EN
Старый сайт| Начинать приходится издалека и издалёка. Владивосток... 31 декабря 1955 года, накрывая новогодний стол, мама дорогая сообщила мне, как-бы вскользь, - У меня командировка будущим летом. Москва, Ленинград, Одесса, Астрахань. С инспекцией по рыбокомбинатам страны. Условие такое, - закончишь девятый класс без троек, - возьму с собой. Я обалдел! И не только от названий городов. Но, как это, мне, и без троек? Эти выручалочки частенько меня из класса в класс перетаскивали. Лучше не вспоминать. А тут Москва, 1956 год, Спартакиада народов СССР, Футбол! Виктор Понедельник! Бег на 10000! Владимир Куц! И я упёрся всеми силами. Грыз гранит наук, - искры летели! Но тройку по алгебре преодолеть не смог. Полушарие, отвечающее за математику, было занято подсчётом кудряшек на головке, впереди сидящей, Женечки Демченко. Как же я её любил, несмотря на кулачные угрозы второгодника Манькова! Это обстоятельство, впрочем, не помешало осуществлению мечты Мамина сестра, тётя Соня, на хилые плечи которой должна была свалиться ответственность за мои каникулы, сказала маме, - У меня своих оболтусов двое, и мне хватает, а вместе с твоим, - в гроб загонят. Забирай с собой сыночка, пусть проветрится. Хрустальная мечта готова была пасть и разлететься вдребезги, но устояла. Примитивный второгодник Маньков, догадавшись, что Женечка Демченко без хлопот достанется ему, наконец, отстал от меня с кулачными угрозами. Как мы до Москвы через весь Союз паровозной тягой ползли, тошно вспоминать. На второй день биение сердца приходит в амплитуду с нудным стуком колёс. Под монотонную раскачку вагона, являются тягучая бескрайность страны, её послевоенная убогость, верстовые будки обходчиков, вонь и копоть узловых станций. Тоска, одним словом, тягучая десятидневная тоска... И дорогая столица на въезде ничем, кроме длинного вползания не обрадовала. Всё заборы, ангары, ржавые, облупившиеся склады, глухие стены, мёртвые паровозы, израненные вагоны. Моё пылкое воображение рисовало не это и расцвечивало не такими красками. Палитра юношеская вся в голубом и розовом, а тут... Похоронное бюро выигранной войны. Наконец,-«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...» Под бравурный марш «Кипучая, могучая», в самое чрево Москвы, к трём вокзалам. Здравствуй, столица! Нас подхватывает разноязыкая людская стремнина. Несёт, кружит и выбрасывает на площадь. Суматоха, толкотня братских народов, отборный мат носильщиков, гусиный гогот такси и жара. Потный милиционер, протирая фуражку, - Вам куда, гражданочка? - Нам до улицы Охотный ряд. Там найдём. - Спускаетесь в метро, переходите на диагональную. Остановку «Каганович» объявят. Следите за сумками и карманами. Уследишь тут, глядя, с открытым ртом, на мозаичные переливы панно и гирлянды светильников. На шик и блеск московской подземки. Но обошлось, вышли, нашли переулок, дом, подъезд. - Здесь, - остановилась мама, задирая голову, - четвёртый этаж. - А кто там? - меня волнует её нерешительность, - кого ищем? - Там узнаем, - ничего не объясняет она. И мы тащимся наверх с неподъёмными сумками, набитыми дальневосточными подарками На облезлой двери вылинявшая табличка, список жильцов. Мама долго вычитывает его, волнуется, нажимая кнопку звонка. Дверь отворяет заспанный циклоп в жёваной майке, - Тебе кого? - Скажите, пожалуйста, Гинзбурги здесь живут? - Тебя читать не научили? Разуй глаза, Гинзбургам - три звонка! - Раньше был один, - суровеет мама. - Раньше были времена, а теперь моменты, - хрипит животное, - уплотнили жидовьё. Дверь в конце коридора. Ходят тут всякие... Тёмным кривоколенным коридором, почти наощуп, пробираемся, стучим. Никто не отвечает. Кто-то за дверью дышит, но молчок. - Роза Марковна, - решается мама, - это Вера Грозман. - А-а-а! - дверь распахивается, с хриплым криком на нас падает и виснет тяжёлая седая старуха, - а-а-а, Лёва! Лё-вуш-ка! - Что?! Что?! - с мамой тоже