— Какие красивые катера, Марк! Они как будто летят над водой. Похожи на ракеты. 

— “Ракеты” и есть. Но нам нужен “Метеор”. Судя по расписанию, вон тот - наш. На самый первый мне билетов не досталось 

— А куда мы полетим? Или поплывём? Я совсем запуталась. Опять в сказку? 

— В твою сказку, апсара. Ты же дух воды в облаках. Давай спустимся на причал, будем первыми и займём лучшие передние места. Дорога не долгая, доберемся минут за сорок, но очень красивая. Будет на что полюбоваться с обеих сторон. 

— О, кажется, я сумела прочитать. П е т е р г о ф. Правильно? Дворец Петра. Только почему тут эта буква, твердое Г? По-немецки звучит мягче. 

— Правильно. Просто в русском языке нет гортанных звуков и соответствующих букв, поэтому h передают через Х или Г, как в каждом случае благозвучнее.  Немецкое “господин” произносят как “герр”. Можно и как “хер”, но это русскому уху слышится не очень прилично, звучит как ругательство. 

— У вас чудовищно сложный язык! Ладно, побежали, а то вон те люди нас опередят.  

Мы оказались в салоне не самыми первыми, но сумели занять места перед передним панорамным окном. Помогло то, что мы с Амалой общались по-английски. Уважают у нас потенциальных противников. На коленях у неё мигом устроился шустрый белобрысый ребятёнок. Он, так и быть, согласен уступить место, но только если будет “сидеть на ручках у красивой тёти”. Естественно, его сестрёнка исполнила тот же маневр. Родителей я успокоил, перейдя на родной язык. Объяснил, что моя спутница, хотя и не говорит по-русски, но детей обожает, и что она очень добрая. 

— И ты тоже добрый. — уверенно заявила фея с большим розовым бантом, устраиваясь поудобнее у меня на коленях. 

Загудел двигатель, и мимо нас поплыли набережные, дворцы, а потом развернулась сероватая голубизна Финского залива. Не смотря на свежий ветер и довольно заметные волны, “Метеор “ летел над ними, не испытывая ни малейшей качки. Только верхушки волн иногда ударяли в днище. 

— Как тебе такая морская прогулка? 

— Замечательно! Какая скоростью у этого русского чуда? 

— Сорок узлов. 

— А по-человечески?  

— Семьдесят пять километров в час.  

— Здорово! Марк, скажи: есть на свете что-нибудь, чего ты не знаешь? 

— Полно такого. Но не так уж трудно предвидеть твои вопросы и приготовить ответы. Про скорость мне сказал матрос на причале. 

— Как прозаично. А я уже решила, что ты телепатически общаешься с этим... как его? … с единым информационным полем. 

— Доктор Нандини, не будите во мне полосатого! 

Зелень и золото Петергофа роскошно смотрелись с залива. Мы сфотографировались на память с белокурыми ангелочками на руках и с их родителями рядом, и устремились — ясно, куда — к Большому каскаду.                                                                                                      
Облазили всё снизу доверху, налюбовались и навосхищались от души. А как может быть иначе в этом царстве гармонии и красоты? Поднялись к дворцу и уселись передохнуть на скамейке в тени под цветущей липой. Аромат её цветов прекрасно сочетался со вкусом мороженого. “Ленинградского”, конечно же. Вот если бы оно осам не так нравилось, было бы ещё приятнее. Пчёлы, вон, трудятся в кроне себе и людям на пользу, а эти полосатые бандиты так и норовят цапнуть. 

— Знаешь Марк, индианку изобилием золота и прочей роскошью не удивить. У нас этого даже слишком много. Но вот такое математическое, такое точное сочетание архитектурной геометрии с природой - это только у вас, в Европе. Кажется, такое называется “французский парк”. Правильно? 

— Правильно. Что-то подобное видела? 

— Опять заготовил ответы на незаданные вопросы? 

— Почти угадала. Я тут второй раз в жизни. Ясное дело, начитал потом. Ну, так что это тебе напоминает? 

— Версаль. Побывала там как-то летом, когда училась в Германии. Очень похоже. 

— Не удивительно. Это строил француз Жан Батист Ле Блонд. А сам он был воспитанником Ленотра - создателя Версаля. Но я там, в Версале, не бывал. А тебе тут больше нравится. В чём разница? 

Амала задумалась. Встала, подошла к балюстраде над каскадом. Долго любовалась. Вернулась. 

