Виктор Григорьевич умирал.

Он лежал на спине, тяжело дышал ртом и боялся пошевелиться.

Любое движение отзывалось жгучей, тянущей болью за грудиной.

Так могло реагировать только измученное атеросклерозом и гипертонией  сердце. Чтобы добить его окончательно не хватало только инфаркта.

Но Бог миловал. Пока.

Смирнов сложил худые, болезненно-желтые, в пигментных пятнах руки крест-накрест и, словно испуская дух, закрыл веки.

Он любил вот так полежать в пронзительной тишине, не нарушая ее земными думами и воспоминаниями.

Из сладкой, убаюкивающей дремоты его вырвал зажужжавший шмелем сотовый телефон.

Одеревеневшей от лежания рукой Виктор Григорьевич нашарил на стуле смартфон.

Деформированные артрозом суставы пальцев почти не гнулись, и он с трудом приложил китайский аппарат к правому уху, которое слышало лучше левого. Содрогаясь всем телом, громко прокричал:

– Алле!

– Виктор Григорьевич?

– Я.

– Здравствуйте, Виктор Григорьевич! С вами говорит руководитель службы безопасности Сберегательного банка.

– Кто говорит?

– Руководитель службы безопасности Сбербанка Иванов Олег Петрович. Час назад с вашей банковской карты была предпринята попытка списать пять тысяч рублей. Вы в это время совершали какой-нибудь платеж?

– Не совершал…

– А банковская карта при вас? Ею не мог воспользоваться кто-то другой?

– Не мог!

– Почему вы говорите так уверенно?

– Потому что у меня нет банковской карты...

Руководитель службы безопасности Олег Петрович Иванов моментально испарился, как капля дождя от палящего солнца. 

Со Сбербанком Виктора Григорьевича связывали довольно неприятные воспоминания.

В середине 90-х ни где-нибудь, а именно в Сбербанке накрылись медным тазом все их с женой сбережения.

Не одно десятилетие они с каждой зарплаты, с каждой премии несли туда свои кровные, откладывали по пять рублей, по червонцу, копили.

Сберкнижка считалась делом надежным, перспективным.

Мужики с работы даже открывали сберкнижки на детей – рассчитывали, что к их свадьбе денежки как найденные будут.

«Сберегательная книжка помогает трудящемуся полнее удовлетворять свои культурно-бытовые потребности», – внушали газеты, и люди верили.

В укромных местах, в комодах и шифоньерах, под стопками постельного белья хранили голубенькие книжечки вместе с паспортами и дипломами.

Доставали их только по случаю похода в Сбербанк, чтобы сделать запись о зачислении суммы. Когда все страницы, вплоть до задней корочки, оказывались исписанными, выдавалась новая книжка. Бланки приходных и расходных ордеров лежали прямо на столах. Бери – и заполняй!

Никто не ожидал, что великий и могучий Советский Союз рухнет, как теремок из детской сказки, и вместо былых накоплений Сбербанк выплатит вкладчикам обидные до слез компенсации, на которые ничего не купить!

А теперь звонят, спрашивают про банковские карты, мошенники!

Неделю назад Смирнову тоже позвонили с неизвестного номера.

Интересовались, установлены ли в квартире пластиковые окна?

Хотя, казалось бы, кому какое дело до его окон? Но звонят, спрашивают.

Виктор Григорьевич прямо сказал, что нет у него пластиковых окон.

Поздно, мол, о пластиковых окнах говорить, пора о вечном подумать.

А собеседница лопочет, как заведенная, вешает лапшу на уши:

– Если вы пенсионер, могу вас обрадовать: для пенсионеров у нас действует акция по установке пластиковых окон с пятидесятипроцентной скидкой... Окна можно установить даже в рассрочку…

Тогда Виктор Григорьевич просто отключил телефон.

Через два дня снова позвонили.

И снова завели разговор про окна.

Да так бойко, так бесцеремонно, словно он полный маразматик.

– В прошлом году в вашем доме устанавливали пластиковые окна, – словно по шпаргалке барабанила девица, проглатывая окончания слов. – Скажите, когда можно подойти мастеру для профилактического осмотра?

– Никогда! 

– По гарантии наша услуга совершенно бесплатная...

– Нет у меня никаких пластиковых окон! И никогда не было!

Сбербанк – не пластиковые окна! – размышлял Виктор Григорьевич. – В Сбербанке наверняка знают, что нет у него банковской карты! Выходит, не из банка звонили, а мошенники, проходимцы, вроде тех, что навязывают старикам пластиковые окна!