истерика, - Где он? Что с ним? - Лёвушка! Иди сюда, Лёвушка! Ты посмотри, кто приехал! - Так нельзя, Розочка, - выглянул из смежной комнаты высокий, тощий старик, укрытый клетчатым пледом, - так нельзя, ты всех распугаешь. Ну-ка, кто это к нам пожаловал? - Это я, Лев Борисович, - Вера. Не узнаёте? - мама пылает от счастья, - а это, мой сын, Аркадий, - подталкивает меня вперёд. - Как же, как же, - усердно щурится старик, водружая на нос, висящие на шее, очки, - Верочка, девочка моя! Сколько лет! Ну-ка, покажитесь, юноша. Хорош, хорош, - отец вылитый, - и смотрит на меня испытующе. Знаю я про отца, а если знаю, то что? В то время знал не много: «Пропал без вести на фронте». Правда открылась гораздо позже, в 71-м, когда мама лежала при смерти:« Грозман М.М. умер в заключении. пос.Тай-Урия. Заблаг. 1945г.» Вот и вся правда. Через час восторги улеглись, скромные подарки и подношения к столу вручены, кто есть кто определены. Даже кабаноподобный сосед поставлен на место. Мама надела свой депутатский значок, зашла в его свинарник и указала, - Твоё место, - у корыта! Она это умела, моя мама. И год был 1956-й, и плясун Никитка успел уже нашептать народу про «культ личности». Чтобы эту личность, и тот «культ» заменить своим. Здесь не про это, это всем надоело. Доза информации, выданная мне, пока гасли восторги, улеглась в рамки близких родственных отношений: Грозманы - Гинзбурги. Без печальных подробностей. Но кое-что я, ещё не зная судьбу отца, уже начал понимать в судьбе хирурга Льва Гинзбурга, не избежавшего Сиблага. Готовился стол, подтягивались близкие, а мне не терпелось, - «Я памятник себе воздвиг...», где же он воздвиг?! Красная площадь, Василий Блаженный, Минин и Пожарский, Мавзолей... Что я мог ещё хотеть в те годы? Парк Горького в кино, - «Ты плыви наша лодка, плыви...» «Любовь нечаянно нагрянет...» Любовь нагрянула тут же. Рядом со мной усадили сверстницу с кукольным личиком Янины Жеймо. И голосок был подстать, и хрустальный башмачок ей примерить хотелось. Очень хотелось. Размечтался и не ухватил момент, когда застольные откровения вышли за рамки дозволенного нашим юным, неокрепшим душам. Зато, мама была начеку. Она попросила Золушку показать мне Москву, определив на это аж 10! рублей. Заодно, выяснилось, что Золушку зовут Алла. Впоследствии уточнилось, - Алла Гафт... И вот он, один из сбывшихся снов, - я иду по Москве с девушкой своей неприхотливой мечты. Нравились мне в школьные годы невысокие, с мечтательными глазами и тонкой талией. Да я и сейчас, проходя мимо подобной, вспыхиваю, - Эх, сбросить бы годков этак... А как прикину, сколько годков сбросить, - иду и хохочу. Прохожие сочувственно оглядываются. Прогулка наша началась на улице Горького в кафе с мороженным, закончилась в парке Горького на лодочке и с мороженным. Мои неловкие попытки установить более тесную связь закончились ничем. Аллочка раскраснелась и призналась, что её сердце давно принадлежит другому. Я не очень огорчился, вспомнив Женечку. Ну и... Открылась Спартакиада народов, побежал Куц, забивал Понедельник. А Красная площадь запечатлелась двумя чёрными именами над входом в Мовзалей, шуточной раскраской Василия Блаженного и зловещей пустотой лобного места. В дальнейшей жизни много было Москвы по разным поводам, но запомнилась и всплывает в ностальгических снах та, первая, послевоенная, дарившая надежды. И не важно, что не сбылись. А Ленинград того лета вспоминаю без воодушевления. Да я и не разглядел толком «Петра творенье». С вокзала мы, - в толкучку троллейбуса, и до Марсова поля. А дальше, глухими дворами в далеко не парадный подъезд. Пять ступенек вниз, - квартира дяди Саши, маминого брата, бывшая дворницкая. Хотя дядя никакой не дворник. Нет, он орденоносец ВОВ и важный кораблестроитель. Поэтому у него просторная квартира на Марсовом поле в бывшей дворницкой. Широко жили дворники при царизме, - вот какой вывод я