый поэт. В 1894 году Леониду Пастернаку предложили должность профессора Московского училища живописи, ваяния и зодчества при условии, что он пройдёт обряд крещения и примет православие. Пастернак отказался. В письме инспектору училища князю Львову он заявил: «Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения». Впоследствии его всё же утвердили в этом звании, и он оставался профессором училища почти четверть века. В 1905 году Пастернак получил звание академика живописи. Он был постоянным и любимым Львом Толстым иллюстратором его романов и автором многих портретов великого писателя.
При рождении Пастернаку дали имя Ицхак-Лейб. Позже он стал называться Леонидом. Пастернаки происходили из старинного рода Абарбанелей. В ХVIII веке перебравшиеся в Галицию Абарбанели стали называть себя Пастернаками. Ицхак-Леонид Пастернак знал, что он в действительности Ицхак Абарбанель, потомок знаменитого изгнанника из Испании. В сентябре 1921 года Леонид и Розалия Пастернак с дочерью Лидией покинули Россию и переехали в Германию, из которой им пришлось бежать от нацистов, как испанский Ицхак Абарбанель бежал от христианского фанатизма. Но это случилось позже, а тогда в Берлине Пастернак познакомился с Альбертом Эйнштейном и подружился с великим еврейским поэтом Хаимом Нахманом Бяликом, портреты которых написал.
В 1923 году Леонид Пастернак начал своё «возвращение» в Испанию 1492 года.
Еврейская симфония Рембрандта ван Рейна
В 1631-1632 гг. из Лейдена в Амстердам переселился великий голландский художник Рембрандт. Он поселился рядом с еврейским кварталом, в доме, расположенном недалеко от синагоги и дома, где позже жил Барух Спиноза. Рембрандт очень часто посещал еврейские кварталы. Со многими их обитателями у него сложились дружеские отношения, особенно с главой общины Менаше бен Исраэлем. Менаше был человеком незаурядных способностей. Это был блестящий знаток Ветхого завета, первоклассный юрист, философ, полиглот, владевший десятью языками, редкий эрудит. Его перу принадлежит около 400 произведений. Он был учителем молодого Спинозы, а позже стал одним из его гонителей. В тридцатых годах ХVII века Рембрандт часто встречался с Менаше, особенно в замке Мейден - владении известного в то время историка Питера Корнелиуса Хафта. Здесь собиралась интеллектуальная элита Амстердама. Встречи вошли в культурную историю Голландии как Мейденский кружок. Бен Исраэль мечтал вернуть евреев в Испанию, однако это был нереальный проект. Свои усилия он обратил на возвращение евреев в Англию при Кромвеле и сыграл в успехе этого дела решающую роль. Бен Исраэль был известным коллекционером живописи и не раз навещал знаменитых амстердамских художников, живших по соседству, в том числе и Рембрандта. Нередко он приходил к ним со своми учениками, среди которых был Спиноза. Бен Исраэль сразу постиг гений Рембрандта. Леонид Пастернак также был поклонником голландского художника. Он знакомился с творчеством Рембрадта в музеях Амстердама и Гааги. 23 июля 1912 года он посетил в Марбурге сына Бориса, студента философского факультета Марбургского университета. Отец и сын провели день в Марбурге, который Борис описал в одноименном стихотворении в сборнике «Поверх барьеров». Они гуляли по городу после лекции учителя философии Бориса Германа Когена и беседовали о нём, о неудачной попытке Леонида нарисовать портрет немецкого мыслителя и о продолжении занятий философией. На следующий день они поехали в Кассель осматривать местную картинную галерею, известную коллекцией картин Рембрандта.
