Другой-63 Всё как в кино. Эпизод 7.

Капитанская каюта “Чёртовой дюжины”. Мирэй, Окайя, Брессон, де Вилье, Планель.
Корабль слегка покачивается на волнах, в открытое окно врываются порывы свежего ветра.
На горизонте бидны несколько маленьких зелёных островков. 

Лоб Планеля перечеркнут глубокой свежей царапиной. На левом плече Брессона повзка с пятном проступившей крови. 

Мирэй:  

— Вы и теперь будете утвержать, что моя идея слишком экстравагантна, что так не воюют, что это бесчестно, что это непристойно и грешно, чёрт вас всех побери! 

Мирэй постепенно повышает голос, переходя на крик. 

— Воевали бы пристойно, уже кормили бы своими трупами крабов или болтались бы на реях этого проклятого “Сан Себастьяна”, разрази его гром! Вам, де Вилье, ещё могло бы повезти, как дворянину. Вы сидели бы в цепях в вонючем трюме, а потом в такой же вонючей тюрьме в каком ни будь Марокайбо, дожидаясь выкупа. Лет через пять. А остальным — смерть, слышите? Смерть, страшная смерть! Уж в чём испанцы великие мастера, так это в изощрённом умерщвлении безоружных, проклятое племя святош! Что ещё, дьявол и преиспоорянской, воинской, божеской или ещё какой чести при истреблении извергов этих, врагов рода человеческого. Против них все средства хороши, все! Подлость, хитрость, мерзость —  всё пристойно для истребления этих тварей. Вы ещё мало знаете о них, Жан, но я вам ещё расскажу. Всем, всей команде. Расскажу. Всем и всё. Думала, что позже, но Провидение распорядилось так. 

— Господин Брессон, сколько людей мы потеряли  до того, как госпожа...  капитан сама вступила в бой? 

— До того, как вы обе вступили в бой, глубокоуважаемая Окайя. 

Брессон встаёт и почтительно кланяется. 

— Мы потеряли восьмерых. Ещё десять серьёзно ранены. 

— А после того, как мы учинили переполох на палубе этого испанца? 

— Ни одного. Нет, ещё двое упали за борт. Утонули. 

— У вас по-прежнему своё мнение, господа?! 

Мирэй с трудом продавливает эти слова сквозь зубы, но звучат они, как яростный крик. 

— Десять наших товарищей должны были умереть... Ради чего? Ещё трое пока только на пути к смерти. Мы с Окайей не всесильны, увы. А все они могли бы жить. Или почти все. Если бы не ваше благородство, господа. 

Насупает продолжительное молчание. 

— Запомним же навсегда это сражение, и да будет такое последним. Отныне мы не воюем: мы истребляем. Истребляем нечисть. А сейчас помолимся за упокой в раю душ праведников наших и за вечные муки в аду проклятых испанцев. 

Все тихо бормочут слова молитвы, осеняют себя крестом. 

Камера, стоп! Снято. 

Фрегат “Чёртова дюжина”. Орудийная палуба. Несколько корсаров хлопочут у пушек, приводя их в порядок после недавнего боя. У одного из них голова обмотана белой тканью, закрывающей левое ухо. Судя по всему, свежая рана его не очень беспокоит. 

— Уже второй раз она мне жизнь спасла. Если бы не она, кормил бы я уже могильных червей в проклятой Кайенне или тут меня бы уже акулы доедали. 

— Кто, Пьер? 

— Кто? Ты что, не в себе, приятель. Все же видели: наш капитан, Мирэй де Моро, да охранит её Господь от всего дурного. 

— Да не видели мы ничего. Они же со второго залпа всадили нам ядро под ватерлинию. Брессон скомандовал, и мы скатились в трюм. Там воды уже было почти по пояс. Весь бой так и боролись с пробоиной. 

— Хорошо боролись, раз мы ещё на плаву. Но, раз не видели, слушайте. 

Камера, стоп! Снято. 

Картина морского боя. Густой пороховой дым. Вспышки мушкетных выстрелов, грохот, крики. На шканцах Мирэй, Окайя, де Вилье и ещё несколько корсаров. 

— Медуза им в глотку! Какого дьявола они на нас напали? И что теперь? Сорок пушек против наших тридцати и наверняка в полтора раза больше команда. И ветер нам не даст оторваться. 

— Умелые вояки, раздери их чёрт! Что будем делать, капитан? 

— У нас есть два рупора. Дайте тем, кто говорит по-испански. Пусть орут самые страшные богохульства, насколько хватит глоток  и мозгов. Но, чтобы обязательно было: морские демоны смерти, ведьмы и черти, Морская Дева Смерти. Эту нечисть пусть призывают изо всех сил. Вы поняли, де Вилье?  Сближайтесь для абордажа, но не усердствуйте с “кошками”. Сами потом поймёте. Как только мы окажемся у них на палубе, прекращайте всякую стрельбу. Принимайте командование! 

