САШЕНЬКА

За окном бушевала метель, громко шумел телевизор, Тамара гремела на кухне посудой, Иришка, устроившись на полу, увлеченно играла резиновыми младенцами, я лежал на диване и тупо смотрел в книгу, когда неожиданно раздался звонок в дверь. Иришка бросилась открывать. Я лениво отложил книгу в сторону и потянулся в желании ощутить затёкшие ноги.

«Привет!» – донеслось из прихожей. «Здрасьте», – Иришкино в ответ. Незнакомый женский голос: «Мама дома?» – «Мам!» – «О! Вот-те на, что это ты вдруг надумала?» – «Надумала». – «А Леночку где оставила?» – «У бабушки». – «Жаль, жаль. Ну, не стой на пороге, разувайся, проходи!»

Я поднялся. Неохотно, с мыслью, что снова в выходной день мне не будет покоя. Всунул ноги в тапочки, заправил для приличия футболку в трико и, состроив подобающую для официальных приемов мину, вышел в прихожую выразить, как и супруга, приятное удивление.

Надо сказать, что в последнее время посещения подруг жены мне довольно-таки поднадоели. Определенные неудобства составляла наша бытовая неустроенность. За год, что прошел после вселения, при нынешней дороговизне и дефиците мы только и смогли, что приобрести холодильник, кухонный стол да диван с детской кроваткой; выклянчить у родителей старую стенку, телевизор, пару кресел и захудалый ковер на каучуковой основе, потертый, мелковорсный, поблеклый от времени.

Едва заставили четверть пространства двухкомнатной квартиры, сразу же, буквально через день после первого выхода Тамары на работу, начались хождения её коллег для «осмотра достопримечательностей». Всем непременно хотелось узнать, как мы живем и что собой представляем (я и наша маленькая Иришка в частности). А так как, по-моему, всё это было лишь предлогом почесать языки, то все подобные церемонии стали мне отвратительны донельзя. Заочно я настроил себя отрицательно не только к подобным визитам, но и к личностям, непосредственно причастным к ним. Каково же оказалось моё изумление, когда вместо очередной мегеры на меня взглянуло открытое и приветливое лицо, слегка розовое от зимней стужи, с большими темными глазами и беленьким очаровательным носиком.

– Это еще что за кадр? – не смог я скрыть удивления.

– Саша, – слегка качнула маленькой головкой гостья.

– Виктор, – шаркнул я ногой и улыбнулся, чувствуя, как мной овладевает ребячество.

От моей детской выходки девчата разом прыснули от смеха. Я же замер как вкопанный, ничего не соображая, но продолжая сохранять на лице глупую улыбку.

Вывела меня из оцепенения Тамара:

– С Сашенькой мы познакомились на остановке. Троллейбуса долго не было. Все зябли, а Сашенька то одного, то другого теребит: который час, который час.

– Я спешила, – прибавила Сашенька.

– Меня раз семь спросила.

– Восемь. Мы потом специально подсчитывали.

– Разговорились. Оказалось, работаем вместе. Только Сашенька в третьем отделе, а я в пятом. В общем, добираться нужно было вместе. Троллейбусы, оказывается, тогда пустили по Инструментальной. Недолго думая, мы ловим такси и, как барыни, подкатываем к самому парадному НИИ. Девки чуть к окнам не прилипли.

– Но главное – успели.

– Так, по сути, за десять – пятнадцать минут и познакомились.

– Н-да, превратности судьбы, – подытожил я и подумал, что большего из себя выдавить не смогу. И всё-таки нашел еще силы сказать: – Раз так, что же вы, Сашенька, не раздеваетесь?

– Да я на минуточку.

– Ничего, успеете. Отогреетесь хоть.

– Разве что немножко согреться, – мило смутилась Сашенька.

Я помог ей скинуть шубку, шапочку и шарф. Тамара сразу увлекла гостью на кухню:

– Пошли, ужасно хочется поболтать.

– Так всегда, – изобразил я для проформы скорбную мину, – стоит появиться прекрасной фее, как всё волшебство улетучивается вместе с женой.

