В ПОЕЗДЕ
(из записной книжки)

В тусклом свете общего вагона, почти в самом его конце, ближе к тамбуру, сидела небольшая компания в три человека и среди вечерней вагонной тишины и редкого приглушённого шушуканья громко разговаривала. Больше всех говорил белобрысый парень. С характерным простым деревенским лицом, с корявой «окающей» речью, он сначала некоторое время раздражал меня, мешая читать. Затем я всё чаще отрывался от книги, прислушиваясь к нему, и наконец, совсем оставил чтение.

С исповедальной, нестесняющейся откровенностью он безыскусно рассказал о последних семейных событиях своей жизни. Такое так просто и громко в поезде да знакомым не всякий бы выложил. Видно, встретились они в вагоне уже перед отправкой поезда и уселись вместе, поскольку было много свободных мест. Мне хорошо был виден этот простоватый, слегка подвыпивший парень. Я сидел в проходе у окна, но не напротив, а чуть в стороне, и перегородка не заслоняла, а помогала незаметно наблюдать за ним. Рассказ его был направлен в сторону молчаливого мужчины, часть спины и руку которого я порой видел, и женщины, его жены или подруги, активно реагирующей на рассказ и нескромно-звонким голосом вставляющей частые реплики.

– Застал я её с одним… Работать закончил пораньше, машину поставил и решил зайти за ней на работу… Она кладовщицей… Дверь дёрг, а она закрыта с той стороны… Я дождался, проследил. Она вышла… С одним… Знакомый мой, вместе на курсах шоферов учились… А на другой день – заявление на развод… Неужели я буду с ней жить? А ребёнку плачу алименты. Ребёнок же не виноват…

На некоторое время воцарилась тишина. Парень разлил бутылку пива в три стакана, поднял свой стакан, быстро проглотил янтарное пенящееся содержимое. Его компаньоны проделали то же самое.

– Неужели я буду с ней жить. Мне и раньше говорили, что она гуляет. Когда из армии пришёл, говорили, когда жили на посёлке, друзья и знакомые говорили, да я не верил, всё внимания не обращал. И вот теперь сам застал… Приехали в Любань в декабре. Всё хорошо. Получили квартиру, а в апреле уже развелись. Живём пока вместе. Она всё кричит: «Посажу тебя».

Парень приподнял со стола пустой стакан и снова поставил его.

– Я с ней жить больше не буду. Неужели я буду с ней жить, когда застал её сам. А алименты плачу, ребёнок ведь мой… – И после некоторого молчания: – Вот и у всех моих друзей, одногодок, с кем учились в школе, – у всех какая-то всё коверканная жизнь. Что такое? Пашка развёлся, Серёга не живёт с женой, Витька бросил работать и запил…У всех… Весь пятьдесят третий и пятьдесят четвёртый год какой-то ломаный и неудачный…

Парень был одет в тёмный, слегка помятый костюм. Поверх воротника костюма белел аккуратно выложенный длинный остроугольный воротник рубашки. Из рукавов широко вылезали манжеты рубашки. Лицо и шея у него побагровели от выпитого алкоголя, душной теплоты вагона и продолжительного рассказа.

Потом он отправился со своим приятелем в тамбур покурить. Через окно тамбурной двери было видно, как они стояли в клубах табачного дыма и в красно-белом свете лампы.

Обитатели вагона готовились ко сну: раскатывали матрацы, расстилали простыни, надевали на пыльные подушки наволочки. За окнами, дальше отражения лица в стекле, уже ничего нельзя было различить. Вагон тащился вперёд, судя по характерным постукиваньям и подёргиваньям из стороны в сторону.

Мне стало грустно.

У кого из нас не коверканная жизнь, кто вполне счастлив собой и внешними обстоятельствами? Только вот так просто и громко, не стыдясь, не признаться нам в этом. Мы боимся простоты, боимся говорить громко, боимся показаться смешными. Мы прячемся за витиеватостью, говорим так, чтобы только было слышно, если не услышали, то и бог с ним – предпочитаем быть скучными, нежели смешными.

 1981 г.