— Вы окажетесь там?! Что за бред? 

— Нет времени.  Исполнять! Командуйте сближение. Удачи, де Вилье! 

Мирэй и Окайя скрываются за дверью капитанской каюты. Де Вилье отдаёт распоряжения. 

С треском распахивается дверь капитанской каюты. Из неё вылетают Мирэй и Окайя. Обе голые, волосы страшно всклокочены. У Мирэй два кинжала на поясе. На Окайе нечто вроде двух широких портупей со множеством кармашков, из которых торчат рукоятки метательных ножей. На поясе - кривой кинжал. Она прыгает с квартердека на палубу, добегает до грот-мачты и с необычайной быстротой оказывается на верхней (грота бом-брам) рее. Кинжалом отсекает какой-то канат и соскальзывает ниже: на грота брам рей. Добегает до оконечности рея со стороны испанского корабля, закрепляет канат, соскальзывает почти до его конца и раскачивается, как на гигантских качелях. Несколько секуннд, и она, отпустив канат, перелетает между кораблями и почти на излёте цепляется за канат у нижней реи грот-мачты “испанца”. Пара секунд передышки, и она удобно устраивается на рее. Оглядывается. Со стороны бака — парус. А что на юте? 

— Ух ты, какой пышный! Лови! 

Выпучив от удивления и боли глаза, падает испанец в роскошном расшитом мундире. Из его груди торчит чёрная рукоять ножа. Другой офицер, стоявший рядом с ним, складывается пополам и, схватившись за живот, обрушмвется с квартердека. Третий падает с ножом, угодившим в шею. 

Слышны жуткие богохульные завывания на испанском и призывы к Морской Деве Смерти. 

Окайя целится теперь куда-то почти точно вниз. На этот раз её жертвой становится канонир с дымящимся пальником в руке. Воспламеняется картуз с порохом в руках у подносившего его в этот момент матроса. Истошные вопли, дым. Начинается паника. 

В этот момент разом прекращается пальба с “Чертовой дюжины”. Вопли заклинаний теперь слышны гораздо отчётливее. Борта кораблей сближаются. 

Рядом с болтающимся на борту “Сан Себастьяна” канатом выныривает Мирэй. Ловко взбирается по нему на палубу. Её кинжал рассекает горло матроса. Мирэй подставляется под струю крови. С дикими воплями врывается в толпу испанцев, разя обоими кинжалами. 

Сталкиваются борта кораблей. На испанский фрегат лавиной устремляются французы. Сыплются в воду живые и мёртвые испанцы. 

У штурвала “испанца” Окайя и Мирэй оказываются одновременно. Обе с ног до головы в крови, волосы дыбом. Они больше походят на фурий, на исчадий ада, чем на женщин. 

Вопль Мирэй: 

— Французы, ко мне! 

Несколько корсаров моментально оказываются рядом. Испуганно крестятся. 

— Пресвятой Боже! Святые угодники! Это вы, капитан?! Вы ранены! На помощь! Эй, там, сюда! 

— Это испанская кровь.  Ломать штурвал, крушить тут всё. Рубить такелаж. Из капитанской каюты забрать всё. Остальное не трогать. Моя команда: всем прочь отсюда! Быстро! Чтоб ни одного француза не оставалось тут. Всем на наш корабль. Испанцев дьявол приберет и без нас. Роже, Этьен, вы — наша охрана. Как бы свои сгоряча не убили. 

Камера, стоп! Снято. 

— Мадемуазель Файна, добрый день! 

— Добрый день, мэтр. Рада видеть вас, наконец, отдыхающим. Позвольте мне, как врачу, заметить: такие нагрузки опасны. Трудоголизм — это, хотя и благородная и уважаемая, но болезнь. 

— Вот и я внял гласу разума и решил отдохнуть. Тем более, что наше переселение на остров племени таино откладывается почти на неделю. Погода портится. Обещают мощный циклон. Говорят, его видно со спутника, а с очевидным не поспоришь. 

— Ну, вы-то найдёте себе дело вместо отдыха. 

Жаннэ рассмеялся. 

— Пока срочных дел не предвидится. Простите, я вас не задерживаю своей болтовнёй? Вы куда-то спешите? 

— Я? Никуда. Просто я всегда быстро хожу. Сейчас шла на пляж. Мари с Полем тоже туда придут. Но о встрече мы не договаривались, поэтому, если я вам нужна, то буду только рада составить вам компанию. 

— Приятно слышать. Тогда прогуляемся вместе вдоль набережной, поболтаем. 

— На тему моих, скажем так, особенностей, которые не дают вам с Юханом покою. Я вам непонятна, хотя вы великолепный психолог, мэтр. А тут ещё рефрейминг Мари. У меня уже формируется репутация не то ведьмы, не то очень грешной святой. 