Сашенька, извиняясь, пожала хрупкими плечами, а Тамара, не выпуская её руки, потянула подругу с собой, бросив на ходу лишь краткое: «Ишь ты…», после чего мне больше ничего не оставалось, как безвольно удалиться в гостиную.

Иришка по-прежнему возилась с игрушками – ей тоже мало интересны появления незнакомых людей. Я уставился в экран телевизора, но из головы не выходили темные глаза и мягкая улыбка Сашеньки.

– Тьфу ты, блин! – попытался я развеять навязчивую пелену.

– Не блин, а черт, – между делом указала мне моя семилетняя воспитательница.

– Прости, малыш, конечно же, черт.

Пелена рассеялась.

На экране шла какая-то слащавая мексиканская мелодрама. Он преклонял перед ней колени, жарко хватал за руку, лобзал в порыве страсти. Она смущалась, как девочка, рдела до невозможности, отворачивала лицо, но желала, очень желала продолжения безумной страсти, отчего мне становилось скучно и нудно.

Я переключил на другой канал. Здесь гладко выбритые, лоснящиеся от жира политики объясняли, как нехорошо и тяжко быть в наше время и в нашей стране политиками и как всё обязательно изменится к лучшему, если только я проголосую за их кандидатуры. На третьей программе трусоватый кот Леопольд в который раз пытался подружиться с бесцеремонными мышатами.

– Иришка, мультик!

Иришку долго уговаривать не пришлось. Вмиг она, свесив длинные кривые ножки, сидела в кресле и внимательно следила за увлекательными похождениями флегматичного кота, который неожиданно превращался в задиристого хулигана.

Я снова прилег, взял в руки книгу, открыл недочитанную страницу, но никак не мог сосредоточиться. Текст упорно ускользал. Прочитал одну строку, вторую, абзац и опять подумал, что совсем не воспринимаю смысла. Девчонки шумно щебетали на кухне, Тамара грюкала посудой, трещал телевизор и выла за окном метель, а я думал о больших темных глазах Сашеньки…

Вскоре сели обедать. Я откупорил бутылку «Мадеры», разлил по высоким, с веткой рябины на стекле бокалам, и мы выпили за знакомство. Картошка парила и пахла. От выпитого вина стало тепло и приятно, но тут вмешалась досада, что сидим мы в убогой квартирке, в кухне с потертыми и забрызганными жиром стенами, подранными в иных местах котом обоями, захламленным разными безделушками подоконником и делаем вид, будто так и надо. А ведь раньше такой досады не было. Просто было на всё наплевать. Особенно сейчас, когда черт-те что творится в стране. Но черные глаза напротив заставили меня устыдиться не только нашей неустроенности, но и своего к ней отношения. Устыдиться себя, той настойчивости, с которой я приучал свою деятельную супругу к лености души и сердца. Ведь и Тамара за семь лет совместной жизни стала равнодушной ко всему, что касалось не только окружающего, но и нас самих, наших бытовых проблем и жизненного уклада.

После «Мадеры» и Сашенька почувствовала себя раскованнее. Я только обрадовался. От моего занудства и внезапно налетающей задумчивости, как казалось мне, веяло скукой. Сашенька не находила меня скучным – охотно отвечала на мои ироничные реплики и шуточные подначивания, не обижаясь нисколько, на равных, и, прощаясь, даже позволила поцеловать себя в щеку, ибо губы её уже были накрашены.

Моему тщеславию всё это показалось чрезвычайно симпатичным и обнадеживающим, а безобидный поцелуй – признаком того, что я не разочаровал её.

Откланявшись, Сашенька снова обратилась ко мне:

– Значит, как договорились, придете. Мы будем ждать.

– Хорошо, хорошо, – ответил я, окончательно уверенный, что Новый год мы будем отмечать у них.

«С её мужем, – подумал я, – найдется общий язык».