Вот жизнь пришла: умереть спокойно не дадут!

Виктор Григорьевич осторожно, словно в таз с горячей водой спустил ноги на пол, медленно поднялся и, придерживаясь рукой за стену, потащился в туалет.

Последний год он даже малую нужду справлял сидя на унитазе.

Стоя ничего не получалось, начинала кружиться голова.

Это в пору бесшабашной молодости, по пьяному делу, он мог распахнуть дверь электрички, спуститься на нижнюю ступеньку и, обдуваемый встречным ветром, побрызгать по ходу поезда.

В чужом городе частенько справлял нужду, пристроившись за деревцем или спрятавшись в кусты. А отдыхая на море, так вообще прямо в воду.

И вот под старость лет, молчавшая прежде, аденома подставила ему такую подножку, что он боится на ночь выпить чашку чая.

Ко всему привыкает человек, со всем смиряется.

С потерей близких людей, болезнями, старостью, одиночеством.

Не мог смириться Виктор Григорьевич только с несправедливостью.

Той самой, что нынче сплошь и рядом, везде, куда ни шагни.

Раньше он ее вроде не замечал, а теперь за версту чувствует и переживает.

Никак не может успокоиться из-за конфликта с электросетью.

Началось все с того, что получив с него деньги за свет, эти архаровцы перестали сообщать о платежах в отдел социальных выплат.

Месяц молчат, другой, третий.

И ему, как должнику, не перечисляют ветеранскую компенсацию.

Он об этом и знать не знал – соседка подсказала.

Намучился тогда Виктор Григорьевич, добиваясь правды, потому как до начальства не дозвониться, а разговаривать с автоответчиками – бесполезно.

С тех пор любая несправедливость, любая ложь, даже самая маленькая, его бесила.

В том числе и та, что как помои с утра до ночи лилась из телевизора.

А нынче он не успел дотянуться до замотанной скотчем (чтобы батарейки не выскочили) «лентяйки», как на пятом этаже началось свое кино:  

– Ууууу! Ууууу! – заскулил проснувшийся сосед. – Ууууу! Ууууу!

Первое время Смирнов думал, что Федя дурачится, капризничает, требуя  должного внимания от родственников.

Мужику шестидесяти нет, а воет, как будто ему в прямую кишку вставляют ректоскоп. 

Три года назад, попав в урологическое отделение, Виктор Григорьевич познакомился с этой штуковиной. 

Спросил у старосты Нины Афанасьевны, бывшей учительницы, что с Федей.

Та сказала, что ничего не слышала и знать ничего не хочет.

Оно и понятно: староста живет на первом этаже, а Федя – на пятом.

У Смирнова же квартира как раз под Фединой – и от его «ууууу» можно умом тронуться.

Виктор Григорьевич умирал молча.

«Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает», – еще до нашей эры заметил Аристотель.

Правильно сказал.

Страшно было Смирнову умирать.

Хотя были в его жизни моменты, когда, наоборот, не хотелось жить.

Впервые эта навязчивая, липкая мыслишка посетила его накануне партийного собрания, на котором встал вопрос о его исключении из партии.

Полгода назад ему, ударнику труда, победителю соцсоревнования, гвардейцу пятилетки вручали билет члена КПСС, поздравляли, желали новых трудовых успехов, и вдруг возле проходной появилось объявление: «Сегодня в актовом зале состоится партийное собрание. Повестка дня: персональное дело члена КПСС Смирнова В.Г.»

А у него жена беременная, очередь на квартиру подходит и на руках телеграмма, что он зачислен на заочное отделение института.

Исключат из партии – вся жизнь как коту под хвост!

И было бы за что!

Приятель Коля Рябушкин пригласил в ресторан.

Вместе в школе учились, два года за одной партой сидели, и вот Николай Михайлович в люди вышел, большой шишкой стал – заместителем председателя горисполкома.

Как не обмыть столь стремительный карьерный рост?

Зашли в «Теремок», сели за дальний столик возле окна, чтобы не маячить при входе.

Николай расщедрился: заказал графинчик беленькой, салатики, эскалоп – все, как положено.

В зале музыка играет, душу праздник распирает. 

Школу вспомнили, одноклассников, девчонок – и за разговорами уговорили графинчик. Рябушкин заказал другой – и тот опустошили.

Смирнов тогда еще не привык к таким лошадиным дозам, но от приятеля отставать не захотел.