— Вы очень добрая колдунья, Элла. Сами-то вы ведёте счёт своим благодеяниям? Откуда у вас такой бесконечный альтруизм? 

Элла удивилась. 

— Альтруизм! Надо же. Увы, дорогой учитель — Режиссёр удивлённо поднял бровь. — это чистейшей воды эгоизм. 

— Но это же противоположности. 

— Образующие диалектическое единство — меня, вот такую вот мне самой непонятную. 

— Вы так и сыплете парадоксами. Очень грешная святая. Теперь вот это. 

— Никаких парадоксов. Мне плохо от несчастных рядом со мной. Прямо физически плохо. Из чистейшего эгоизма, чтобы не мучаться самой, я от них избавляюсь. Вот, одной несчастной меньше — мне сразу лучше. Всё просто. 

Жаннэ усмехнулся. 

— В самом деле, проще некуда. 

— Кажется, мы пришли именно туда, куда вы стремились своей всегда быстрой походкой. - сказал он, кивнув на щит с пиктограммой: перечеркнутые красной линией купальник и плавки. Ниже — перечеркнутые фотоаппарат и пара в позе совокупления. 

— Фрррр! Чуть дальше, вон там, за скалой, как морда носорога, городская юрисдикция кончается. Пляж ничуть не хуже, но вытворяй, что хочешь. 

Они остановились. 

— Вы же решили отдыхать. Так почему бы не здесь? И на ваши вопросы отвечу. Купальный костюм здесь не нужен; разденетесь — и все дела. Или стесняетесь снять трусы при дамах? С маэстро остросюжетной эротики это как-то плохо сочетается. Ну, как, идём? У вас болит спина и левая нога немеет время от времени. Вот заодно осмотрю вас, как врач, и сделаю массаж, если надо будет. 

Жаннэ расхохотался. 

— Да уж, после вашего массажа нам придётся вприпрыжку бежать за этого носорога, даже не смотря на все боли и онемения. 

Элла посмотрела на него ужасно недоверчиво. Глубоко задумалась, оттопырив нижнюю губу. Шмыгнула носом и сказала: 

— Знаете, мэтр, вы совершенно правы. Так оно и будет. Но можно и не за носорога. Можно ко мне или к вам в номер. Это же классика жанра: начинающая актриса лезет в постель маститого режиссёра. 

— Элла, вы чудо! Как вы это проделали, что мне уже просто невтерпёж ещё раз увидеть вас голой?  

— А мне вас — первый раз. 

— Идёмте. 

— В постель? 

— На пляж, хулиганка! 

— Так уж и быть, уговорили. Сдаюсь перед вашим непреодолимым напором. 

Они перешагнули невысокий каменный барьер и пошли по песку. Элла достала из сумочки нечто сетчатое. 

— Что это у вас? 

— Недооцененное западной цивилизацией гениальное советское изобретение - авоська. Видите, она не больше носового платка, а помещается в неё, как в здоровенную сумку. Не брести же нам по пляжу, роняя по пути вещички. Раздеваемся, шеф. Сложим всё сюда. Ещё и место останется. 

Они разделись, и Элла сложила их одежду в авоську. 

— Замечательно! 

— Вы опять правы, шеф. 

Она прошлась вокруг голого режиссёра, критически его разглядывая. 

— Действительно, очень неплохо. Есть, с чем не соскучиться. 

— Ах, ты...! 

Не найдя подходящих слов, Жаннэ с размаху звонко шлёпнул по круглой попке. 

— Вот так бы и давно, по-человечески. А то всё мадемуазель Файна, мадемуазель Файна. Идёмте, мэтр, Я отсюда вижу: наши ребята вон под тем зонтиком. 

Изумление обеих сторон было велико, но непродолжительно. Оно разрешилось взглядами всех присутствующих на чертовски лукавую улыбку мадемуазель Файны за спиной великого режиссёра. Который изо всех сил старался отличить реальность от немыслимой фантазии. Ладно, эта Ева с непроизносимой фамилией в обнимку с... как его... тоже каскадёром... да, Лораном, кажется. Его рука накрыла её грудь, а её рука... гхм, да.                   
Но Мари, “монашка Мари”, совершенно голая, как все на этом пляже, свободно раскинулась на горячем песке, уютно устроив прелестно растрёпанную головку чуть ниже живота лежащего на пляжном коврике Поля. 

В голове Робера Жаннэ совершенно отчётливо зазвучала песенка, которую (в её собственном переводе на то, что она считает французским) напевала Элла по пути сюда от входа на пляж: “Не говори мне, что на свете чудес совсем нет. Они есть. Их так много, что их нельзя сосчитать”. Опять она права, эта самая милая из хулиганок. Добрейшая колдунья. 