— Вода. Все фонтаны работают. Это потрясающе. В Версале их включают только на пару часов, и не каждый день. И этот канал до самого моря. И солёный ветер. 

Она ещё немного поразмыслила. 

— Знаешь, что ещё? Там, в Версале, там видно, что оно всё старинное, древнее. Пыль веков. Только цветы и деревья живые. А здесь всё как новое, здесь живое - всё. И эти статуи - живые. Так бы и прыгнула сама в какой-нибудь фонтан. 

— А что, составила бы достойную конкуренцию этим античным красоткам. 

Тут я кое-что вспомнил и добавил. 

— У тебя ещё будет такая возможность. 

Амала мгновенно насторожилась и вопросила очень подозрительно: 

— Что ты задумал, коварный саиб? 

— Ничего особенного. Лето аномально жаркое. Неплохо бы освежиться. Так вот о Версале. Им там просто не хватает воды. Не хватало в семнадцатом веке и не хватает сейчас. Насосы жрут уйму энергии. А французы — народ прижимистый. В этих парках нет ни одного насоса, а воды — изобилие. Подводят по трубам от источников на горке и получают нужное давление от перепада высот. Какая может быть пыль, если всё мокрое? Что ты говорила про математическую точность?  Прикончила мороженое? Идём на Шахматный каскад. Там золота поменьше, но тоже очень впечатляет именно геометрия. Нам тут до вечера всего не пересмотреть. 

Мы добросовестно посетили все каскады и знаменитые фонтаны и теперь просто гуляли по нижнему парку. Амала  залюбовалась одноэтажным розово-белым зданием в форме буквы П на самом берегу залива. Золотые статуи в небольших фонтанах, белого мрамора — вдоль стен, цветы, липы. И тишина. Почему-то народу тут было мало. 

— Марк, помнишь, я говорила про пыль веков. Я имела в виду не только, как бы тебе объяснить, физическую пыль. Вот в том, французском Версале, видна древность. Ну, не пыль, патина, что ли. Как на старой бронзе. Там запах старины, старости. А тут всё чистое, живое. Вот откроется дверь, выйдет мажордом в ливрее, с жезлом... 

— И скажет: “Добро пожаловать домой, герр Питер”. 

— Почему Питер? 

— Это был любимый дворец царя Петра Первого. Построен по его собственному проекту. Конечно, с участием профессиональных архитекторов. Того же Ле Блонда, к примеру. 

— Дворец? Такой милый, уютный дом. 

— У великого царя были странности. При очень высоком росте он любил маленькие помещения с низкими потолками. Вот этот дворец он строил для себя, а не для демонстрации величия России. И сам придумал ему название: “Монплезир”. Кстати, так называется и весь парк. 

— Мон плезир — моё удовольствие. Теперь понятно. А внутрь можно зайти? 

— Пока нет. Там сейчас работают реставраторы. Вон объявление. 

— Тогда погуляем по парку. Такая погода, даже мне жарко, а там тень, прохлада, фонтаны. 

— Ага, фонтаны. Идём! 

Вот в парке было многолюдно. Всем хотелось тени и прохлады. Публика любовалась красотами и веселилась. Слышен был смех и, почему-то детский и женский визг. Естественно, мы направились туда. 

Наблюдательная Амала заметила некую странность. 

— Марк, что это за дерево? Удивительно: ветер, а листья неподвижные. Вон те цветы - искусственные, это сразу видно. Но искусственное дерево! Зачем? Подойдем поближе. Интересно. 

— Иди, если тебе так хочется. 

При всей своей наблюдательности она не придала никакого значения влажно блестевшему гравию. Зря это она. Стройный молодой дубок вдруг окутал свою крону радужной паутиной из тонких водяных струй. Мгновенно насквозь промокшая, красавица с визгом ринулась прочь от коварного дерева и тут же получила добавку из железного тюльпана. Пробег мимо длинной белой скамейки довёл промоклость до полнейшего совершенства. Амалу подвёл инстинкт. Где сидят, там должно быть сухо. Счас вам! Государь Петр Алексеевич не дурак был, и в забавах зело преискусен. 

Для прогулки “на природе” в солнечный день Амала облачилась в широкие шорты и просторную белую майку с какими-то абстрактными разноцветными загогулинами на груди и спине. Хорошенько промокнув, всё это стало почти прозрачным и предельно облегающим. Под хохот и восторженные восклицания многочисленных свидетелей водяной драмы прекрасная индианка неслась на меня с явным намерением немедленно разорвать в мелкие клочья и эти клочья тут же скормить самым свирепым ракшасам.  