Помнит, как они долго, по-мужски целовались на прощание, как Николай в такси с голубыми шашечками садился, а дальше – полный провал памяти.

Очнулся в трусах и майке на холодной кушетке вытрезвителя.

Серая простынь, пахнущее мочой байковое одеяло, решетка на окне.   

Через две недели на работу пришла «телега» – вызвали в партком.

– Что же вы, молодой человек, в выпивке меры не знаете! – распекал его маленький человечек под большим портретом Ленина. – По Уставу партия освобождается от лиц, компрометирующих высокое звание коммуниста! Неужели вам не стыдно, товарищ Смирнов?

– Стыдно! – промямлил Виктор. – Больше подобного не повторится!

– Это вы не мне, Смирнов, а товарищам по партии скажите!

От раздавившего его всмятку позора Виктору и впрямь не хотелось жить.

Нет, он не собирался вешаться, не собирался бросаться под поезд, просто стало как-то безразлично: жить или не жить.

Словно почувствовав его безразличие к будущему, товарищи по партии, в принципе, такие же, как он мужики, пожалели его молодость – и Смирнов отделался строгим выговором без занесения в учетную карточку.

Через год выговор сняли.

Во второй раз Смирнову захотелось умереть, когда он проснулся рядом с остывающим телом жены.

Катя болела, лечилась, бегала по врачам, жила на таблетках, но ничто не предвещало летального исхода.

Все болеют, все лечатся, все пьют лекарства, а о смерти не думают!

Вечером поужинали, Катя приготовила спагетти с сыром, выпили чаю с вишневым вареньем.

Легли пораньше спать, пожелали друг другу спокойной ночи...

Под утро, как только в комнате забрезжил рассвет, Кати не стало! 

Это было так неожиданно  и страшно, что на голове у него зашевелились волосы, а спина покрылась ледяным потом.

Поначалу он не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть, как в детстве, когда его, утонувшего в пруду, мальчишки вытащили на берег.

Позвонил в полицию и полтора часа стоял у окна в ожидании машины.

Стоял и думал: «Почему так? За что?»

И не находил ответа.

Похоронные хлопоты его отрезвили – помощи было ждать неоткуда.

Сын, живущий с семьей на Камчатке, прислал телеграмму, что приехать не сможет.

Дочь, улетевшая с внучкой в Турцию, написала, что у них чартер и раньше никак не вернуться.

Весь груз похорон Виктор Григорьевич взвалил на себя.

Думал, надорвется и уйдет вслед за Катей.

Но Бог дает человеку столько испытаний, сколько тот сможет вынести.

Смирнов выдержал.

Дочь привезла из Турции бутылку виски, сумку подарков и море слез.

Виски выпили, сувенирную собачку с красным сердечком отнесли на могилу, а слезы высохли, пока шли с кладбища.

Жизнь продолжалась.

Правда, Виктор Григорьевич с ишемической болезнью на три недели угодил в больницу, но все обошлось.

Лечащий врач, хитроватый белобрысый паренек с веснушчатым лицом, выписал пачку рецептов и отправил домой.

Значит, не время. Значит, еще не все земные дела завершены.

Весной, когда кладбищенский чернозем вперемешку с песком и глиной на могиле просел, Смирнов взялся за благоустройство захоронения.

Взялся основательно, как за главное дело жизни.

Заказал дорогой, из карельского мрамора памятник с фотографией и текстом: «Помним, любим, скорбим…». Другого ничего не предлагали, а он и не требовал.

Обнес памятник невысокой, сантиметров сорок, металлической оградкой, соорудил металлический столик, скамейку, чтобы можно было посидеть. Договорился с кладбищенскими работниками, и те за неделю обложили захоронение  розовой тротуарной плиткой.

Денег не жалел, да и сын с дочерью не остались в стороне, помогли.

Рабочие, два мужичка средних лет, посоветовали для надежности залить отверстия под стойками лавочки и столика цементом. «А то стырят», – шмыгнул носом тот, которому Смирнов отдал деньги.

Так и сделали. В каждую яму залили по полведра цемента.

Не помогло. Через месяц скамейка, столик и ограда исчезли, словно их унесло ураганом.

На соседних захоронениях прокурора и хоккеиста лавочки не тронули. А с Катиной могилы выкорчевали все железо, несмотря на цементную стяжку.

Глядя на изуродованное захоронение, куски цемента и искореженную плитку, Виктор Григорьевич был готов сам провалиться в могилу.

С опухшими от слез глазами он поехал в отделение полиции.