Он с трудом оторвал взгляд от своей преобразившейся ассистентки и задумчиво посмотрел в сторону головы носорога. Как через неё перебираются, чёрт побери?! 

Вдоволь наплававшись и освежившись в прозрачной океанской воде — Ева нашла место с относительно прохладным течением у самого дна — и, совершенно нечаянно, разумеется, наобнимавшись там со всеми тремя красотками, Жаннэ вернулся под грибок, чувствуя себя помолодевшим лет на не сорок, конечно, но уж на двадцать восемь — это точно. Или, всё-таки, на тридцать один? Надо подумать.                                                                                  
Мари он тоже причислил к красоткам. Особенно наощупь. 

— Кладите голову сюда, мэтр. - предложила Элла. — Я вас побаюкаю. 

Жаннэ с удовольствием устроился на прохладном упругом животе актрисы. И почувствовал, как его голова стала плавно покачиваться, подниматься, слегка поворачиваться из стороны в сторону, причём, ритмично. Всё его тело расслабилось, растеклось  в неведомом ранее блаженстве. Какой-то очень знакомый ритм. Нет — даже музыкальный мотив.                                               
Он не успел вспомнить, как ритм резко сменился. “Тореадор, смелее в бой! Тореадор, тореадор.” Амплитуда колебаний нарастала, и блаженство расслабления сменилось приливом сил. 

— Нравится, мэтр? 

Он бодро перевернулся и поцеловал маленький изящный пупок.               
Боже мой, как легко это у него получилось! Эту мучительную, тоскливую боль он, наверно, придумал. Чушь какая. Не было её никогда. Новое чудо. Сколько их у неё в запасе? 

— Я же обещала вам массаж. Обещание исполнила. Как самочувствие пациента? 

— Восхитительное! Невероятное! Вы творите чудеса, но вы и сама — чудо! 

Он почувствовал, что она хочет встать, и вскочил на ноги.  Элла плавно перетекла в нечто, вроде позы лотоса, продолжая движение, прогнулась, коснулась макушкой песка, замерла так на несколько секунд и снова села. 

— Спасибо за комплимент. Что вы так вскочили, мэтр? Садитесь или ложитесь. Можно опять на меня. Отдыхаем. 

— Элл, это похоже на танец живота, только лёжа. Научишь? У меня живот натренированный, но вот, чтобы как музыка — так не умею. 

— Научу. Вагиной тоже можно так. Задумаешь сменить любовника, в вот фигушки: не отлипнет. 

Мари встрепенулась. 

— Я тоже записываюсь на урок! Примешь? 

— Куда я от тебя денусь, раз уж начала. Мэтр, помнится, вы хотели что-то выяснить насчёт моей личности. У меня сейчас самое подходящее настроение. Спрашивайте, если ещё интересно. 

— Ещё больше, чем ранее. Ваше поведение. Я сам не чужд радостей нудизма, как видите. Кой чего смыслю в психологии. Вы  держитесь, как нудистка с рождения, выросли в семье нудистов или натуристов. Вы абсолютно естественны, для вас нагота органична. Но у вас, в вашей стране нудизм запрещён законом, как и многое подобное. Как же вам это удалось? 

—  “Хороший вопрос, — как говорил один наш доцент в институте. — Если бы выучили на него ответ, зачёт я бы вам поставил”. 

— Вы затрудняетесь ответить? 

— Ничуть, мэтр. Но это длинная, хотя и занятная история. Готовы слушать? 

— Да все мы готовы. Не тяни кота за хвост, рассказывай. 

- Начну с того, что вы, мэтр, ошибаетесь. Никакого конкретного закона о нудизме как таковом в советском законодательстве нет. Но это явление категорически не приветствуется коммунистической партией и правительством, а главное — чудовищно консервативным и нетерпимым, страшно ханженским населением. Моральная ситуация повторяет таковую в викторианской Англии. Напоказ — запредельное благочестие, внутри — омерзительный разврат. Показывать в кино любовное соитие красивой пары нельзя. Просто голого человека с головы до ног — это ни-ни, ни в коем случае.  А вот... да дьявол их задери, тошнит. 

Вернусь к себе, любимой. У меня чудесные, очень милые родители. Оба — простые советские инженеры - строители, на не самых высоких должностях. Дома, когда только свои, папа обычно ходил в одних трусах. Мама — тоже, плюс лёгких халатик.  Или только в халатике. Папу я совсем голым никогда не видела, а мама могла иногда голой выйти из ванной комнаты и так пройти в спальню. Кого стесняться? Нас с сестрой? В общем, всё, как у всех. 