Об увлечении Леонида Пастернака Рембрандтом вспоминал Хаим Нахман Бялик: «Он пришёл в качестве педагога, обучающего нас искусству, и в качестве художника-творца. И пришёл не с пустыми руками, а принёс альбом портретов еврейских писателей и тетрадь с рукописью статьи «Рембрандт и еврейство в его творчестве»…(опубликовано в Берлине в 1923 году – А. Г.)». Пастернак сильно увлёкся творчеством голландского художника, ибо обнаружил близость или связь между жизнью и творчеством Рембрандта и еврейством: «Близил его (Рембрандта – А. Г.) с евреями трагизм его личной жизни, находивший отклик в историческом трагизме последних, закалённых вечным изгнанием…, вечных объектов гонений, мучительств, социальной неправды и жестоких ударов судьбы...». Пастернак был потрясён степенью постижения Рембрандтом евреев, изображённых на его картинах. Он пытался понять, как голландский художник сумел так глубоко проникнуть в психологию этого замкнутого и отчуждённого от амстердамского окружения народа: «Откуда же Рембрандт взял этих Давидов, Саулов, Ревекк и Ленат? Откуда это проникновение в еврейскую психологию, неуловимый еврейский привкус, откуда у него это чутьё самой сущности «иудаизма», его мироощущения и откуда это понимание основного духа Библии, превращающего силою народного гения простые очерки примитивного патриархального быта, чисто еврейского, в повествование общечеловеческое?». Эту загадку творчества Рембрандта было легко разрешить, ибо известно, что выйдя из дома, художник почти сразу попадал в амстердамский Judenviertel, еврейский квартал. Для него эти голландские евреи, выходцы из Испании и Португалии, были великолепными экземплярами для изображения библейских персонажей. Рембрандт писал свои библейские полотна почти «с натуры». Пастернак пытался разглядеть в лицах героев картин Рембрандта тех, кто был изгнан из Испании и Португалии, их библейские корни и народный дух: «Так Рембрандт из простого быта голландских евреев, из этой на вид жалкой, невзрачной кучки своего квартала, от которой брезгливо и с ненавистью отвёртывались Португалия и Испания, извлёк такие жемчужины, которые стали навсегда источником всевозрастающего восторга перед духовной красотой человека, непрерывных художественных наслаждений и радости для людей. Так Рембрандт на своих холстах, воспроизводя лучшие черты еврейско-библейского народного духа, спел живописью прекрасную песнь во славу народа-избранника. Так великий страдалец-художник занёс на страницы человечества светлые черты всечеловеческой красоты духовного лица народа-страдальца...». Анализируя знаменитую картину Рембрандта «Саул и Давид», Пастернак считал, что видит на картине не царя Саула, а простого амстердамского еврея, быть может, шамеса (служку) соседней синагоги, а на его лице многострадальную жизнь еврейского народа. Пастернак пишет своё "полотно" о Рембрандте с симпатией и сочувствием к своему народу, образы которого были так ярко показаны голландским художником. Глядя на амстердамских евреев на картинах Рембрандта, Пастернак всматривался в глубины еврейской истории: «В этих экзотических голландских евреях жило ещё дыхание библейской традиции,… жило ещё многое, что отдавало Востоком и отзвуками далёкой их родины…». На картинах Рембрандта Леонид Пастернак видел своих предков, изгнанных из Испании.
Именно там, в Берлине, Леонид Осипович воспринял свою живопись и картины своих коллег-соплеменников как еврейское искусство: «И вот стоило лишь еврейству оглянуться на себя, на своё жалкое бытие, на своё жалкое недавнее прошлое, на жалкое прислуживание и пресмыкание, вспомнить далёкое славное прошлое, — и зажглись в нём иные светочи и идеалы национального подъёма, высоких стремлений, давно небывалой народной славы, — и расцветает вновь забытая поэзия, — и забил вновь родник вдохновения…».