Я уже приготовился слегка притормозить жаждущую мести мокрую апсару, как она вдруг резко замедлилась и остановилась. Очень вовремя. Как-раз был последний кадр на плёнке. 

— Verweile doch! Du bist wunderschön! (Остановись мгновенье! Ты прекрасна!) 

Этот перифраз заключительной реплики Фауста прозвучал громко и отчётливо на чистейшем хох дойч, хорошо поставленным мужским голосом. 

Ещё сохраняя злющее выражение на лице, Амала внимательно огляделась в поисках источника звука. 

— Фройляйн, вы - само совершенство! Вся позолота должна сойти с этих статуй, если они посмеют сравнить себя с вами. 

Говорил средних лет сероглазый блондин с очень правильным волевым лицом и спортивной фигурой. Образцовый ариец, чёрт его дери! Как с плаката. Стоявшая рядом женщина весьма официальной отечественной наружности быстро и точно перевела его слова на русский. Без малейших эмоций. При этом лицом она изобразила всемерное осуждение. Зато ещё двое немцев одобрительными междометиями поддержали соотечественника. А один добавил вполголоса: 

— Я всегда восхищался красотой русских женщин, но столь божественное совершенство вижу впервые. Интересно, с какого фонтана она сбежала? 

Переводчица автоматически тараторила по-русски и испуганно запнулась на полуслове. 

Амале понадобилась пара секунд на оценку ситуации. Ещё раз изничтожила меня взглядом и ответила по-немецки. 

— Благодарю за столь изысканные комплименты, господа. Уверена в их искренности. Мне не нужен перевод. Из всего прекрасного русского языка я успела выучить только несколько слов. Простите, я занята. Но только один момент. Я сейчас убью этого негодного мальчишку, этого коварного злодея, и с удовольствием послушаю вас ещё. 

И снова переключилась на меня. 

— Ты сам называл меня жрицей ужасной Кали. Сейчас твоя наглая рожа добавится к моему ожерелью из мужских голов!  

Несколько раз мне удалось увернуться, но она каким-то невероятным приёмом сшибла меня с ног и тут же наступила мне на горло ногой. Остановить её не составило бы ни малейшей проблемы, но она от души веселилась, и я старательно ей подыграл, изобразив предсмертные корчи. 

— Господа, кто-нибудь пожертвует мне ремень, чтобы правильно удушить этого омерзительного злодея? 

Немцы покатились со смеху.                                                                       
Из немалой группы других свидетелей безжалостной расправы, не понявших ни единого слова, послышалось: “Милиция!”. Ага, вот только этого нам не хватало. Я вскочил на ноги. 

— Товарищи! Бога ради, не зовите милицию! Пожалейте их. Эта женщина - жрица могучей богини. Она свободно прозревает истинную сущность и мигом превратит их всех в козлов. 

Теперь уже хохотали все. 

Образцовый ариец, слегка заикаясь от смеха, выговорил: 

— Простите его, божественное создание. Мы все видели, как вы так быстро устремились к этому дереву, что он просто не успел вас остановить. Или сам не знал, что оно тоже — фонтан.  

— Мы тоже чуть не попали в эту ловушку. — добавил другой немец, обвешанный тремя фотокамерами с разными объективами. — Любезная фрау Калинина остановила нас буквально в последний момент. 

— Всё он знал, порождение тамаса. — ответила Амала с выражением запредельной ненависти в голосе. — Так и быть, внимаю вашим мольбам. Но он искупит свою вину теми же страданиями, что причинил мне. А ну, шагом марш под это чёртово дерево, мерзкий урод! 

Гневным жестом карающей Немезиды она указала мне путь.           Немец, по-моему, ухитрялся орудовать всеми своими камерами одновременно. Он живо сообразил, что красавице совершенно безразличны нацеленные на неё объективы и щелчки затворов. “ФЭДов” и “Зорких” у публики хватало. 

Наказание я принял с превеликим удовольствием. Жарища же прямо индийская, но в “Нирване” мы ходили голышом, а тут вам не там. Уже слышно было: “Безобразие! Какое бесстыдство! Хулиганы! Тут же дети! Милиииицииия!” 

— Господа, СССР — страна высочайшей нравственности, и наши невинные забавы с этими шутихами, ради таких забав и придуманные при проклятом царизме, эту самую нравственность грубо оскорбляют. Мы не в Германии. Нам необходимо просохнуть. И в любом случае быстро удалиться отсюда, иначе у нас будут серьёзные проблемы. Ауфвидерзеен. 