Мне было тринадцать лет. Только исполнилось. Я была акселераткой, к тринадцати годам фигура была уже вполне не детская: попка, бёдра, грудь уже  не очень маленькая и вполне привлекательная. Мальчиками особо не интересовалась. Одноклассники — дети, сопляки несмышлёные. А постарше, да, обращали внимание. Ну, как: обнимут, пощупают попку, грудь, один рукой в трусики залез — смешно, приятно, что тут скажешь, но тогда мне всё это было как-то не до того. Музыкальная школа, театральный кружок, секция самбо. Эта такая система борьбы. Просто времени на всякую ерунду не было. Круглая отличница, гордость школы и родителей. И похулиганить же надо. Пай-девочкой я не была ни секунды. Ой, чего мы вытворяли! Ладно, это не к теме. 

Примерно в середине августа — летние каникулы — мы сидели с девчонками на пляже у нашего озера и трепались о разных девчачьих делах. И тут Маринка выдала. 

— А вы знаете, чего родители ночью в спальне делают? 

— Ну, спят. Разговаривают про всякие свои секреты. Нужны они мне. 

— А ещё что? 

— Трахаются! 

— Ну и что? Дети же откуда-то берутся, Тоже мне, открыла Америку. Я про это ещё в третьем классе знала. 

— А как они это делают, видела в своём третьем классе? 

— Не-а. Интересно, конечно, было бы посмотреть, но они же запираются. Правда, а зачем?  Хотя, ой, погоди. Я в гостях была со своими. Ну, пока они там выпивали-танцевали, я полезла книги у них смотреть. Три тома вытащила, посмотреть, чего у них во втором ряду. А там журнал вывалился. Заграничный! Цветной, на английском, с фотографиями. Называется... “Американ эротика». И, мама, чего там было! Не поверите. 

— Не тяни, выкладывай. 

— Голые тётки и дядьки с ними. Тоже голые. Вот машина такая, американская, как по телевизору.  Дверь открыта, а на сиденье сидит голая тётка. 

— Ну, прямо вся голая? 

— Только бусы на шее. Ноги растопырила. Одна — на земле, а другую она аж на руль закинула. И всё у неё там видно. 

— Во, бесстыжая! Ну, ну, чего там ещё было? 

— Ой, много чего. Журнал толстый, как... ну, вот, как “Юность”. 

— И дядьки тоже голые?  

— Полно. Ещё с машиной. Голубая, здоровенная. Без крыши. Тоже дверь открыта, только задняя. Тётка на спине лежит, головой наружу, аж запрокинула. 

— Тоже голая? 

— Там ни одной одетой не было. И голый дядька стоит над ней. Наклонился вот так, обеими руками держит её за обе сиськи, а... вы не поверите. 

— Да ну тебя к чертям. Поверим. 

— А свою письку, здоровенную такую, он ей в рот засунул! 

Девчонки дружно охнули. Ну, ничего себе! 

— Фууу, гадость какая. А дальше чего? Давай. 

Мне стало понятно, что Верка рассказывать будет ещё долго. Интересно как! Но она же чего-то хотела про родителей. 

— Вер, а родители тут при чем? Ты же сказала, что знаешь, как они на самом деле трахаются. 

— А, да, точно. Вот в том журнале: спальня шикарная. На кровати лежит голая тётка, на краю, ноги свесила, раздвинула. Над ней стоит голый дядька, и он свою письку в её писю засунул. Понятно теперь? Когда трахаются, то он ей свою письку засовывает в её. И там не одна такая в спальне. Они оба лежат. Она хохочет и сама, своей рукой его писю засовывает в свою. Вот так они трахаются. И наши предки — тоже. 

Веркин авторитет вознёсся выше Гималаев. Это было нестерпимо, и Маринка пошла в контратаку.  

— Мало ли чего там на картинках. А сама ты хоть раз видела? 

— Так они же закрываются. Можно подумать, ты видела. Или твои не закрываются, скажешь. 

— Аж на задвижку! Но у нас окна в сад. Жара, окна открыты. Я из своего окна вылезла. А у них там сирень, они даже занавеску не задёрнули. Всё видно, лучше некуда. 

Маринка ещё долго рассказывала всякие подробности, для пущей достоверности, наверно. 

— Там у них ночник такой, стеклянная сова. Всё видно. Ну, вот, мама в одной комбинашке, а папа — в трусах. Вот мама легла, а папа трусы снял.  Мама взяла рукой его за это... Ну, понятно, за что. 

— Да кончай ты мурыжить: за это, пися,  сися. Это ты дома дурочкой прикидывайся! - не выдержала Ирка. — Тут все свои. Взяла за член. Дальше. 

— Стала его двигать. Он сперва маленький был и вдруг такой огромный стал, как палка. Мама комбинашку задрала, совсем, выше грудей. Папа на кровать залез и стал ей ноги раздвигать. А она: “Ой, Коленька, я так не могу. Давай накроемся”. А он: “Да и так жарко, куда тут ещё накрываться”? А она: “Так хоть сову потуши, ну не могу я так”. Папа выругался, слез с кровати и сову потушил. Опять залез на кровать, ей ноги раздвинул и свой член ей туда вставил. И лёг на неё. Он весь в неё зашёл. Она аж закричала, рот себе зажала. 