Хаим Нахман Бялик
Леонид Пастернак осознал связь со своими предками, образами Рембрандта, после встреч с великим еврейским поэтом Хаимом Нахманом Бяликом. Поэт и художник познакомились на даче под Одессой в 1911 году. К этому времени относится первый портрет поэта кисти Л. Пастернака. Лишь некоторое время спустя Л. Пастернак прочёл стихи Бялика в русском переводе. Каждая их встреча была для него «чем-то вроде прочтения живого Бялика». Художник вспоминал о годах Первой мировой войны, когда Бялик приезжал к нему в Москву. Он приходил к Пастернакам побеседовать о живописи, которую очень любил. Бялик обращал внимание на отсутствие художественных альбомов еврейских художников, мечтал о пропаганде искусства живописи среди евреев. Поэт и художник проводили целые часы в дружеской беседе и в определении планов совместной работы в области изобразительного искусства и художественной литературы. Их сотрудничество продолжилось в Берлине. Бялик переехал в Германию по ходатайству М. Горького и по разрешению В. И. Ленина. В немецкий период своей жизни (1921-1924 гг.) Бялик с женой жили в городке Гомбург вблизи Берлина. Во время публикации «Рембрандта» Х.Н. Бялик, которому в 1923 году исполнялось 50 лет, был занят выпуском юбилейного собрания своих сочинений. Он широко занимался издательской деятельностью, для которой привлёк художника Л. Пастернака. Поэт так рассказывал о своём профессиональном и духовном сближении с художником: «Я бесконечно рад видеть Пастернака сотрудником издательства, ибо я тот, кто приблизил его сердце к еврейской работе и привлёк в наш стан». Художник так характеризует влияние Бялика на него: «Я вырос в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций ассимиляции и в долге служения русскому народу. И — странная судьба евреев нашего поколения — сейчас нам достаётся от Бялика за то, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, — а с другой стороны, — я слышал часто упрёки, что я всё же как еврей — не могу быть чисто русским художником… Мы посмотрели друг другу в глаза, и, я не знаю, я не понимаю, почему, может, на нас дохнула из глубины веков расовая общность или мы вдруг ощутили принадлежность к одному миру, миру искусства, — но этого перегляда оказалось достаточно. С тех пор, с той минуты наши души породнились… Я был далёк от внутренней еврейской жизни… Гляжу на него, и кажется, что в поэте сгустилась сущность души народа, дерзаний его и стремлений, и это кипит, бурлит в душе Бялика… Святая святых Бялика — достояние истории народа, сокровищница его…».
Важное место в эссе Л. Пастернака занимает описание знаменитой картины Рембрандта «Саул и Давид». Царь Саул слушает игру Давида на арфе. В описании Пастернака Давид - «Это – тот самый еврейский подросток, который потом, глядь, стряхнув с себя всё – и гнёт, и позор веков – воспрянет гневным поэтом, или смело и гордо прозвучит его речь – еврейского трибуна. Или силою непреклонной воли стремясь к знанию и могуществу, выплывет вдруг в сознании единоплеменников как один из тех немногих, которые накопленными несметными богатствами своими и влиянием будут в силах осуществить реально почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину. О, этот Давид, этот невзрачный еврейский юноша, с типичным страстным ртом и толстыми губами, – он прославит тебя, еврейский народ! Разве в XX веке не подтвердили евреи эти слова многочисленнейшими примерами? Дай Б-г нашим детям и внукам точно так же идти по стезе успеха!» Однако знаменитый сын Леонида Пастернака пошёл по совсем иной «стезе успеха». Он не «прославил еврейский народ» и был далёк от того, чтобы «осуществить реально почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину».
Отец и сын
Знаменитый еврейский историк Семён Дубнов, хорошо знакомый Бялику по Одессе, иммигрировал в Германию на год позже поэта. Он прожил в Берлине с 1922 по 1933 год и работал там над десятитомной историей еврейского народа. Ещё в 1907 году он опубликовал «Письма о старом и новом еврействе», созданные в результате острых дискуссий с Бяликом. В «Письмах» он писал о важном и поразительном явлении в жизни современного ему еврейства – об эмансипации: «После веков рабства, унижений и замкнутости мысли евреи, конечно, должны были устремиться к просвещению, умственному и социальному возрождению, и вообще к человечению в высшем смысле слова, наравне с передовыми европейскими народами; на деле же они устремились к онемечению, обрусению и т. д., то есть к искусственному подчинению своей национальной личности чужим». Дубнов считал, что подобная ассимиляция является падением в этическом отношении. «Старый», неэмансипированный еврей склонялся перед гонителем-христианином, но сохранял духовную независимость и верность традиции. «Новый», эмансипированный еврей, получивший права в христианском обществе, принёс в жертву свой национальный характер. Жизнь сына Леонида Пастернака, выдающегося поэта Бориса Пастернака, в чём-то соответствует описанию Дубновым "нового", эмансипированного еврея. При всей своей уникальности и гениальности Борис Пастернак шёл по пути эмансипированных немецких евреев, в которых комплекс национальной неполноценности породил мимикрию: они принимали форму и окраску окружающей среды доминирующей нации и погружались в её духовный мир. Как и выдающиеся германские евреи, деятели культуры и науки, Борис Пастернак жил и творил по описанию из стихотворения Бялика: «В кумир иноверца и мрамор чужой вдохнёте свой пламень с душою живой».