Амала не на шутку встревожилась. 

— Марк, а куда? 

В этом парке есть несколько малолюдных мест. Погреемся на солнышке, отдохнём, просохнем. Побежали! 

— Господа, можно с вами? 

— Если догоните. 

На плане несколько уголков парка были отмечены как “ закрыты для посещения в связи с проведением работ”. А какие работы в воскресенье? В самом отдалённом из них мы устроились на скамейке передохнуть и обсохнуть.                                                                       
Три немца и злая, как сама Мегера, запыхавшаяся переводчица, нашли нас минут через двадцать. В руках у ней был развёрнутый план Нижнего парка. Ну, дуру к иностранцам не приставили бы. И недостаточно идейную — тоже. Пока немцы весело болтали с Амалой, обсуждая забавное приключение и осыпая её комплиментами, со мной началась интенсивная воспитательная работа.  

Краем уха внимая моральному облику, высокой ответственности и преступной безответственности, чести и совести советского и поводам для происков антисоветского, и прочей белиберде, я старательно читал немцев. Киношники, это очевидно. Верхушка съёмочной группы. Блондин среди них главный, обвешанный камерами — оператор, а вот третий? Третий не расстаётся с блокнотом, всё время что-то записывает, говорит мало, слушает очень внимательно. Ассистент режиссёра? Это вряд ли. Староват для мальчика на побегушках. Держится солидно и независимо, на его редкие реплики блондин и оператор отвечают очень уважительно. Консультант? Или сценарист, уточняет сценарий на месте. Документалисты, стало быть, из ФРГ. У гэдээровцев проскакивали бы саксонские словечки, да и обращение “господа”, а не “геносен”. Если так, то они для Амалы свои ребята, и она их отлично понимает. Можно не напрягаться. 

— Тебе, сопливому мальчишке, поручили сопровождать гражданку из капстраны, оказали высокое доверие, а ты ведёшь себя омерзительно, преступно. Я буду вынуждена доложить... 

— Можете доложить в Ватикан и политбюро одновременно. Мне это не интересно. Я не из вашей конторы. Пожалуйста, делайте то, что поручено вам, а моё воспитание за пределами ваших полномочий. Не хочу вас обижать, потому признаю свою вину. Ну, не подозревал я, что эта ткань именно так промокает. Я тут был в прошлый раз в плохую погоду, и к шутихам вообще почти никто не лез. А что для нас нравственно или не очень, мы решаем сами. Можете посидеть на лавочке, отдохнуть. Сами видите, переводчик нам не нужен. 

Немцы действительно оказались киношниками. Снимали полнометражный фильм о красивейших парках мира. Вот и до Петергофа добрались. Блондин, как я думал, был режиссёром, фотограф — оператором, а третий, с солидным пузцом, аж самим продюсером и сценаристом в одном лице. Проводят рекогносцировку, так сказать, перед завтрашней съемкой.                                            
Пока переводчица учила меня жить, они старательно соблазняли Амалу на ещё один дубль, уже перед кинокамерой. Обещали очень солидный гонорар. Размечтались. Она сама их может купить, со всей их студией в придачу. 

— Господа, прежде чем обсуждать деловые вопросы, не мешало бы познакомиться. Кто вы, нам уже понятно. А кто мы, по-вашему? 

— Вы индианка. Киноактриса. Это же очевидно! Правда, не могу припомнить, в каком фильме я вас видел, но Болливуд выпускает столько прекрасных лент, что пересмотреть их все просто немыслимо. Вот только откуда у вас такой прекрасный немецкий? 

Однако, история обожает повторяться. На этот раз, к счастью, не в форме трагедии.  

— Я несколько лет училась в Германии. Всё просто. В кино никогда не снималась и сниматься не собираюсь. У меня другая профессия. А вот так, с ног до головы, меня окатили водой второй раз в жизни. И тогда я тоже была в белом и оказалась в прозрачном. 

Она расхохоталась. 

— Вот только тогда это никого не возмутило, и полицию не звали. 

— Где же это случилось? 

— В Рио, на карнавале. Вот, где люди умеют веселиться от всей души, не то, что в вашей занудной Европе. Но? увы, пришлось вернуться. Карнавал закончился.  

— А ваш спутник не очень похож на гида из туристической фирмы, хотя он, безусловно, русский и гражданин этой страны. Мы уже представились. Теперь вы откройте своё инкогнито, если это не военная или коммерческая тайна, разумеется. 