— Свет потушил, а ты всё видела. Ври больше. 

Ирка была всегда самой рациональной из нас. 

— Так луна же. Не так хорошо, но видно. Он стал на ней двигаться, вот как заталкивал ещё, и сопел так страшно. Потом задёргался как-то, зарычал и скатился с неё на кровать. Она: “Коленька, милый”. А он: “Всё-всё, давай спать”. Плохо видно было, но вроде она его рукой гладила и носом так... Плакала, что-ли. 

— И всё? 

— Чего ещё? Я опять через окно в свою комнату залезла и спать легла. 

Потом мы ещё долго расспрашивали Верку про журнал с картинками. Разошлись, когда уже начало темнеть, и дома можно было схлопотать неприятностей. 

— Банальная сексуальная безграмотность с посткоитальной фрустрацией. - отчеканила Ева. — Часто встречается среди советских гражданок. 

— Эрудитка, блин! - рассмеялась Элла. — Где нахваталась? 

— Профессор Свядощ, “Женская сексопатология”. Мы, цирковые, тоже не сиволапые, хоть академиев не кончали. 

Внимательно слушавший Жаннэ попросил перевести ему этот короткий диалог на русском, что Элла исполнила не без лингвистических затруднений. Фильма про Чапаева француз не смотрел, хотя название ему знакомо.          Он обнял Эллу, и его рука завладела её грудью. 

— Вам это не помешает рассказывать? 

— Только помогает, мэтр. Настраивает эмоции. 

— Тогда продолжайте, пожалуйста. 

— С удовольствием. Так вот: этим своим пересказом порно-журнала Верка меня ничуть не впечатлила. Видела сама такие пару раз в другой компании. Даже мысленно ставила себя на место красоток. Я бы так смогла? Там же должно быть много народу. Кто-то же фотографирует. Наверно смогла бы. Ладно, вот вырасту... А вот Маринка зацепила. По-научному это называется “когнитивный диссонанс”. Вот, хоть тресни, не видела я маму по утрам заплаканной или просто грустной. Если она, конечно, была здорова. А то бывало иногда: то грипп, то зуб. 

В общем, устав от бесполезных размышлений, я решила пойти самым прямым путём: спросить у мамы. Они с папой смотрели новости по телевизору, спокойно так. А тут — бац, вот она я, с небольшим вопросом. Изложила предмет проблемы во всех подробностях и жду: будет ответ или неприятности? 

Они сперва попереглядывались, а потом засмеялись. Мама сказала: 

— Надо же, как нам повезло с дочкой. Мы сами собирались об этом с тобой поговорить, но ты нас опередила. Умница! Три раза умница. Потому что так прямо и честно спросила. Это раз. Потому что много сама узнала и избавила нас от пересказа тебе азбуки. Это два. И не стала за нами подсматривть как эта, как её? Феликс, она же ни одного имени не назвала! Вот это, я понимаю, порядочность. Это три. И молчать умеет! Это уже четыре. Между прочим, у нас аж два окна в сад открыты. Только там не сирень, а жасмин, сама знаешь. 

— Мам, ну всё-таки: секс — это приятно и радость или противно и потом плохо? Кто прав? Как это на самом деле? Я хочу знать. 

— А знаешь, доча, все правы. Только вариантов больше. 

— Каких? 

— К примеру: довольно приятно и спокойно. Изумительно приятно и горе. Приятно и радость. Так себе. Очень неприятно, но надо. Всё не перечислишь. 

— А у вас с папой? 

— У нас с папой просто замечательно. Ты же сама говоришь, что в печали меня по утрам не видела. 

— А как вы это делаете? Я хочу это видеть! 

— В чём проблема? Окна открыты. 

— Папка! Я серьёзно. А про окна ты же сам... противно. Ну, скажи: почему все вы прячетесь? Если это нормально, если от этого радость, почему все прячут как... как ужасную гадость. Вот в журналах: там так это бывает красиво, что вот смотрела бы и любовалась. А это запрещено. Не понимаю. 

— Запрещено в нашей стране. За такой журнал, за такие фото могут в тюрьму посадить. 

— Не знаю. Не знаю, что тебе сказать. Тут столько наворочено. Традиции. 

— Но почему нельзя просто смотреть? Кому от этого плохо? Традиции? Ну, папка! 

— Всё равно, тебе пока это рано. Рано это делать. Ты ещё ребёнок. Тебе ещё расти и учиться. 

— Вот именно: учиться. Научиться, чтоб потом, когда вырасту, уже понимать и уметь, чтобы было изумительно приятно и счастье, а не противно и горе. 