Весной 1912 года Борис Пастернак приехал на учёбу в Германию. Увлечённый философией неокантианства и дочерью богатого чаеторговца Д. В. Высоцкого Идой, он прибыл в марбургскую школу знаменитого философа-неокантианца, еврея Германа Когена, единственного в Германии полного профессора философии, получившего это звание без крещения. 1912 год был последним годом преподавания Когена в Марбурге. Осенью он переехал в Берлин, где преподавал в Высшей школе еврейских знаний до смерти в 1918 году. В момент встречи с Пастернаком Коген был занят борьбой с антисемитизмом в германских университетах. Философ предложил Пастернаку подготовить под его руководством докторскую диссертацию. Однако Пастернак не продолжил свою учёбу в Марбурге и вернулся в Россию. Отъезд из Марбурга обычно описывается в литературоведении как решение Пастернака порвать с философией и целиком посвятить себя поэзии. Так представлял дело сам поэт. Однако он, по-видимому, скрыл одно обстоятельство.
Ощущения Бориса Пастернака, связанные с евреями и еврейством в первые двадцать два года его жизни, - негативные: унижения, угнетение, погромы. Иное видение еврейской проблемы открылось ему тогда в Марбурге. Пастернак впервые в жизни увидел мощный ум типично еврейского мыслителя и столь чуждое ему мировоззрение. Философская этика Когена была основана на этике иудаизма. Увлекавшийся до приезда в Марбург неокантианством, Пастернак с подачи Когена в основах интересовавшего его учения внезапно увидел иудаизм. Меньше всего Борис Пастернак ожидал встретить в Германии еврейскую идеологию и еврейское мировоззрение в такой высокой концентрации. Измученный еврейскими комплексами в России, он должен был испытать шок от интеллектуальной атаки еврейского мыслителя. Уставший от тяжести своего еврейства в антисемитской России, он должен был отклонить вызов, идущий от националистически настроенного Когена. Он столкнулся с чуждым ему мощным антиассимиляционным ответом Германа Когена и, вероятно, понял, что дальнейшее пребывание в орбите Когена противоречит его восприятию еврейства. Пастернак отверг предложение Когена продолжить занятие философией ещё и потому, что отказался подвергать себя влиянию еврейской идеологии немецкого философа. Он не желал нести ещё большее бремя своего происхождения. В «Охранной грамоте» Пастернак назвал своего учителя философии «гениальным Когеном». Этот человек производил колоссальное впечатление на всех, с кем общался, и, конечно же, произвёл сильное впечатление на столь духовно восприимчивого человека, как Пастернак. Невозможно представить, чтобы гениальный Коген, так мощно воплощавший еврейскую мысль, был не замечен Пастернаком в этом отношении. Еврейская струна в Марбурге не прозвучала, а точнее её звучание было заглушено Пастернаком. Он полностью замолчал роль Когена в своём уходе от философии и отъезде из Германии. Как и впоследствии, Пастернак применил фрейдовский приём «вытеснения» неприятных ощущений, сокрытия и изгнания того, что «не по себе» - еврейская тема исключалась из сознания. Зигмунд Фрейд полагал, что в акте творчества происходит вытеснение из сознания художника сложных проблем и жизненных конфликтов. У Пастернака происходила психологическая сублимация: всё трансформировалось в творчество – отвергнутая любовь к Иде Высоцкой, шоковая встреча с Когеном, стремление к освобождению от тяжести организующей и подчиняющей философской мысли.