К концу недели, однако, от образа Сашеньки остались только смутные воспоминания. Я начал было сомневаться, стоит ли вообще куда-либо идти: проще встретить Новый год дома. Когда захотел – поел, что захотел – посмотрел; потянуло на сон – завалился спать. А натужные мытарства в гостях (тем более, в малознакомом обществе) меня всегда тяготили.

Хотелось, правда, сделать что-нибудь приятное Тамаре. Сашенька ей явно нравилась, с нею Тамаре скучно не будет.

Но вот подошло и тридцать первое. Как обычно, день рабочий. В обеденный перерыв сели с девчонками в техбюро, отметили наступающий праздник. Через час у меня разыгралась мигрень, и я ушел, отпросившись у начальника в надежде выспаться перед долгой новогодней ночью.

Обезболивающее, к сожалению, не помогло. Тогда я, закрыв глаза, попытался отключиться, но напрасно: виски монотонно отбивали учащенный ритм сердца, и я, как ни вертелся, уснуть не смог.

Часа через четыре приехала Тамара. Она заранее отвезла Сашеньке Иришку и помогла приготовить стол. В отчаянии посмотрела на мою кислую физиономию, но делать нечего – мы обещали.

Собрались быстро. Тамара нарумянилась, подкрасила губы, еще немного подкрутилась, и её локоны легкими барашками повисли с висков.

На улице лежал снег. Дышалось свободно и приятно. Вечерняя прогулка подействовала на меня освежающе – голова будто прошла.

Сашенька всё еще моталась из летней кухни в дом и обратно (они жили в своем доме), одетая по-домашнему: в сиреневом байковом халате и тапочках на босу ногу.

– Ой, ой, – засуетилась она, едва мы вошли, – проходите, проходите, я сейчас.

Мы разделись. В зале был накрыт стол, на столе, как говорится, что Бог послал. А Бог послал традиционное: винегрет и салат «оливье», «селедку под шубой», красную икру, тушеного в сметане кролика, консервы и прочие яства, кои выставляться должны только после двенадцати – считай, в следующем году.

На диване у стола сидела незнакомая парочка: длинный худосочный юноша лет двадцати семи с бледной, истомившейся от духоты (в доме оказалось жарко натоплено) девчушкой лет на десять моложе.

Я поприветствовал их, представившись. Назвались и они. Вернее, он. Зина, его подружка, сидела неподвижно, вперившись в телевизор, по-девичьи смущаясь всякого незнакомого мужчины, полностью доверяя лишь Сережиному (так звали парня) старшинству. Тамара быстро ускользнула на кухню, и мне ничего не осталось, как присесть рядом со столом и тоже уставиться на экран.

Настенные часы щелкнули на десяти. По программе шла какая-то муть, парочка тихо ворковала, будто никого рядом не было, и я с горечью подумал, что эту ночь вряд ли выдержу. Тут, к счастью, явился сам хозяин. Ему тоже оказалось не более моего: под тридцать. Небольшого, роста, средней полноты, с водянистыми живыми глазами и пухлыми губами.

Звали его Пашей, и работал он где-то на Крайнем Севере по найму. Месяц там, месяц дома. Видно, зарабатывал неплохо, но я не привык совать нос в чужие карманы. Приличнее было расспрашивать о севере: как погода, дороги, что за люди и прочее, прочее.

Не успели оглянуться – одиннадцать.

– Можно и за стол, – потёр ладони хозяин в предвкушении предстоящей выпивки.

Иришка крутилась с дочкой хозяев, Леночкой, у ярко наряженной елки, так что оставалось только подогнать наших девчат.

Вскоре появились и они. Тамара несла парившую картошку, Сашенька – салфетки. Она привела себя в порядок: надела шелковое зеленое с белыми блестками и белым отложным воротничком платье, в котором казалась выше и которое очень гармонировало с её черными волосами и темными, как ночь, глазами. Стоило мне в них заглянуть и встретить доброжелательный взгляд, как я снова воспрянул духом, повеселел и даже взял командование трапезой на себя:

– Паша, открывай, не то проспим проводы старого года!