сделал из всего этого. Встретила нас супруга Александра, Светлана, красотой исходящая женщина с нервной, приклеенной улыбкой. Она сообщила, что у Саши министерская комиссия, расширенное совещание, поэтому на дачу мы поедем без него на пригородной. Ехали молча. Мама молчала, потому что не любила вторую жену Александра, Светлану. Эта полновесная красотка во время войны служила санитаркой в госпитале и, воспользовавшись лежачим положением раненного Саши, умыкнула его у законной жены, ближайшей маминой подруги, Ирочки Свешниковой, которая осталась ради него в голодном городе и чудом выжила. Вторая жена Светлана молчала, потому что понимала это, но считала вопрос решённым, и квартира в бывшей дворницкой её вполне устраивала. А также машина и дача. Я помалкивал, чувствуя их взаимную неприязнь и близость взрыва эмоций. Но в тот раз всё обошлось. Станцию и дорогу к даче не запомнил. Песок, сосны, камни вдоль Финского залива. Улица в тени, забор в два ряда обветшалых дач с верандами, задиристые звонкие собаки. - Ну, слава Б-гу, - у калитки встречала нас престарелая копия Светланы, - уже ж не знала шо думать. Сан Саныч, - толкнула она вперёд пацанчика лет восьми, - приймай гостей. Проходьте, не стесняйтеся. - Да никто не стесняется, мама, - почувствовав численное превос-ходство, взяла власть сестра милосердия, - познакомься, Саня, это тётя Вера, это Арик. А это мама моя, Галина Власьевна. Сынок Саня, - зрелище жалкое. Стриженый наголо, худющий, ушастый недоросль, запуганный очкарик. И пока, под охи и ахи, распаковывались наши дальневосточные подарки, я утащил его на пляж, купаться, как он ни упирался. Знать бы тогда, чем всё это кончится. Ну, задержались немного. Пока до берега добрались, местечко выбрали. Пока уговорил окунуться и ещё... К даче вернулись в сумерках. У калитки стояла чёрная ЭМКа и зелёный от злобы дядя Саша в позе инквизитора. Меня он пропустил, не отметив приветствием, хотя видел в первый раз. Сына поставил по стойке «смирно!» и стал охаживать увесистыми мужскими пощёчинами. Экзекуция продолжалась до тех пор, пока на рёв наследника, ни сбежались женщины. - Теперь на всю жизнь запомнит, гадёныш, - успокоил их дядя Саша. Меня удостоил лёгким подзатыльником. Я быстро забыл. А гадёныш запомнил. В 88-м году, когда одну вслед за другой проводили в мир иной бабушку Галину Власьевну и маму Свету, он сдал отца в психушку, завладев дворницкой, и машиной, и дачей. Вытащила несчастного корабела из дома скорби брошенная жена Ирочка Свешникова. Но не надолго. Круг замкнулся, этот ленинградский круг. И чтобы завершить с ленинградскими... В июне 1971-го, будучи уже зрелым специалистом в области типового совкового зодчес-тва, я решил восполнить, упущенные в типовом совковом ВУЗе, знания наглядным изучением градостроительства в городе на Неве. Туда и направил стопы свои, прямо под белы ночи. Две недели, сопровождаемые гостиничным скоротечным романом, пронеслись вихрем. Предмет путешествия изучался в основном из окна «Октябрьской» с видом на Невский. Но последний день посвящён был только Петергофу. И, бросая прощальный взгляд на мощного Самсона, раздирающего пасть шведскому льву, вдруг услышал, - Вот где пришлось встретиться через столько лет! Оглянулся и... не узнал своего двоюродного брата Бориса, с которым не виделся... 18 лет! Нас развезли родители, когда нам было по... 13! Как он узнал? Тут же выяснилось, - он геолог, а зрительная память у таёжных бродяг обострена, как у волчар. Ладно, удивились, погуляли, отметили, обменялись адресами, разъехались. Связь поддерживали не долго, - его партию пере-местили, а куда, он не известил. Всё? Нет, господа. В 1978-м и в 1987-м мы, как по заказу, встречались с Борисом в Петергофе у «Самсона», ни разу об этом не договариваясь. Каково? А может быть, это потому что июнь в Питере, - это тепло, белые ночи, отпускной период и душевный магнит? Мы и