В соответствии с описанием Дубнова, Борис Пастернак принадлежал к категории евреев, которые поняли эмансипацию как обрусение, причём обрусение глубокое - культурное и духовное. Своё отношение к еврейскому происхождению поэт выразил в письме к М. Горькому (1928): «Зато до ненависти мудрена сама моя участь. Вы знаете моего отца, и распространяться мне не придётся. Мне, с моим местом рожденья, с обстановкою детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем. Реально от такой перемены ничего бы для меня не изменилось. От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убыли. Но тогда какую бы я дал себе волю!...А ведь этими изъятьями кишит наша действительность на каждом шагу, и не бывает случая, когда бы моя свобода в теперешнем окруженьи не казалась мне (мне самому, а не «кн. Марье Алексеевне») неудобной, потому что все пристрастья и предубежденья русского свойственны и мне. Веянья антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал. Я только жалуюсь на вынужденные путы, которые постоянно накладываю на себя по «доброй», но зато и проклятой же воле! О кривотолках же, воображаемых и предвидимых, дело которым так облегчено моим происхожденьем, говорить не стоит».
Борису Пастернаку, по его мнению, «не следовало рождаться евреем». Для него еврейство было проклятием. Если продолжить гипотетическую мысль Пастернака, то не родись он евреем, он бы не попал под высокое эмоциальное напряжение, не очутился бы в этой еврейской семье, в которой духовная жизнь была утончённой, сложной и запутанной, в которой жили живописью благодаря отцу и музыкой благодаря матери и воздух которой был насыщен творчеством и стремлением к нему. Не родись он евреем, он не оказался бы перед труднейшей проблемой, в душевной борьбе с которой, возможно, черпал вдохновение. Не родись Пастернак евреем, он не жил бы дуальной жизнью с огромной нервной нагрузкой. Не родись он евреем, он, быть может, был бы заурядным человеком, а не великим поэтом. Отторжение от себя еврейского происхождения и заимствование русской православной духовности сформировали мироощущение и творческий профиль Пастернака. Энергия его отталкивания от еврейства стала поэтической энергией.
Борис Пастернак стал на путь, противоложный выбранному отцом. Противоречия с отцом в еврейском вопросе выявились во время посещения Борисом Пастернаком родительского дома в Берлине в конце 1922 - начале 1923 годов, где он побывал во время празднования пятидесятилетия Бялика. Поэт описал свой визит в Германию и страшное впечатление от изменений, происшедших в ней, в «Охранной грамоте»: «Я видел Германию до войны и вот увидел после неё. То, что произошло на свете, явилось мне в самом страшном ракурсе. Это был период Рурской оккупации. Германия голодала и холодала, ничем не обманываясь, никого не обманывая, с протянутой временами, как за подаяньем, рукой (жест для неё несвойственный) и вся поголовно на костылях». Германия не обманывала поэта и невиданным разгулом антисемитизма и политических убийств евреев, самое страшное и известное из которых произошло почти рядом с домом Леонида Пастернака. Это было убийство националистами в Берлине министра иностранных дел Германии, еврея Вальтера Ратенау, случившееся за полгода до приезда Бориса к родителям. В период пребывания поэта в Берлине его брат Александр собирался жениться на русской девушке. В письме из Берлина к брату в Москву от 15 января 1923 года Борис выразил поддержку планов того и подчеркнул свои расхождения с отцом в этом вопросе: «Я от души желаю, чтобы тебе удалось жениться на Ирине.... Мы её очень любим. Что это семья не еврейская, конечно, только лучше, а не хуже. Тебе мои симпатии и антипатии известны. По совести говоря, невзирая на все папины последние у стремленья – симпатии и антипатии эти – общесемейные. Сердцем (а не головой) и они конечно русских любят больше, чем «своих». Кроме того, я ещё не видел ни одного еврея, который бы сохранял свои специфические, просящиеся в анекдот черты, в силу особой какой-то одарённости. Скорее, наоборот. Они выживают по принципу ничтожности. У Бялика этих чёрточек нет». Пастернак упоминает о «папиных последних устремленьях», то есть о еврейском самосознании отца и выражает антипатию к еврейскому браку и предпочитает создание нееврейской семьи. Поэт насмехается над «специфическими, просящимися в анекдот чертами» евреев и принижает их, говоря, что еврейские черты сохраняются «по принципу ничтожности». Он критикует еврейский национальный характер, делая, однако, исключение для Бялика. Пастернак не допускает существование таланта при наличии еврейских национальных черт. Иначе одарённость не может быть, перефразируя название одного из поэтических сборников Пастернака, "сестрой жизни" национально ориентированного еврея.