Зашевелились и остальные: накладывали в тарелки, шутили, каламбурили. Даже Серж речитативом произнес какое-то четверостишие, идею которого все единодушно поддержали. За то и выпили. Тяжелая атмосфера первых ознакомительных минут быстро рассеялась. Довольство вкусной едой, прекрасной погодой и удачным новогодним вечером всех сразу сделало непосредственными.

Сашенька сидела напротив меня. Я был рад, потому что мог хорошо видеть её глаза, которые, как казалось мне, еще ни разу на меня не взглянули. Немного робея, опасаясь, как бы не заметили остальные, я посматривал на неё украдкой, исподтишка любуясь лицом, прической, хрупкими плечами и тонкими руками.

Она явно обладала вкусом. Светло-зеленое с блестками и белым отложным воротничком платье, бесспорно, ей шло. К черным волосам, к темным глазам. Оно будто обволакивало её стройную фигуру, скрывая угловатость и выставляя изящность форм.

Я ел, беседовал, смотрел телевизор, но не упускал случая взглянуть на неё. И она будто почувствовала мой взгляд, потому что в следующий раз, когда я поднял на неё глаза, она также посмотрела на меня, причем, так пристально, что я даже смешался, забегал глазами по столу, заработал руками, накладывая себе всякой всячины, чем только рассмешил её, так как, не удержавшись и снова взглянув на неё, я еще застал в её взгляде игривость и озорной блеск. Вместе с тем в нем присутствовали радость и, как показалось мне, немалый интерес. Хотя я никогда в подобных «переглядываниях» женщинам не уступал, на этот раз, как ни горько признаваться, проиграл. Я кусал хлеб, насаживал на вилку картофель, чтобы потом отправить в рот, но думал только об одном: Сашенька всё больше сводит меня с ума.

К двенадцати мы окончательно «нагрузились», но ради приличия никто не вставал, ждали первых ударов курантов. Только пробило полночь, поднялись, взвизгнули вместе с выхлопом шампанского и зашумели, взбодрившись.

– С Новым годом! С Новым годом! – перебивая друг друга, запорхали голоса и эхом разнеслись по комнате.

– Пусть этот год будет самым-самым! – сказал я и потянулся бокалом к Сашеньке.

– Спасибо, – с благодарностью сказала она, и наши бокалы, казалось, звякнули громче всех.

Я смотрел только на неё. Она тоже не сводила с меня глаз.

– Чудесный вечер, – сказал я.

– Чудесный, – согласилась она, и мы снова выпили.

– Танцевать, танцевать! – бросился Паша к магнитофону, и вскоре узенькое место посреди зала заняли я, Тамара, Паша, Сашенька и Серж.

Дети легли, а Зина стеснительно вдавилась в диван, явно ощущая себя не в своей тарелке – всё-таки другое поколение. Мы её так и не смогли вызвать. Она по-прежнему следила за немым экраном между ритмичными мельканиями наших тел и, казалось, была чем-то снова недовольна.

Между тем зазвучал медленный танец. Я пригласил Сашеньку. Тамара – нерешительного Пашу. Серж, наконец-то, вытянул Зину. Музыка мне нравилась, но динамики допотопного магнитофона трещали и неприятно посвистывали, что, однако, не помешало полностью отдаться чувствам и ощущению маленькой, крохотной Сашеньки. Я был на голову выше, крупнее, и оттого, наверное, её миниатюрность особенно меня волновала. Казалось, я мог бы легко подхватить её на руки и кружить, кружить, кружить по комнате в сладостном адажио до умопомрачения, но я знал, что не стану этого делать, ибо было тесно, и нас не раз задевали то плечом, то бедром, то взглядом. Ничего более не оставалось, как изредка ловить благодарные и восхищенные глаза Сашеньки. А подчинилась она полностью, будто обмякла в моих объятиях, стала бестелесной, и мои чуткие пальцы, едва касаясь её спины и бедра, управляли ею, властвовали над ней.