— Какие уж тут тайны, если мы видны насквозь! Пожалуйста: я — Амала Нандини, доктор медицины, психоневролог и психофизиолог. Здесь я была на международном форуме нейрофизиологов в Москве. Приняла приглашение моего друга посмотреть его страну, отдохнуть от работы. 

Классическое “Дас ист фантастиш” прозвучало незамедлительно и восхищенно. 

— Очаровательная фрейлен доктор, в какой клинике вы работаете? Счастлив был бы оказаться вашим пациентом. 

Красавец-режиссёр не мог оторвать восхищенного взгляда от доктора медицины. 

— Ну, уж вы-то, уважаемый герр режиссёр, в моей помощи не нуждаетесь. Вы совершенно здоровы. 

— Но всё-таки, где вы работаете? 

— На родине, в Индии. У меня собственная клиника и научно-медицинский центр. Контингент пациентов весьма специфический, поэтому мои заведения закрытого типа. 

Амала полюбовалась реакцией кинодокументалистов и продолжила: 

— Мой друг и коллега — Марк Штерн, также доктор медицины, также психофизиолог. Не так давно мы проводили совместные исследования в моей клинике, потом встретились на упомянутом форуме, а сейчас он пригласил меня к себе. У нас много общих интересов. 

— Майн готт! Вы так молодо выглядите! 

— Так я и не старый. Наша система научных степеней отличается от европейской. Кандидатом медицинских наук я стал совсем недавно. Это соответствует вашему Medicine Doctor. В таком случае коллега Нандини — Full Doctor. 

Скукожившаяся переводчица нашла в себе силы прошипеть по-русски с изрядным сарказмом: 

— Когда это ты успел защититься? Хоть не врал бы. Видно же, что студент. 

Толстый продюсер услышал. 

— Что вы сказали, фрау Калинина? 

Не дожидаясь её ответа, я перевел. 

— Она права. Ещё в июне я был студентом. Времени на подготовку и защиту диссертации у меня просто не могло быть. Но мне удалось провести несколько серьёзных исследований, в том числе вместе с коллегой Нандини. — Амала улыбнулась и подтверждающе кивнула. - Которые были оценены таким вот образом. Honoris causa — уверен, вам известно такое понятие. 

— О, да! Мы вас поздравляем, герр доктор! 

Калинина, воленс-ноленс, присоединилась. 

Продюсер вернулся к самой важной для него теме. 

— Понятно теперь, глубокоуважаемая доктор Нандини, что о вашем участии в фильме не может быть и речи. Но может быть вы позволите нам использовать кадры, сделанные нашим оператором, герром Редером?  Уверяю вас, он истинный профессионал. Разумеется, безусловную анонимность и соблюдение всех эстетических и этических норм я гарантирую. Готов дать вам письменное обязательство. 

Амала опять широко улыбнулась. 

— Я вполне доверяю вашему слову, дорогой герр Кригер. Если вы пришлёте мне несколько готовых фото... 

— О, разумеется, очаровательная фройляйн доктор, разумеется. 

Пока мы беседовали, солнце и ветерок своё дело сделали, просушили нашу одежду, и мы уже выглядели почти пристойно. Я обратился к деятелям культуры: 

— Господа, если вы согласитесь подняться с нами в Верхний парк, я покажу вам несколько отличных мест для съёмки. 

По предложению продюсера мы отметили знакомство ужином в очень приличном ресторане, подсказанном, кстати, товарищем Калининой. А я подсказал заказать жареных миног. 

— Это можно назвать национальным прибалтийским блюдом. При жизни эти бесчелюстные хордовые довольно противные на вид, и повадки у них мерзкие, но на тарелке они истинное лакомство. 

Амала вспомнила наш разговор о сравнении Версаля и Петергофа. Немцы оказались весьма подкованы в таких вопросах. Не удивительно, при их прирождённой основательности и дотошности. Когда беседа свернула на эту тему, я отлучился на минутку к сувенирному киоску у входа и вернулся с большим альбомом в руках. 