Сын и отец
В письме к двоюродной сестре О. Фрейденберг от 13 октября 1946 года Пастернак сообщил, что начал писать роман, в котором "Я свожу…счёты с еврейством, со всеми оттенками национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства». Имелся в виду роман «Доктор Живаго». Атаки на еврейство Пастернак ведёт с помощью героя своего романа, еврея Михаила Гордона: «Как могли они (евреи – А. Г.) дать уйти от себя душе такой поглощающей красоты и силы (речь идёт о Христе – А. Г.), как могли думать, что рядом с её торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной?... Полная и безраздельная жертва этой стихии — еврейство. Национальной мыслью возложена на него мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи…В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чём не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению!...Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости?». Для поэта еврейство – «пустая оболочка» христианства, мёртвый народ, национальная мысль которого парализует его развитие. Пастернак возлагает вину за страдания евреев на них самих. Он утверждает несостоятельность евреев как нации, обвиняя «властителей дум этого народа» в бездеятельной позе и идейной бесплодности. Он нивелирует перспективу существования еврейской нации. Он старается доказать, что отказ от еврейства необходим хотя бы ради прекращения страданий евреев. Тем самым он осуждает своего знаменитого предка Ицхака Абарбанеля за противостояние христианскому фанатизму. Пастернак в приведенном отрывке считает, что историческая слабость евреев состоит в том, что на них возложена "мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи…".
Семён Дубнов, который во всём расходился с учителем философии Пастернака Германом Когеном, вслед за немецким философом полагал, что вследствие изгнания евреи стали духовной нацией, очищенной и возродившейся к новой жизни, то есть для него евреи - прежде всего национальность, а не религиозная группа. Пастернак критикует евреев, не оценивших христианства. Дубнов, хорошо знакомый с полемикой Когена с известным немецким историком Генрихом фон Трейчке, понимал, что новые антисемиты не относятся к евреям как к религиозной группе, а как к нации, расе.
В Германии, в которой Пастернак бывал и в которой в течение семнадцати лет жили его родители, крещение евреев приобретало всё меньший смысл для уравнения их в правах с неевреями, сведясь к бессмыслице при нацистах. Расизм в юдофобии возобладал над её религиозным содержанием. Побеждавший расизм лишал критику Пастернака евреев, отвернувшихся от христианства, всякого смысла. Евреи были обречены быть жертвами погромов, даже если бы приняли христианство.
Антисемитизм на расовой, нерелигиозной основе угрожал перекинуться на Россию, где влияние религии слабело и где над евреями уже начинал тяготеть фатум крови. Были изданы "Протоколы сионских мудрецов", переведены с немецкого языка на русский и пользовались большим успехом (как и в Германии) расистские, не основанные на религиозной юдофобии, писания Евгения Дюринга. Возможно, назревала необходимость написать антирасистский "Антидюринг" в защиту евреев как нации, а не только религиозной группы. Осуждение Пастернаком евреев за их религиозные приоритеты выглядело, таким образом, как анахронизм, как полемика, имеющая отношение к середине XIX века и потерявшая актуальность в первой трети ХХ века.