сейчас, перезвани-ваясь, заканчиваем, - Ну, до встречи у «Самсона»! Но «Самсон» звучит уже как-то по-еврейски... Но вернёмся в 1956 год. Между тем, северный август нахмурился и пролился, а мамина инспекция по рыбодобывающим регионам устремилась на юг, к одесским бычкам и астраханским осетровым. Я был доставлен в город Краснодон под присмотр тёти Галины, младшей сестры мамы, завуча школы №1. Да-да, той самой, молодогвардейской. Если кто-то ещё помнит. В это время учебный год приблизился, и 1-го сентября прорвало, - первоклашки, белые банты, фартуки, красные галстуки, цветы, песни советских композиторов, первый звонок... Тётя Галя ввела меня в класс, представила ошарашенным сверст-никам и усадила на третью парту в левом ряду. На второй была табличка: «На этой парте сидел Олег Кошевой». Ей Б-гу, не вру! Устроился, осмотрелся, и тут же влюбился в чернобровую хохлушку, сидящую напротив. Образовательный процесс пошёл. И, что удивительно, пошёл уверенно. Смена обстановки и лиц окружения повлияла на меня благотворно. Алгебра, всю жизнь, мучавшая меня, благополучно списывалась у гениального соседа. Хохлушка, оказавшаяся евреечкой (имя выпало из памяти), мои знаки внимания принимала, а ко дню Конституции, разрешила первый поцелуй. Но всё это антураж... К Новому Году вернулась мама опять с тяжёлыми сумками. Одесса за благоприятный отзыв поблагодарила бычками в различном ассортименте. А на Каспии был выброс нефти и большая партия осетровых, уже отловленная и обработанная, отправилась в брак. Поэтому роздана бесплатно работникам комбината. Проверяющую тоже не обошли, чтобы сгладить оценки. Вечером на пир рыбной чумы съехался весь интеллигентно - коммунальный бомонд Краснодона, - заслуженные учительницы и мужья их, управляющие жилищных контор и завгары. Заполночь гости разбрелись, женщины отошли ко сну, оставив на уборку стола двух малопьющих мужиков. Мужа тёти Гали, Николая и меня. Дядя Коля, неторопливый полноватый увалень, тризну по осетровым завершил рюмкой водки и неожиданным откровением. - Ты уже взрослый, так вот, - не меняй страну, Арик, и не предавай любимых. Это я прочно запомнил. Остальное, - с его слов. И даты могу спутать, полвека с хвостиком миновало. Главное, основное, как я это сейчас представляю. В сороковом, перед самой войной, прибыла Галина в Краснодон с дипломом учителя английского языка. В ту самую школу. Успела только год учебный завершить и с Николаем познакомиться. Как? Да обыкновенно, - на танцах в клубе. А Коля к тому времени речное училище закончил и гонял на буксирчике по Северному Донцу мотористом. И, знай брат, наших, щеголял в клубе по всей матросской форме. Дальше, как по накатанной, - белый танец, знакомство, и в те, довоенные времена, любовь на всю остав-шуюся жизнь. Как в кино «Трактористы». А жизнь, считай, с конца началась, - вот она, война у порога. Галя ещё успела в эвакуацию, до самого Красноярска добралась. Коле не повезло. Погонял с полгода баржи с боеприпасами, да застрял в оккупации, отрезали. Плен, и конец мечтам, только бы выжить. Но хватило сил, и не обошла удача. Повезло тем, что концлагеря миновал. Тогда ещё по заводам и частным хозяйствам развозили. Вот так и попал в поместье Бислих на берегу Рейна. Пригодилась профессия при моторе. Весной пахал, сеял, летом поливал, осенью косил, корма подвозил, зимой технику ремонтировал. И терпел, ждал, ждал... Дождался. В конце 44-го без боя, спокойно вошли англичане. Ну, вошли, освободили, что дальше? Выбор-то не богатый, - или на запад с освободителями, или на восток, на родину, - предателем родины. На чужбине перспективы так себе, сомнительные. А дома, совершенно ясные, - в колымские лагеря. Это в лучшем случае. Выбрал туманный Альбион, стал гражданином свободного мира, освоил язык, сменил ФИО, нашел работу. Только личная жизнь никак не устраивалась. Были варианты, но запала Галка в сердце и сравнению никак не поддавалась. Ждал Коля своего