Наша согласованность напоминала какой-то бесконтактный эротический танец, который распаляет именно потому, что партнеры не прикасаются друг к другу. Я разгорался, она тоже, как мне показалось, увлеклась, полностью отдавшись своим ощущениям. Я понял вдруг, что эта вольность нравится ей, ибо её глаза, когда она поднимала их, пылали этой вольностью, и губы, пересыхая, жадно, в полуоткрытье ловили сухой воздух, и ушки, маленькие очаровательные ушки её, не прикрытые волосами, давно покраснели, а руки иногда порывисто теребили на моих плечах свитер. И ни разу за все время, как заметил я, она не взглянула на мужа, опасаясь, наверное, неосторожно выдать себя.

Спасибо наивному Паше, он ни о чем не догадывался. Этот вулкан был растревожен мной, и потому только я мог с непередаваемым наслаждением упиваться им, как некогда с восторгом упивался пылающим Римом блистательный Нерон. И кто сможет лучше ощутить всю прелесть безумного поступка, как не безумец, совершивший его? А в танце с Сашенькой я был настоящим безумцем. И оттого, что всё происходящее у нас с Сашенькой сводило с ума, я хотел, чтобы оно длилось бесконечно, и вместе с тем желал, чтобы оно поскорее закончилось, ибо чаша услады могла переполниться. Тогда не знаю, чтобы я со своей чувствительностью и она со своей впечатлительностью делали бы. Поэтому, как только кончилась музыка, я, бросив пылкое «благодарю», тут же заторопился во двор, потому как в данную минуту меня могли остудить только свежий морозный воздух и выкуренная сигарета.

Мороз немного ослаб. Черное небо было усыпано звездами. Тишина и темень проникли во все закоулки. Изредка сюда долетали чей-то звонкий игривый девичий смех, отзвук баяна или обрывок песни, но, долетев, сразу глохли в приземистых постройках, заиндевелой посадке и кучном, с проталинами, фиолетово-сером снеге.

Я достал спички и попытался прикурить, но руки совершенно не слушались. Одна, вторая спичка сломались. Наконец, огонек на мгновение вспыхнул и быстро потух, едва я успел прикурить. Ненасытно, впопыхах, я заглатывал дым и выдыхал, чувствуя, что продолжаю полыхать и нервничать, как мальчик на первом свидании, не умея успокоить ни встревоженного мозга, ни  дрожащих пальцев, ни колотящегося сердца.

Тут еще, на мою беду, вышла она, маленькая, крохотная, легко одетая. Я окончательно растерялся и выронил сигарету.

– Вы так замерзнете, Сашенька, – сказал я и сразу замолчал, побоявшись выдать себя. Мой голос предательски дрожал и вибрировал в морозной тишине.

– Тут так тепло, – сказала она и шагнула ко мне, мимо меня. Хотела пройти, но оступилась, поскользнулась и в мгновение, не знаю даже как, оказалась в моих жарких объятиях.

– Сашенька, – только и смог вымолвить я и жадно впился в её горячие губы. Сашенька крепко прижалась ко мне, и я вдруг ощутил, что и она вся охвачена мелкой дрожью и желанием.

Вмиг мы забыли обо всем. Забыли, где мы, кто мы, всецело отдаваясь неудержимому порыву наших чувств и желаний.

Охваченный страстью, едва отрываясь от её губ, в упоении, я лишь бессвязно шептал:

– Саша, Сашенька, какая ты сладкая…

Я едва дождался четвертого числа. Четвертого уезжал её муж. С первого числа я был как на горячих углях. Даже во сне образ Сашеньки ни на минуту не покидал меня. Мы то бродили по тенистому парку, то кружили в вальсе на балу, то долго и ненасытно целовались. Сашенька не выходила из головы ни дома, ни на работе. Всё чаще передо мной возникали её темные глаза и звучал тихий ласковый голос: «Мне так хорошо с тобой, Витя, так хорошо…» И снова, читая книгу, я не улавливал содержания, снова с трудом заставлял себя сосредоточиться над чертежами и ничего не мог с собой поделать. То порывался ехать к ней, считая, что она так же жаждет встречи и переживает, то находил внезапный порыв несусветной глупостью. Иногда налетало полнейшее безразличие, и я, словно потерянный, бродил по городу, стараясь забыться, боясь остаться один на один со своими мыслями и чаяниями.