Найти это отделение на городской окраине было непросто, потому как оно спряталось за железобетонным забором с колючей проволокой.

На входе в неприметное облезлое здание стояли видеокамера и домофон, в который его попросили изложить цель визита.

Виктор Григорьевич изложил – металлическая дверь открылась.

За ней была другая – пластиковая и рамка металлоискателя.

Дежурная часть находилась за стеклом, все разговоры шли по телефону.

Из-за стекла Смирнову высунули листок бумаги и шариковую ручку.

Он написал заявление. Минут через тридцать за ним вышла девушка-дознаватель, провела по лестнице на второй этаж в кабинет, где ее коллега вел допрос юркого, разговорчивого мужичка.

Там Смирнов под роспись «С моих слов записано и мною прочитано» дал объяснения.

Закончив с бумагами, они поехали на кладбище, где эксперт-криминалист сделал несколько фотографий места происшествия. 

Ровно через месяц Смирнов получил официальный ответ на двух листах:

«Младший лейтенант полиции Варежкина А.М., рассмотрев материалы уголовного дела, установила, что неизвестное лицо, находясь на кладбище, имея прямой умысел на тайное хищение имущества, действуя из корыстных побуждений, тайно похитило металлическую ограду, столик и скамейку, принадлежащую Смирнову В.Г., причинив последнему материальный ущерб. Руководствуясь ст. 42 УПК РФ, Смирнов В.Г. признан потерпевшим…»

Что дальше? Да ничего.

Тогда Виктор Григорьевич тоже был рад умереть.

А сегодня ему хотелось жить.

И не просто жить, а поесть чего-нибудь вкусненького.

Женщина-соцработник помимо обычных продуктов (хлеба, сыра, сосисок, молока) любила его чем-нибудь порадовать.

То чуток свежей клубники купит, то большой, как мячик апельсин принесет, а как-то ванильным мороженым с шоколадной крошкой угостила. Смирнов даже обертку от вафельного рожка сохранил, чтобы потом еще попросить.

Старательная женщина, добросовестная, считающая, что стариков, как и детей надо постоянно чем-нибудь баловать.

Виктор Григорьевич рассчитывал, что Ирина Валентиновна, как обычно, придет во вторник, он уже и список, чего купить, составил.

Но Ирина Валентиновна во вторник не пришла.

И в четверг не пришла, и в пятницу.

За четыре дня Виктор Григорьевич оголодал так, что был готов проглотить тарелку, если бы на ней оказался бутерброд с колбасой.

В холодильнике было пусто, словно он готовился к размораживанию.

В кухонном шкафу прятались пожелтевшие бумажные пакеты с мукой, горохом и солью. Ничего радующего глаз и желудок.

И лишь в деревянной, подаренной дочерью, хлебнице лежал высохший, как мумия батон, которым можно было забивать гвозди.

Два года Ирина Валентиновна ходила к нему каждый вторник, четверг и пятницу – и ни разу не было сбоев.

По соцработнику можно было сверять часы.

Кроме покупки продуктов и лекарств, раз в неделю Ирина Валентиновна, намотав на швабру мокрую тряпку, делала влажную уборку, выносила мусор.

И каждый визит, словно прилежная школьница, записывала в дневник-тетрадку. В тетрадке она перечисляла все купленные продукты с указанием цен, а Виктор Григорьевич в знак одобрения ставил закорючку-подпись.

Записи Ирины Валентиновны не отличались оригинальностью, казались сухими и казенными:

 «Посетила, побеседовали, приняла заказ, вынесла мусор».

 «Посетила, побеседовали, ходила насчет анализов в поликлинику, взяла выписку из амбулаторной карты».

«Посетила, побеседовали, контроль здоровья, ходила в аптеку»...

Никакой лирики – все по инструкции территориального отделения социального обслуживания населения.

Два раза дневник проверяла заведующая Тахмазова Зарифа Салман кызы, полная женщина с густыми сросшимися бровями и копной смоляных волос.

Накинув на обувь синие бахилы, Зарифа танком следовала на кухню, бухалась за стол и, нацепив очки, изучала записи, словно там могли оказаться призывы к свержению власти.

– Претензии, жалобы, обращения есть? – убирая очки в пенальчик, интересовалась чиновница.

Виктор Григорьевич молчал.

– Тогда всего доброго! – поднималась Зарифа. – Мой служебный телефон вы знаете, если что – я на проводе!

Ирина Валентиновна или Ирочка, как называл ее Смирнов, совсем другая.