Максим Горький, к которому Пастернак обратился с ранее цитированным письмом, опубликовал в 1919 году статью «О евреях». Статья писалась во время событий, описанных в романе «Доктор Живаго». Горький описывает антагонизм между русскими и евреями не как религиозный конфликт между христианством и иудаизмом, а как преследования на национальной почве: «Я склонен думать, что антисемитизм неоспорим, как неоспоримы проказа, сифилис, и что мир будет вылечен от этой постыдной болезни только культурой, которая хотя и медленно, но всё–таки освобождает нас от болезней и пороков... Ненависть к еврею – явление звериное, зоологическое... мы носим на совести нашей позорное пятно еврейского бесправия. В этом пятне – грязный яд клеветы, слёзы и кровь бесчисленных погромов...". Горький называет антисемитов "человеконенавистниками" и добавляет: "Я чувствую себя виноватым перед ним (еврейским народом – А. Г.): я один из тех русских людей, которые терпят угнетения еврейского народа... вражда к евреям растёт у нас на Руси». Прошли две революции и гражданская война, идущие в «Докторе Живаго», и Горький отмечал: «Я думаю, не надо напоминать о том, что наши «освободительные движения» странно заканчивались еврейскими погромами». В России, как и в Германии, религиозный диспут, о котором пишет Пастернак в своём романе, уступил место "обвинению крови" (точное и печальное выражение Александра Борщаговского). Расовую опасность заметил и выдающийся русский философ Николай Бердяев в статье "Еврейский вопрос как христианский" (1924): "Антисемитические настроения среди русских, и в России, и за границей, нарастают стихийно и принимают формы свойственной русским исступлённости". Бердяев отвергает расовый антисемитизм как несовместимый с христианством: "Расовый антисемитизм, доведенный до конца, превращается во вражду к христианству… Христианин не может исповедовать расового антисемитизма, так как не может забыть, что Сын Божий по человечеству был евреем, что еврейкой была Божья Матерь, что пророки и апостолы были евреями и евреями были многие первохристиане-мученики. Раса, которая была колыбелью нашей религии, не может быть объявлена низшей и враждебной расой… Христиане принуждены верить, что еврейский народ есть избранный народ Божий. С этим связаны для нас глубина и трагизм еврейского вопроса. Отношение к еврейству есть испытание силы христианского духа. Это испытание в высшей степени выпало на долю русского народа. И с горечью нужно осознать, что русский народ его очень плохо выдерживает". Бердяев завершает свою статью тезисом о том, что еврейский вопрос есть внутренний христианский вопрос: "Вопрос о том, хочет ли русский народ быть христианским народом и по-христиански относиться к жизни. Нас должна беспокоить не только физическая судьба евреев, но прежде всего духовная судьба самого русского народа как народа христианского. Погромный антисемитизм есть гибель души русских". Бердяев считал расовый антисемитизм самым «глубоким» и опасным видом антисемитизма. В более поздней статье «Христианство и антисемитизм» (1938) он указывал на разрушительную силу подделки русской охранки, «Протоколов сионских мудрецов», использующей фатум крови. Философ представил еврейский вопрос как сложную экзистенциальную проблему русского народа. Автор "Доктора Живаго" решает еврейскую проблему простым способом – путём исчезновения еврейства.
В романе "Доктор Живаго" устами своей героини Лары Пастернак говорит: «Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали». Для поэта евреи – «допотопное наименование», «отжившая» нация, отсталая по сравнению с христианством религия, ослеплённые фанатичные люди, находящиеся в рабстве у своих религиозных обычаев, бессмысленно и нелепо отвергающие "истинную" религию - христианство. Он видит в принадлежности к еврейству нравственное и духовное падение. Он считает, что евреи должны освободиться от еврейства, то есть ассимилировать, «бесследно раствориться среди остальных».
Вслед за некоторыми идеологами христианства Пастернак считал, что "ошибочный" отказ евреев от христианства объясняется их незнанием его основ. В этом подход Пастернака резко отличался от мнения выдающегося русского философа, христианского теолога и публициста Владимира Соловьёва, большого знатока Талмуда. В период погромов начала восьмидесятых годов XIX века Соловьёв опубликовал статью «Еврейство и христианский вопрос» (1884). В ней он отметил: «Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански. Они никогда не нарушали относительно нас своего религиозного закона, мы же постоянно нарушали и нарушаем относительно их заповеди христианской религии». В погромах нарушалось несколько основных заповедей христианства. В отличие от Пастернака, Соловьёв возлагал на христиан, а не на евреев, вину за отторжение евреев от христианства. Он считал, что еврейские погромы в России не могут убедить евреев стать христианами. Напротив, они убеждают их сторониться христианства. Пастернак обходит молчанием еврейские погромы и их разрушительную роль в еврейской и христианской истории. Для него характерно замалчивание важных аспектов еврейского вопроса в его жизни и в жизни еврейства. Так он удаляет из своего сознания фигуру Когена, погромы в России и, наконец, с этим вытеснением евреев из своего сознания он проходит Вторую мировую войну, в которой была уничтожена треть еврейского народа.