                * * *

РАЗБИВШЕЕСЯ ЗЕРКАЛО

(из записной книжки)

 Я проснулся. В комнате уже было по-утреннему светло. За окнами – пасмурь и сплошной отдалённый шум дождя. Глаза, ещё засыпанные сонным песком, раскрывались с трудом, тут же слипаясь. Лениво, с неохотой согнул левую руку и посмотрел на часы: полседьмого. В принципе, надо вставать. Но вставать не хочется да и зачем? Идёт дождь, и какая работа в дождливую погоду.Через некоторое время опять разодрал глаза: половина восьмого. За окнами также пасмурно, но дождь уже не шумит. Дальше терпеть нет сил: надо скинуть одеяло, надеть штаны и бежать в туалет. Ещё сеется в пространстве дождь. Медленно летят сорвавшиеся с крыш холодные дождевые капли. Чуть вдалеке за берёзовыми мокрыми пряслами заметно шевелятся и клонятся в сторону под напором влажного тёплого ветра блестящие ольховые кусты. По небу низко мчатся куда-то в сторону клубы неприятно-пепельных дождевых туч. Захлопнул туалетную дверь, вышел на крыльцо. Начал делать гимнастические упражнения. Раскидывал руки по сторонам, наверх, вращал туловищем и нагибался вниз, касаясь пальцами рук влажных досок крыльца.

Был Иванов день. Мы усердно и методически били в комнате комаров и мух. Били на потолке, на стенах, на окнах, на столах, на жестяной выпуклости печи, на полу. Мухи не дают спать по утрам, стремительными зигзагами летая над головой и садясь на обнажённые части тела: на руки, на плечи, на шею, на лоб, на ступни ног, постоянно вылезающие из-под одеяла. Комары надсадно пищат, мягко планируют и колко впиваются  в тело. Мы истребляли их беспощадно. Их тела тёмными пятнами размазывались на синих в крапинку обоях, виднелись чёрными точками на потолках, валялись на полу вместе с чёрной шелухой от семечек.

Я сильно ударил рабочей брезентовой перчаткой по мухе, только что севшей на оконную раму. На пол упало плашмя круглое маленькое зеркальце. Раздался стекольный треск. Зеркальце стояло на ручке оконной рамы чуть ниже убитой мухи.

- Ну, вот разбили, я так и думал, - заныл Мишка.

- Мужики, это плохая примета, зеркало бьётся к несчастью, - проговорил Андрей.

Я быстро поднял зеркальце. Оно было рассечено множеством трещин и не рассыпалось потому, что было скреплено по окружности ободком. Мне стало не по себе. Я вспомнил исхудавшего болезненного отца, его лицо, его глаза и простые странные слова перед моим отъездом:

- Вовка, мне кажется, что я вижу тебя в последний раз.

- Да что ты, батя?!

- Да, я себя очень плохо чувствую.

- Батя, я всего на неделю, выбрось из головы, я скоро приеду.

И это разбитое зеркальце. У меня замерло в груди. Чтобы не выдать волнения, я стал в него смотреться. Сквозь паутину трещин едва рассмотрел своё лицо. Затем положил его на пыльный подоконник.

- «К чёрту, неужели что-нибудь случилось?»

Меня отчаянно потянуло в Питер.

 1980 г.

                      * * *

ТАКАЯ ЖИЗНЬ
(из записной книжки)

Вечером в Иванов день в гости к геологам пришёл Витя, сосед. (Он жил в этой же стороне улицы через дом). Витя – тридцатидевятилетний кипинский мужик, коренастый, невысокого роста, угловатый, с бронзовым лицом и шеей, с рафаэлевски-голубыми глазами и пшеничными короткими волосами на квадратной голове. Витя пришёл просто так, без дела посидеть, поспрашивать, поговорить – проходил и зашёл.

Он сидел на уголке грязноватого рваного и оставленного кем-то давно в этой комнате дивана, почтительно посматривал на геологов, задавал вопросы, рассказывал. Беседа была самой пустой. Одет он был в чёрный запыленный, чуть длинноватый пиджак, под пиджаком – ночная  белая, уже посеревшая от грязи рубашка без воротничка. Синеватые штаны рабочей робы скрывались в кирзовых громоздких сапогах, измазанных влажным дорожным суглинком. Сверху сапоги были приспущены, скатаны, наподобие двух белесоватых манжет.