Однажды на день рождения Виктор Григорьевич попросил ее купить бутылочку красного вина. Купила. Хотя приобретать спиртное пенсионерам запрещено!

И даже согласилась с ним этого вина чуть-чуть пригубить, что тоже строго-настрого запрещено!

Не стала обижать старика! Подняла бокал за его здоровье!

Если бы не повысили пенсионный возраст, то Ирина Валентиновна, уже ушла на заслуженный отдых, но из-за пенсионной реформы ей придется вкалывать еще полтора года! Хорошо, что не за копейки, говорят, зарплату соцработников подняли до тридцати тысяч.

Но на такую зарплату, как мухи на мед сразу полетели «свои» да «наши».

Зарифа Тахмазова уже пристроила в отделение двух родственниц.

– Не удивляйтесь, Виктор Григорьевич, если вместо меня к вам пожалует Амина или Фатима, – как-то разоткровенничалась Ирина Валентиновна. – Это у нас запросто. На днях одну мою хорошую знакомую, несмотря на двух малолетних  детишек с работы уволили. Пожилые люди – народ капризный, мнительный. Приснится, скажем, девяностолетней бабушке, что у нее из серванта пропала унаследованная от мамы серебряная чайная ложечка – и начнутся проверки, докладные, объяснительные! Даже если фамильная ценность потом найдется, неприятности останутся.

Похоже, что с такой напастью Ирина Валентиновна и столкнулась.

Иначе бы позвонила, предупредила, сказала, когда ее ждать.

А у самого Смирнова дозвониться до нее не получается.

Набирает номер, а телефон сообщает, что на счете недостаточно средств.

Ему звонят, а он – не может.

Хотел попросить Ирину, чтобы бросила на телефон рублей двести (их бы надолго хватило), да забыл.

Кусай теперь локти из-за того, что «на счете недостаточно средств»!

Достав высохший батон, Виктор Григорьевич стал пилить его кухонным ножом, словно пилой.

Чудом, не поранив руки, удалось откромсать небольшой кусочек.

Размочив хлеб в кипятке, Смирнов разжевал его деснами и проглотил.

В желудке потеплело, как будто там включили обогреватель. Лег.

Вспомнил про чайник и, обуреваемый сомнениями, потащился на кухню проверять, выключил ли газ?

Последние годы он стал забывать: выключил ли газ, закрыл ли воду, запер ли входную дверь – приходилось перепроверять, что пугало и   настораживало (Видать, деменция подкралась незаметно).

Газ был выключен, но Смирнов для подстраховки чиркнул спичку, поднес к горелке – спичка погасла.

За окном на полную катушку бушевала осень.

С деревьев облетала золотая листва.

А завтра начнутся дожди, и багрянец листвы почернеет.

В детстве Смирнов любил собирать кленовые листья – учительница Мария Семеновна ставила собранный им гербарий в пример другим.

Сколько кленовых листьев облетело с тех пор!

Как быстро прошла жизнь!

Постояв у окна, Виктор Григорьевич почувствовал усталость.

Залез под верблюжье одеяло и, чтобы согреться, закутался с головой.

Вспомнилось, как во время медового месяца они с Катей вот так же прятались ночью от ее родителей, спящих в соседней комнате.

Пружины панцирной койки выдавали молодоженов предательским скрипом, и они все время прислушивались к похожему на посвистывание храпу тещи.

Тесть не храпел, и понять, спит он или нет, было невозможно, но он создавал видимость, что спит без задних ног с мечтой поскорее увидеть внуков.

С годами, когда дети подросли, они с Катей прислушивались из большой, проходной, комнаты, спят ли в детской.

И только после того, как дети обзавелись семьями и отдельным жильем, стали позволять себе то, чего долгие годы стеснялись.

Десятилетия семейной жизни, бытовые трудности и пустяковые ссоры не остудили прежних чувств, скорее, наоборот, обострили.

В радости и в горести всегда быть рядом с любимым человеком – это не просто слова, а большое человеческое счастье. Не каждому оно дано.

Только после Катиной смерти Виктор Григорьевич до конца осознал, как хорошо им было вместе, когда они ездили отдыхать в Алушту, с грязными столовыми и очередями возле желтых бочек с квасом.

Теплое море, штиль, безоблачное небо и они, лежащие под палящим солнцем на горячей гальке.

Где-то в альбоме хранится фото, на котором они стоят возле ротонды с надписью «Граждане СССР имеют право на отдых».

Только благодаря фотографии можно убедиться, что это не сон.