Мама всё это время сидела с очень задумчивым видом. Потом сказала: 

— А знаешь, Феликс, наша девочка опять права. В её желании ничего противоестественного нет. Вот, смотри. 

Она вышла и вернулась с черно-зелёным томом в руках. “Тысяча и одна ночь”! Как же я сама забыла? 

Мама полистала книгу. 

— Вот смотри, Феликс: Дуньязада, младшая сестра Шехерезады, остаётся в спальне Шахрияра ночью. “А когда господин насытится моим телом, попроси меня рассказать”... И так далее. 

Они с папой очень многозначительно переглянулись. 

— Я хочу это видеть! 

И мама сказала: 

— Больше мы дверь не запираем. Входи, когда захочешь, и смотри. 

На эту тему мы до ночи ничего не говорили. Я всё думала: пойти к ним сегодня или нет? А если передумают и запрутся, как всегда?  Тогда что? Буду дура-дурой. В какой-то приключенческой книжке читала, что с проблемой нужно переспать. Вот так и сделаю. 

Они ушли к себе. Дверь за ними закрылась тихо. Щелчка я не расслышала. Пропустила? Разделась в нашей с Аней комнате, облачилась в ночнушку и только легла, мамин голос. 

— Эллочка, ну где ты там? 

Дверь была даже слегка приоткрыта. В щёлку пробивался слабый свет. Я подумала: свечи. У них же старинный подсвечник на комоде. Вошла. Горели три свечи. А на кровати лежали мои мама с папой. Лежали обнявшись, совершенно голые и улыбались мне.  

Папу я увидела голым первый раз в жизни. Какие же они оба красивые! Всегда они красивые. А так, вместе, они... они... слов таких нет. 

— Ну, всё у нас разглядела? - спросил папа. — Может быть этого хватит? 

— Я хочу увидеть всё. 

Мама глубоко вздохнула. Глубоко-глубоко. Груди у неё поднялись и она мне улыбнулась. Улыбнулась такой улыбкой, какую я не видела никогда. Потом слегка прикусила губу. Несколько секунд я думала, что у меня сейчас сердце выскочит наружу. Лови его потом. 

— Ну, ладно, смотри. 

 И она медленно и широко раздвинула ноги. 

Обойдемся без подробностей. Вы и так всё понимаете. Но эту мамину улыбку и движение я вот прямо сейчас вижу. 

Когда папа вышел из неё, они ещё какое-то время так нежно ласкались, а потом обнаружили меня. 

— Ох, ты ещё здесь? Надо же. Задуй, пожалуйста свечи и топай спать. 

— Я хочу с вами. 

— Послушай, моя девочка: ты ещё будешь спать с любимым мужчиной. Но не с моим. А ну, брысь в свою кровать!  

Что мне снилось, не помню. Даже не помню, как ложилась в постель. Переполненный впечатлениями мозг отключился моментально. 

Зато проснулась поздно и сразу бодрая и счастливая. Счастьем, оказывается, можно заразиться. Надо же! Спешить некуда — каникулы.  Ооо, какие у вас руки, мэтр! Я лягу на вас, а вы возьмите и правую. Чудесно! Слышны голоса родителей. Так поздно? Сегодня же суббота, выходной. Ура!                               
Я вылетела из кровати и комнаты, сделала самое неотложное и направилась на кухню. Есть хотелось, ужас как. 

Мама с папой были там. Чего-то вместе стряпали и болтали между собой. Обо мне. Оба совершенно голые. 

— Проснулась, детёныш? Ну и сильна ты спать. Быстро мой лапы, и за стол. Мы думали, от голода умрём, пока ты выспишься. 

— Я уже помыла. Папка, а почему вы голые? Вы что, и тут? 

— Нам так нравится. Очень приятно так. Ты уже всё видела, скрывать от тебя больше нечего. Но, если тебе неловко, так мы оденемся. 

Я зажмурилась крепко-крепко. Потом поморгала. 

— Вы что, теперь всегда будете так? 

— Если ты не возражаешь. 

— Ах, так? Ну ладно. Тогда и я тоже. 

Я содрала с себя ночнушку и зашвырнула её в мусорное ведро. 

— Я тоже всегда буду так так. Всегда голой буду. Вот! Что скажешь? 

— Это ты скажешь своим мальчикам, чтобы лапали тебя осторожнее. Синяки на груди девушку не украшают. Ты вся в меня, так что ей расти ещё  и расти. 

— Фрррр! Папка, а ты? 

— Повернись-ка пару раз, дай тебя хорошенько разглядеть. Какая ты прелесть! Точно, вся в маму. Скажу, что у меня самая красивая на свете дочь. Так мы есть сегодня будем? 

— Папка!  

Я повисла у него на шее. 