Из комнаты за окнами виднелась раскисшая от дождя и изрытая протекторами машин дорога. На обочине дороги покачивалась сочная луковичная трава, мрачно зеленели забрызганные грязью кусты лопухов с гроздьями фиолетово-серых колючек наверху. Возле бетонного столба линии электропередач густо разрослась высокая крапива. Тонкие ветви берёзы напротив, унизанные лоскутками листьев, отвисали и никли к земле. Ещё дальше туда, за заборы и огороды, наполовину закрытая букетами высоких смарагдовых кустов, белела шиферная крыша коровника.

Витя приехал в эту деревню на жительство в прошлом году и работал в совхозе полевым рабочим. Родился и жил прежде под Демянском. Жизнь его помотала и остепенила. Ходили слухи, что он сидел в местах не столь отдалённых с десяток лет. За что? – Неизвестно. Но известно, что прежде по молодости работал шофёром, сейчас работать шофёром не хочет. Наверно, кого-нибудь задавил. Витя приехал сюда с женой, которая была моложе его на двенадцать лет и у которой уже было четверо детей, но не от него. Она, собственно, не была его женой официально. Они жили вместе не расписавшись. Ему, наверно, льстила её молодость, а детей её он жалел. Она была женщиной простоволосой, была пьяницей. Имела дурную репутацию чуть ли не на весь район. Витя благородно закрывал на это глаза. Её часто деревня видела на пыльной дороге босиком, неопрятно одетой, лохматой, идущей нетвёрдой походкой то в сторону своего дома, то от дома. В разговоре, каком бы то ни было, в разговоре с кем бы то ни было её уста плодили матерные слова так часто и неустанно, что могло на мгновенье показаться, что других слов на свете и не существует. Она никогда не бранилась, не ругалась. Для неё мат был таким же обиходом, каким является нормальная речь для учителя русского языка. Будучи трезвой, она поддерживала разговор матерными репликами, пьяной же изливалась матом, как водосточная труба в апреле. Казалось, уничтожь сейчас все некрасивые слова, и она навеки замолчит: других слов она не знает.

Но в этом смысле, в смысле грязного разговора, Витя к ней претензий никаких не имел. Он и сам выражался не слабо. А вот насчёт пьянства… Ей от него доставалось, когда он был трезв, а она пьяна. Бил её по харе, метелил ногами, но так, чтобы без синяков. Он знал: бить женщин надо, но надо бить осторожно, чтобы не сесть. Когда она запивала, Витя, придя с работы, вечерами уныло бродил по деревне, собирая молчаливо и признательно дань сочувствия от всех деревенских, особливо баб. Звали его жену Таисией.

Итак, Витя сидел в комнате геологов на краешке дивана и говорил, пристально посматривая в лица, и тут же уводил взгляд.

-- Да работать-то можно в совхозе, да вот начальника умного нет. Вот сегодня, например, пока привезли этих новгородских помощников, пока распределяли – и дождь хлынул. Промокли все до нитки и ничего не успели сделать. Он «окал» по-деревенски и растягивал слова.

Хлопнула входная дверь и на веранде застучали шаги. Через некоторое время дверь в комнату распахнулась и с минуту оставалась открытой: никто не входил. Техник-геолог Николай, старший в отряде, подошёл к двери и увидел: впереди, ещё не осмеливаясь переступить чужой порог, стояли маленький мальчик и девочка, чуть повзрослее и повыше, а сзади, подталкивая их и повторяя: «Ну, скорее же», – стояла Таисия. Гости вошли, и в комнате стало теснее.

–  Рассаживайтесь.

Таисия села на Витино место, Витя пододвинулся. Дети молча окружили мать. Девочка стояла с левой стороны от неё, мальчик путался в её коленях. Она была трезва, тиха и немного задумчива. Проходя мимо, Таисия узнала, что муж её здесь, и зашла. Одета она была в мужской пиджак, в спортивные голубые штаны, на ногах – резиновые полусапоги. Она достала из бокового кармана пачку папирос, сунула папироску себе в рот, дала мужу, угостила геолога и, чиркнув спичкой, прикурила. Глубоко затянулась и долго выпускала дым, придерживая правой рукой с папироской мальчика за плечо…

   1980 г.

                              * * *