— Видите ли, доктор Нандини, — объяснял продюсер — существуют два принципиально различных подхода к реставрации: европейский и советский. Европейский: предполагает, как бы это проще объяснить? Предполагает остановку времени, да, именно так! Остановку времени для объекта реставрации на тот момент, когда он попал в руки реставратора. То-есть объект очищается от загрязнений, устраняются разрушающие факторы и только в самых крайних случаях вносятся какие-то современные дополнения. Скажем, если историческому зданию грозит обрушение, заменяют какие-то элементы несущих конструкций или ставятся дополнительные опоры. Или холст старинной картины испорчен настолько безнадёжно, что вся картина вот-вот рассыплется в прах. Тогда под древний холст подклеивают современный. Однако всё делается так, чтобы максимально сохранить малейшие фрагменты самого объекта реставрации и никак не изменить его облик. Новые элементы должны быть хорошо отличимы от аутентичных. 

Понятно. —  сказала Амала. — Если найдена разбитая античная ваза, её осколки только очищают и консервируют. Склеивать их нельзя. Но я видела в европейских музеях множество склеенных ваз. 

— Согласен. Но вы видели, что они именно склеены из обломков, видны швы. А недостающие фрагменты замещены простым гипсом или каким-то другим материалом, резко отличающимся по фактуре. Сразу видно, где работа древнего мастера, а где — нашего современника. Разумеется, можно сделать так, что склеенная ваза или отреставрированный замок будут выглядеть как новые. Но это уже будет не реставрация, а подделка. 

— Но это будет красиво. 

— О, да. Можно приделать руки Венере Милосской и голову — крылатой Нике. Это будет красиво. 

Немец рассмеялся. 

— Вот это, не в обиду будь сказано, уважаемые доктор Штерн и товарищ Калинина, это и есть реставрация по-советски. Антиквары называют это neu macheh, falschung. (новодел) Это, да, это красиво. Но с сточки зрения истории — это антинаучно. Вам, как человеку науки, это должно быть понятно. 

— Как человеку науки - очень даже. А как человеку, как просто человеку — только отчасти приемлемо. Вы приехали сюда для съёмок одного из самых красивых творений человеческого гения. 

Я кивнул в сторону окна. Над деревьями в свете низко стоящего солнца сияла золотая фигура на крыше Большого дворца. Потом раскрыл на нужной странице альбом. 

— Вот так это выглядело летом 1940 года. 

Я перевернул пару страниц. 

— А вот так — весной 1944-го. Снимки сделаны примерно с одной точки. Мы с вами там были пару часов назад. В вашем блокноте, уважаемый герр Кригер, она отмечена как leichte Erhohung  rechts der Balustrade.(небольшое возвышение справа от балюстрады) 

Лицо продюсера выразило страшное подозрение. 

— Успокойтесь, у меня просто аномально острое зрение. Я видел, как вы записывали. Можете просмотреть весь альбом, господа, и оставить его себе. Это подарок. 

Альбом пошёл по рукам. На открытом мной развороте была панорама дворца и Большого каскада. Жуткие закопчённые руины, кое-где - обугленные деревья. какие-то непонятные кучи, из которых торчали руки, ноги, головы — обломки статуй. 

— То, чем вы только что восхищались — результат неправильной — с европейской научной точки зрения — реставрации. Неу махен фальшунг. По-научному надо было смыть копоть, убрать мусор и законсервировать. Вот только весь мусор — обломки шедевров. Правда, было бы очень научно и поучительно: сохранить для человечества это свидетельство преступления против человечества? Вот такие “руки Венеры”. 

Блондин - режиссер как-то скис, побледнел и едва слышно выдавил из себя: 

— Майн гот, майн либер гот... Мой дед был тогда здесь. Командовал миномётной ротой. 

— Успокойтесь, герр Бауман. Дети не отвечают за грехи отцов, а тем более - дедов. Тем более, что вы своим фильмом их как-то искупаете. Дай вам бог удачи. 

За столом стало пасмурно. Какого черта я напал на ни в чем не повинных людей? Достал их апломб носителей особо высокой культуры? Снисходительное превосходство? Но всё равно: некрасиво. Зато товарищ Калинина аж сияет. Ладно, попробую исправить. 

— Амала, ты говорила о разбитой вазе. Господа, я очень не люблю дискуссий по вопросам, в которых мало смыслю. В чём-то вы безусловно правы, рассуждая о научной основе реставрации. У меня рациональных аргументов нет. Но, поскольку речь и об искусстве... Вы готовы послушать восточную притчу? Мой отец — он журналист — привёз её из путешествия по Средней Азии. 

— О, с удовольствием, доктор Штерн! 