Порой укорял себя за малодушие: ведь мог еще тогда, утром, поговорить с ней, признаться во всем и, может быть, даже договориться о новой встрече. Но более всего корил себя за то, что был несдержан, что поддался мимолетному желанию, что заставляю себя идти на поводу у собственных эмоций.

«Совсем разбабился», –  ругал себя, но и тешил надеждой, что всё-таки, несмотря ни на что увижу, гляну в её глаза и повторю, как повторял не один раз: «Какая ты сладкая, Сашенька!»

Но вот четвертое, пятое, шестое число, а я всё тяну, всё медлю. Отчего, не знаю сам. Сашенька не приезжала. Тамару я  и не пытался о ней расспрашивать, опасаясь, что по тону голоса она обо всем догадается. Уж на что, на что, а на влюбленность нашу у женщин нюх отменный: не умом, так сердцем догадаются. Слава Богу, Тамара как будто ничего не заметила. А я затосковал, и моя тоска показалась мне вначале даже несколько странной. Быть может, я влюбился в Сашеньку, как не влюблялся ни разу в жизни. Однако, вне всякого сомнения, я любил и Тамару. И именно это как раз было для меня странно: неужели можно вот так любить сразу нескольких женщин, страдать и по той и по другой одновременно? Впрочем, я читал, что встречались уникумы, которые имели две, а то и три семьи и наверняка любили всех своих жен. Но то исключение, а как норма должно быть  иначе: раз я полюбил Сашеньку, то должен был, скорее всего, разлюбить Тамару. Но Тамара мне по-прежнему была дорога. Я любил её, но любил и Сашеньку – сердце не лжет. И, само собой разумеется, хотелось взаимности. Я желал, чтобы и она меня также полюбила: неистово, безумно, как любил я. Ведь как иначе: наши переглядывания, волнующая мелодия, под которую мы тогда танцевали, каждая её фраза, обращенная ко мне или моя к ней, отчетливый резкий запах изморози и поцелуи, нет-нет, скорее, не поцелуи, их не осталось в памяти, а движения. Движения и ощущения: наклон головы, отлет пышных волос, скольжение мягких рук, упругость и порывистость крохотного тела в моих больших руках – всё так болезненно воспринималось мной теперь. Как не хватало мне этих эмоций, я так соскучился по ним.

Я думал об этом день и ночь. Не знал, что ей скажу, да и скажу ли что-нибудь вообще. Мне бы только посмотреть в её глаза, только бы посмотреть. С этой мыслью я носился на работе, эта мысль не давала мне покоя и дома. Однажды даже, не заметив как, я забрел в район, где жила Сашенька. И черт меня понес по её улице. Показался знакомый дом. Я замедлил шаг, затаил дыхание, стал зорко всматриваться вдаль, где за густым кустарником раскинулся огород. Быть может, она во дворе, за домом, но её нигде не было видно.

Тут я заметил, что напротив их усадьбы, на другой стороне улочки, на лавчонке сидят две сморщенные старушки и с любопытством глазеют на меня. Меня словно жаром обдало. Да разве тут возможна какая-нибудь встреча? Стоит только пройти по здешней улице, как назавтра весь город будет знать о твоих похождениях! Мне стало не по себе. Даже под ложечкой засосало. Я приподнял воротник пальто, почти на глаза нахлобучил шапку и, вперившись в землю, быстро прошел мимо. Какой стыд, позор! Взрослый мужик, а ума, как у ребенка. Но что оставалось делать? Я любил Сашеньку. С каждым днем любил всё сильнее. Снова и снова, возвращаясь с работы, сворачивал на её улицу, чувствуя, что если еще недельку не увижу её, сойду с ума.

Вместе с тем я находил всё происходящее нелепым и кошмарным, а мои хождения странными и глупыми. Порой сам себе казался болваном и простофилей: верил в то, чего на самом деле, может быть, и не было.