Проснувшись утром, они частенько делились своими снами.

Катя доставала потрепанный, схваченный белыми нитками «Сонник» и искала объяснение сновидениям.

Ничего страшного им не снилось, сны были добрые, светлые.

Это теперь Смирнову снятся тревожные, настораживающие сны, в которых он, то отстает от поезда, то теряет вещи, то не может найти дом.

Минувшей ночью приснилось, что он ехал в поезде дальнего следования, в грязном вагоне, на стоянке вышел размять ноги, посмотреть на город.

С темной привокзальной площади повернул на соседнюю улочку.

Потом – на другую. И вдруг с ужасом осознал, что заблудился.

Оказался в чужом городе без денег, без документов и даже без сотового телефона, в трико и сланцах – все остальное осталось в вагоне.

Когда с неимоверными усилиями наконец-то добрался до вокзала, поезд, как и следовало ожидать, уже ушел, растворившись в кромешной темноте...

Еще во сне промелькнула мысль: хорошо бы это приснилось, а уж когда открыл глаза и понял, что это действительно сон, обрадовался, как ребенок!

Он помнил, что такое сновидение сулит неприспособленность к грядущим переменам и подсознательный страх смерти – все так, ничего не изменишь.

Жизнь приближается к закату, хорошо, что вообще проснулся.

Протяжно, как волк в зоопарке снова завыл сосед с пятого этажа:

– Ууууу! Ууууу! Ууууу!

Чтобы не слышать скуление, Виктор Григорьевич включил телевизор. Шла реклама Макдоналдса.

В ролике веселая мама Галя, двадцать лет готовившая курицу, наконец-то попробовала Чикен Премьер с вкуснейшим рубленым куриным филе, хрустящим беконом и дижонским соусом. Попробовала и сказала: «Вот такую курицу я кукареку!»

Дурацкая реклама.

Но булочка с кунжутом, куриной котлетой и салатом внутри выглядела аппетитно –  у Смирнова чуть не потекли слюни.

За свою долгую жизнь он ни разу не был в Макдоналдсе, полагая, что это забавы для молодых.

Зря не сходил!

Ему вдруг так захотелось попробовать это «Кукареку» (или как оно там называется), что он решил попросить Ирину Валентиновну, чтобы купила. Только бы название не забыть!

После рекламы началась передача про долголетие.

Профессор-геронтолог, мужчина за семьдесят, с грубым морщинистым лицом внушал, что скоро средняя продолжительность жизни россиян вырастет до восьмидесяти лет.

Мол, тут все зависит от генетики и образа жизни. И если не куришь и не пьешь, то не здоровеньким умрешь, а доживешь до ста лет, как народный артист СССР Владимир Михайлович Зельдин.

Среди долгожителей не бывает толстяков!

Лучше всего нажимать не на колбасу и консервы, а на овощи и рыбу.

И никаких вам «Кукареку»!

К еде Виктор Григорьевич был неприхотлив, отсутствием аппетита не страдал, после армии за раз мог смолотить сковородку жареной картошки, но на лишний вес не жаловался.

«Не в коня корм!», – смеялась над ним Катя.  

Жены не стало в шестьдесят семь.

А он все скрипит и скрипит, как старая, несмазанная телега.

До восьмидесяти трех, конечно, с его болячками уже не дотянуть.

А хотелось бы пережить зиму и встретить весну – 19 мая день рождения.

Дочка накроет стол, притащит кучу подарков: трусов, носков и маек.

Зять придет с бутылкой водки и сам же ее выпьет.

Сын пришлет с Камчатки телеграмму с пожеланием здоровья и долгих лет жизни…

А тут бы день продержаться, да ночь переспать…

Согревшись под одеялом, Виктор Григорьевич задремал.

Ему снилось, будто бы он пришел в Макдоналдс и набрал целый поднос разных сандвичей, чикенбургеров и большой пакет картошки фри.

Расплатился, а куда присесть не знает…

Тут одна молодая женщина за ближним столиком приглашает его к себе.

Смирнов обрадовался, смотрит – а это его жена. Катя.

Хотел он у нее спросить, как же она оказалась тут раньше него?

Но не стал. Поставил поднос и вспомнил, что Катя умерла...

Давно. Но смерть не состарила ее.

Она была такой же красивой и счастливой, как на второй день свадьбы.

И Виктор Григорьевич тоже почувствовал себя счастливым.

За окнами кафе кружилась золотая листва. 

…Это был последний сон Виктора Григорьевича.

Утро нового дня началось без него.