— Просто Марк. Не привык ещё. Так вот, дело было в Хорезме. У властительного эмира дворец был полон сокровищ. Но более всего дорожил эмир фарфоровой чашей работы древних китайских мастеров. Эта чаша из тончайшего фарфора была цвета бирюзы на рассвете и была вся украшена сложнейшим рельефным узором, мелкие и замысловатые завитки которого можно было разглядеть только через отполированный горный хрусталь.                                   
  Но случилась война. Войско эмира одержало быструю и блистательную победу. В честь этой победы так гремели барабаны и ревели трубы, что содрогнулся дворец. Чаша упала с постамента и разбилась. Гнев эмира был неописуем. Он велел собрать всех гончаров Хорезма и объявил им: “Чаша должна быть склеена. Да так склеена, что бы не видно было ни малейших следов разрушения. Даю вам на это один месяц. Если приказ мой не будет исполнен, всем вам отрубят головы”. 

Мастера даже не представляли себе, как подступиться к такой работе, и приготовились к смерти. Но кто-то вспомнил, что в далёком ауле живёт усто Али. Он стар и немощен, но мудр. Стоит узнать, не владеет ли он каким-нибудь особым секретом? А “усто”, скажу я вам, это мастер. Но не просто мастер, а Великий Мастер. Маэстро! Послали к нему гонцов.
Усто Али жил в скромном доме, воспитывал внука и внучку, давно отошёл от дел. Но, узнав о такой беде, принял осколки чаши и сказал: “Я попробую что-нибудь сделать. Приезжайте через месяц.” И весь этот месяц старик провёл в мастерской. Только внучка приносила к двери еду и уносила пустую посуду. Внутрь он не пускал даже её. Через месяц приехали гонцы от мастеров. Дверь мастерской отворилась, и вышел к ним усто Али. В своих дрожащих от старости руках держал он великолепную чашу: целую, озаряющую мир прежним великолепием. 

 Ни малейшая трещинка не нарушала волшебный узор, а при постукивании сухой камышинкой чаша издавала чистый мелодичный звук, подобный пению жаворонка в безоблачном весеннем небе. Так были спасены мастера Хорезма и прославлено в веках их мастерство. 

Никому не поведал секрета чудесного клея старый усто Али, так и умер, унеся его в могилу, хотя внуки на коленях молили его хотя бы им открыть тайну. А потом как-то внучка наводила порядок в чулане и обнаружила что-то, завёрнутое в старую кошму. Развернула. Там были осколки драгоценной чаши эмира. 

Молчание за столом затянулось. Немцы думали. 

— Марк, ваша притча полна аллегорий и смысл её очень неоднозначен. Но, главная идея, кажется нам понятной. Не важно, кто и когда изготовил чашу. Важно, что он сотворил ЧАШУ!  

Режиссёр вздохнул.  

— A знаете, в чем-то вы правы. Трудно спорить с мудростью Востока. 

— А надо ли, герр Бауман? 

Он вдруг улыбнулся и протянул мне руку. 

— Просто Рихард. 

Оказывается, Амала любит произносить тосты. Она призвала к вниманию. Встала с наполненным бокалом. 

— Друзья мои, об аллегориях, смыслах, методах и прочих второстепенных вещах можно рассуждать и спорить бесконечно. Оставим это пока. Я поднимаю бокал за самое главное: за Красоту! 

За Красоту! Это прозвучало на хинди, немецком и русском. 

Понятно, что на последний “Метеор” мы опоздали безнадёжно. Возвращались поздно вечером на микроавтобусе киногруппы.            
Я попросил водителя, если можно, довезти нас с Амалой до “Советской”.  Тот молча кивнул.                                                             
Всю дорогу немцы оживлённо обсуждали события и впечатления этого дня, восхищались красотами Петергофа и Ленинграда, не забывая о комплиментах красоте собеседницы. Прямо французы какие-то! 

Мы с переводчицей скромно устроились на задних сиденьях. Что-то она загрустила, и вдруг тихо заплакала. Я взял её руки в свои, подключился. 

— Марк, почему так всё несправедливо? Вот скажи мне, за что это? Одному — всё лучшее: здоровье, красота, талант, наука, баба — и то самая лучшая. Да вижу я, какие вы с ней “коллеги”. Молчи уже. А другому... он же не хуже. Одному — рай, а другому... нам — ад. За что?  

— Алевтина Петровна, давайте подробно: что с Витей? Да, с Виталием, простите. Почему она дождалась и ушла? Почему бросила? Где, кто и чем его лечит? Когда он вернулся из Афганистана? 

Она даже отшатнулась в испуге. Попыталась высвободить руки. 