Мир, данный нам в ощущениях, изменился. Сколько же всего  мы, оказывается, не чувствуем, не знаем. Ветерки гуляют по дому. Их раньше не было? Кухонная табуретка, оказывается, гладкая и прохладная, а щёлочка между планками так смешно прикусывает попу. К клеёнка очень мило щекочет живот. Я потянулась за вареньем, и правая грудь встретилась с шершавым батоном. Уууухх ты! Как интересно! Оглянулась. Так вы всё время наблюдаете за мной, да ещё хихикаете. Так, да? Моему сосочку просто необходимо основательно исследовать  это кондитерское изделие. Мне совершенно не до вас. Вот. 

Папа расхохотался. 

— Доча, если б ты знала, какая ты прелесть. 

А мама добавила: 

— И какая актриса! Ты чудо, моя девочка. 

Ну вот, так оно всё и началось. 

Элла плотно сдвинула бёдра и встала. 

— Здесь не будем, мэтр. Потерпите до отеля. Давайте ещё поныряем. Ева, где там эта прохладная струя? 

Основательно освежившись и даже слегка замерзнув, они вернулись под пляжный зонтик. 

— Мадемуазель Файна, вы замечательно рассказываете. Ваша сестра, Ания, кажется. Вы её упомянули мельком, и только. Её в тот день не было? Когда она вернулась, как это было? Поведайте нам. У вас прямо сценарий для нового фильма получается. 

— Если вы дадите мне в нём главную роль, то поведаю,  Хотя, нет, не дадите. Там же девочка. Ладно, расскажу задаром. 

Она устроилась рядом с Жаннэ, прильнула к нему. 

— Мэтр, у вас такие умелые руки. Они меня вдохновляют. Да, вот так, мрррр. Сестра, Аня. Она старше меня на пятнадцать минут. Папа шутит: “Бывают близнецы однояйцевые, бывают разнояйцевые. Но чтоб настолько разнояйцевые!” Мы очень разные. Видно, конечно, что мы сёстры. И всё. У нас всё разное: внешность, характер, темперамент, интересы. Всё. Сказать, что она толстая, было бы клеветой. Она такая румяная, добрая, спокойная, жизнерадостная пышка. Тип, который часто нравится мужчинам. Только грудь у нас одинаковая, фамильная. Как у мамы и бабушки. Да-да, мэтр, это я вам напомнила. Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони с груди. 

Ева хохотнула и быстренько объяснила французам своё веселье. 

 — Если у меня шило в заднице, то она флегматичная, обстоятельная, точная и надёжная, как швейцарские часы. Сейчас она замужем, обзавелась двумя детьми и преподаёт физику и математику в школе для особо одарённых детей.                             
Её привезла бабушка через несколько дней. К этому времени я уже вполне привыкла к собственной наготе и к голым папе и маме. Хорошо мне было. Расстраивалась только, когда приходилось одеваться, чтобы выйти из дома. Но скучно же сидеть целый день одной.   

  Когда вечером в дверь позвонили, я побежала открывать. Знала уже, кто там. А если не они, то ещё интереснее. Хи-хи. 

Мощный порыв ветра швырнул в глаза пляжный песок. Горизонт закрыла чёрная туча. 

— Вот и обещанный циклон. Синоптики не соврали. Мигом одеваемся, и ходу! Попробуем поймать такси. Да быстрее вы! 

— Всё равно все не поместимся. 

— Четверо поместятся. А мы с Евой не пропадём. Всё, готовы? Встречаемся вон там, где зелёная крыша. Ева, ходу! Ловим с двух сторон. 

— Да уж, эти не пропадут. Горе урагану, который с ними свяжется. 

— Господи, она и это успела продумать! – воскликнул Поль. 

— Что именно? 

— Это дальше, чем напрямую к дороге, зато точно по ветру. Так он нас подталкивает в спину и не засыпает глаза песком. 

Ровно в ту секунду, когда такси с изрыгающим жуткие ругательства водителем (Подумаешь, подождал пару минут с приставленными к глазам изящными пальчиками.) тронулось с места, обрушился ливень. Назвать это явление природы дождём можно было только с большой натяжкой. Девушки просто снова оказались в любимой обеими стихии, только не в солёной, а в пресной. 

— Крррасота! – проорала Ева сквозь оглушительный шум. — С неба дождь, будто бог без штанов. 

— И без проблем с простатой! 

Обе расхохотались. Какое приключение, сплошной восторг! 

— А чего мы бежим? Мокрее уже не будем. Пошли не спеша,  наберём впечатлений. 

— Главное, чтоб по башке не звездануло. – согласилась Ева, увернувшись от летевшего по воздуху ящика.  

Служащие отеля были потрясены, кагда из ураганного ветра, потоков воды, громов и молний явились и неторопливо прошествовали через холл две до полной прозрачности мокрые и до эйфории восторженные красотки. 

— Ребята, как же у вас тут весело! Прямо праздник, карнавал какой-то. 

                                   * * *