шанса и словил его. Весной 1950-го рискнул, подался, на удачу, в торговый флот Британии. И, вот она, удача... - Везде повезло, - сказал Коля. Я понял это в широком смысле. Но гораздо позже. А тогда, в пятидесятом, дошел он северным морским путём на аглицкой посудине, через Енисейский залив, в порт Игарка. Перегрузились на баржу, и вверх по Енисею до Красноярска. - А меня чёрт дёрнул сопровождающим, - осветился Коля, - и вот он, Красноярск, встреча с союзниками в клубе моряков. И Галка напротив. Так судьба закольцевала. Или боженька смилос-тивился... Ныне, спустя более чем полвека от описанных событий, многое забылось, что-то упущено или было не так истолковано моим юношеским, категорическим романтизмом. Но Коля подробности возвращения и меру расплаты опустил, а я не берусь предполагать или фантазировать. Излагаю, как запомнил. Только время уже не то, и страна давно не та, и автор далеко не тот восторженный юнец, веривший в справедливое распределение счастья. Вот этой банальщиной и завершить бы, но... Всплыло в изношенной памяти первое моё жильё на Кармеле в Хайфе. Устраивал меня в 15-метровое узилище маклер Марк, синюшный жилистый мужик, похожий на деда Ягу. - Квартира, - двести «шакалов», арнона, - двести. Договор, завтра в Тель-Авиве, в офисе Боровичей. Они Кармелем заправляют, - пояснял мне Марк, помогая втискивать репатрианскую мебель. - Однако, это моя последняя гастроль, - заявил он при распитии «въездной». Лекари рачок отыскали. И где? В заднице! Ты понял? А на мне шесть душ держатся... И любовнице всего 26 лет... - А тебе? - растерялся я поворотом к любовнице. - Шестьдесят, - выдохнул Марк, - всего-то ничего... - Говорят, здесь лекари чудеса творят, - как мог, успокаивал я. На следующий день мы в офисе Боровичей. Ждём своей очереди, любуясь пируэтами подтянутой брючной секретарши. Наконец, удостоены, - усохший, плешивый старикашка, дрожащими руками перебирая листки договора, что-то невнятное бормочет себе под нос. И неожиданно, подняв на меня вполне осмысленный взгляд, - Откуда с-десь, мол-дой чел-век? - Из России, из Красноярска, Сибирь, - выпалил я инстинктивно. - О-о-о! Мы с то-бой... как это... Сем-ля-ки, - расцвёл старичок, - Я имел Си-бир! Плохой Си-бир. Мири-инск, Тобол... Лагэр, мо-роз, сна-ешь? - Мариинск, Сиблаг? - догадался я. - О, да! Лагэр, Тобол... - он разглядывал меня как пришельца из своего далёкого прошлого. С трудом поднялся из кресла, хромая обошёл стол, присел на стул рядом со мной, - Да, лагэр, мо-роз... шана арбаим вэ шмонэ... рэгель... - Нога? - я не переводил, угадывал. - Кэн, кэн, нога, - постучал он по протезу, - от-мороз, кан-грэна... Доктор Гинс-бург Лэв... нитуах... опера-ция... - Лев Борисович?! - рвануло из меня непроизвольно, - так это мой дядя! - Кэн, кэн, Лэв Гинс-бург! Опера-ция! - орал Борович старший. Младшие, сбежавшись на причитания деда, во всём разобрались, и вежливо хлопали меня по плечам. Были очень растроганы... Впрочем, на сумме договора и стоимости услуг это не отразилось. И сейчас, перечитывая конспект судеб близких и знакомых мне людей и сопоставляя его с собственным, смею утверждать, - на добро - добром. Хотя, не без исключений. Вот и всё. Тема исчерпана, и даже некая мораль подведена... Но! Вчера, спустя семь лет, на автобусной остановке 133 маршрута подошёл ко мне вполне живой маклер Марк, которого я, грешным делом, давно похоронил. И, как будто, не расставались... - Видал, живой я! Сдох рачок и все его метастазы, не по вкусу им моя задница пришлась. Семья в порядке, любовнице 26 лет... - 26-ть ей было семь лет назад, - вспомнил я. - Это уже другая. Зачем мне старухи, если всё так обернулось?! Ты не спешишь? Может, накатим винца за здравие? И мы накатили. Кармель, - престижный район Хайфы шана арбаим вэ шмонэ - год сорок восьмой рэгель - нога нитуах - операция кэн - да |
Умеренко Ефим 
Талейсник Семен 
Коровкина Ирина 
Рубин Валерий 