— Успокойтесь. Я не тот и не оттуда. Я на самом деле врач, и это моя работа. В общем, я помогаю таким, как ваш сын. Скоро мы откроем специальный лечебный центр именно для таких. Я там буду... я уже там главный. И положительный опыт у нас есть. Ваш Виталий у меня будет не первым, кому удалось помочь. Были куда тяжелее! Я не телепат и не агент... о чем вы подумали. Просто умею кое-что. И у Амалы учился и учусь. Она изобрела замечательный метод восстановления личности после тяжелых травм. В общем, давайте, выкладывайте то, что я с вас не считал. Хуже не будет.  

Рассказала. Успокоилась. Оно понятно: “Dixi et animam levavi”. Свою-то душу она хоть немного облегчила, а вот с сыном нам еще работать. Завтра я надеюсь ещё раз увидеться с Эллой. А если она занята с этими, с жертвами неудачного секса, то Виталию придётся подождать. Очень недолго, надеюсь. “Зайки” скоро уже отправятся на новое место. 

— Герр Кригер, простите, что помешал вашей беседе. Не могли бы вы пожертвовать мне пару листков из вашего блокнота. Спасибо. И авторучку, буквально на пару минут. Герлихен данк.                      
Алевтина Петровна, вот вам мой телефон в Тайнограде, домашний. Да, я оттуда. И там будет наш центр. Звоните вечером, попозже, хоть ночью, с учётом часового пояса. Без церемоний. Вот ещё один. Это в Москве. Профессор Георгий Вахтангович Татиашвили, мой шеф. Великой души человек. Он меня по своим каналам добудет даже с того света, если меня туда чёрт занесёт.      
  А теперь диктуйте мне свои координаты и к какому военкомату ваш сын относится, если помните. 

Мне этот листок совсем не нужен, но сейчас не время хвастать абсолютной памятью. А не запишу — не поверит. Остаток пути рассказывал ей о Коле и Маше, изменив имена и избегая лишних подробностей. 

— Ох, моему бы такую девушку. А не эту по...скакуху. Говорю же: кому-то всё, а нам... 

— Зря вы так. Героини — большая редкость. А обычным людям героизм не по силам. Не держите зла на неё, оно изнутри вас саму разрушает. 

— Так оно, наверно, и есть. Ох, мудры вы, Марк... как хоть по отчеству? … Борисович, не по годам мудры. Почему-то хочется вам верить. Простите, что наехала на вас там, в парке. Думала, вы из этих... 

— О чём это вы, Алевтина Петровна?   

У входа в гостиницу мы дружески попрощались с новыми знакомыми и поднялись к себе. Какое наслаждение — после душа растянуться во всю длину и ширину на удобной гостиничной кровати. 

— Что ты думаешь об этих немцах, Марк? 

— Что они хорошие люди. Побольше бы таких. 

— Знаешь, они вставят в свой фильм эти жуткие фото из альбома и твою восточную сказку. Продюсер записал её в свой блокнот. Мы ещё все вместе вспоминали. Похоже, ты их убедил. 

—Я слышал. Ну, да поможет им их бог. Устала? 

— Как рабочая лошадь. Но только прикрываю глаза и сразу: золото, вода, мрамор, деревья, радуги. Ты показал мне рай, мой милый. 

Амала замолчала надолго. Не спала. Думала. 

— Эта товарищ Калинина, переводчица. Она глубоко несчастна. Хуже всего ей было в том раю. Проблемы из нашей сферы. Ты ей помог? 

— Только дал надежду. Дело не в ней самой. Её сын в аду, а значит — и она. 

— Я хорошо расслышала слово Афганистан. Ты его акцентировал для меня. Что там происходит на самом деле? Ты знаешь. Рассказывай. 

— Только очень коротко. Я тоже устал. Слушай. 

Не рассказал. Доложил. Без эмоций. Уложился в несколько минут. 

— Мы с тобой ещё ни разу не говорили о наших делах. Ты меня только любил и развлекал. 

Амала очень заметно напряглась. 

— Значит, опять этот проклятый ислам. Это мусульманское зверьё! Ты же знаешь, у меня свои счёты с этими людоедами, с этими исчадиями ада.  Они не щадят своих жертв даже в раю. Видела только-что. Я могу тебе помочь? 

— Завтра Элла свободна. Встретимся, поедем в Павловск. Там английский парк, но самая прекрасная русская природа. Вот там и поговорим. А сейчас спи. Пусть пока тебе снятся фонтаны в раю.

            *  *  *