Реакция Пастернака на его еврейство и еврейство вообще была типичной реакцией подчинения своей национапьной личности чужой, желанием упразднить свою национальность. Он считал существование еврейства катастрофой и никак не прореагировал на известие о Катастрофе европейского еврейства во Второй мировой войне. Он настолько привык считать, что евреев нет и не должно быть, что когда их уничтожили, он посчитал, что уничтожения не было и не могло быть, ибо собственно некого было уничтожать, ведь еврейского народа как такового уже не было. Об отстранении Пастернака от трагедии евреев свидетельствует история его встречи зимой 1944 года в редакции газеты «Литература и искусство» с узником, бежавшим из Вильнюсского гетто, еврейским поэтом Авраамом Суцкевером, свидетелем на Нюренбергском процессе, впоследствии лауреатом Государственной премии Израиля. Пастернак выслушал рассказ Суцкевера о нацистских преследованиях евреев, а тринадцать-четырнадцать лет спустя отрицал факт встречи в письмах к П. П. Сувчинскому и Элен Пельтье-Замойской соответственно: «Я не помню, чтобы я был знаком с Суцкевером; напротив, у меня ощущение, что я хотел избежать этой встречи из-за страшного стыда, благоговения и ужаса перед этим мучеником" и "Я отклонил встречу с ним из чистого страха и стыда перед его высоким мученичеством, в глазах которого я должен был выглядеть моральным ничтожеством и предателем». Суцкевер в мемуарах рассказал о том, как познакомил Пастернака со своими стихами на языке идиш и как тот обещал перевести их на русский язык, но не сделал этого. "Нобелевский" роман Пастернака "Доктор Живаго" написан после Катастрофы европейского еврейства. Великий поэт, тонкий человек, Борис Пастернак не только отрезал себя от еврейства, он не изменил точку нравственного отсчёта и игнорировал трагедию истребления еврейства в размышлениях о еврейском народе. Конечно, он не должен был в романе о революции и гражданской войне писать о том, что случилось позже, но очевидно, что то, что случилось позже, никак не повлияло на его отношение к еврейству. Он прошёл мимо геноцида евреев, может быть, и потому, что в нём, как и в других бедствиях евреев на протяжении мировой истории, видел вину самого еврейского народа. Пастернак "вытеснил" из своего сознания Холокост, как прежде удалил из него погромы и еврейскую фигуру Когена. Пока Пастернак писал «Доктор Живаго», разразилось дело космополитов, были расстреляны еврейские писатели, члены Еврейского антифашистского комитета, прошло "дело врачей", случились нового типа еврейские погромы, лишённые всякого религиозного содержания. Поэт не изменил своего отношения к еврейской проблеме. Он игнорировал репрессии евреев в 1948-1953 гг. Когда поэтесса Мария Петровых заговорила с ним о тех преследованиях евреев, он её прервал: «Это вагон не моего поезда. Не вмешивайте меня в это». Иначе отнёсся к еврейским погромам восьмидесятых годов ХIХ века русский поэт Семён Надсон, дед которого был евреем: «Я рос тебе чужим, отверженный народ... И если б ты, как встарь, был счастлив и силён, и если б не был ты унижен целым светом, иным стремлением согрет и увлечён, я б не пришёл к тебе с приветом. Но в наши дни, когда под бременем скорбей... В те дни, когда одно название «еврей» в устах толпы звучит, как символ отверженья... Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!»
Вайнер Ирина 
Городецкая Лина 
Лейшгольд Ирина 
Борисов Владимир 
Андерс Валерия 