И все-таки совсем не терял надежды. Периоды уныния сменялись бурными проявлениями веры в то, что мы обязательно встретимся. Казалось, что и она не может теперь так просто жить. Я же видел тогда, что и её наше сближение затронуло, что и ею овладело чувство: она отдалась мне не равнодушно, а полная желания и счастья. Я видел, как она вспыхнула, как горела, как порывисто, в забытье, шептала: «Как хорошо, как хорошо…» Я будто затронул в ней какую-то сокровенную дремлющую в ней струнку, слегка, без нажима, и она звонко зазвучала неведомым ей доселе, незнакомым звуком. Неспроста, неспроста же! И разве можно это чувство просто так носить в себе, терпеть, глушить, убивать изо дня в день? И кому рассказать? Подругам? Одобрят ли? Посторонним? Поймут? Да ей, наверное, сейчас не легче, чем мне! Носить в себе всё и разрываться на части, делиться на кусочки и притворяться. Как тяжело! И мается Сашенька, наверное, так же, как я, и так же, вероятно, её гложет тоска, как гложет и гнетет меня. Так думал я, но так и не решился зайти к ней.

Дней через восемь она наведалась сама. Тамара бродила где-то по городу.

– Сашенька! – бросился я к ней, едва распахнулась дверь.

– Привет!

– Привет! – поцеловал я её. – Заходи, заходи. Ты даже не представляешь, как я рад!

– А где Тамара?

– По магазинам пошла. Скоро вернется. Проходи, не стесняйся!

– Я и не стесняюсь.

Она скинула сапоги, шубку.

– Сашенька! – я всё не мог прийти в себя. – Сашенька, если б ты знала!

Я взял её за плечи и попытался притянуть к себе.

– Витя!

– Сашенька! – я терял голову. – Сашенька! – Как я мог объяснить ей свое состояние? Я с трудом ворочал языком. – Мне так хочется тебя поцеловать.

Сашенька чмокнула меня в губы.

– Если б ты знала, как я скучал по тебе, как не мог без тебя!

– Не надо, Витя!

– Сашенька, – приобнял я её. – Саша!

– Витя, я замужем. У меня есть муж, ты что, не понимаешь? – стала успокаивать она меня, но я действительно не понимал, что творю.

– Саша, я ведь тогда… потом… Я места себе не нахожу. Мне без тебя…

– Витя, я, кажется, ясно сказала! – она выскользнула из моих рук и прошла в зал. Я следом, как щенок.

– Сашенька, подожди! Ты права: я потерял голову. Но я на самом деле не понимаю, что со мной.

– А что, собственно, должно быть с тобой?

– Ну, это… Мы… Вместе.

– Что «мы»?

– Новый год.

– Новый год?

– Я сам не свой.

– И что? – она как будто отгородилась чем-то.

Я снова приблизился к ней, обнял, погладил по волосам:

– Сашенька, я люблю тебя.

– Не надо, Витя.

– Сашенька, я люблю тебя!

– Витя, пусти! – она стала вырываться, но я удержал её силой в отчаянии:

– Поцелуй меня, Саша. Ты так сладко целуешь.

– Пусти меня, Виктор. Сейчас придет Тамара, будет некрасиво. – Она посмотрела на меня в упор, и у меня будто кошки на душе заскребли.

– Сашенька, нам так было хорошо.

– Ах, оставь, Витя! Ты мировой парень, но у меня есть муж, да и у тебя жена.

– Но я люблю тебя, Саша!

– Тебе и не запрещает никто. Люби на здоровье.

– Но как же так?

– А так! Я связана с другим.

– А мы?

– Что «мы»?

– Ну, то, что было…

– Витя, мало у кого, что было, всё не упомнишь, – сказала Сашенька и пошла встречать Тамару, которая как раз входила в дверь.

– Ах ты, разбойница, давно здесь?

– Только вошла.

– А я думала, что ты пропала.

– Да с вами пропадешь. Без вас никуда. Вы же все меня любите, – посмотрела Сашенька лукаво на меня. Она еще смеялась!

Тамара, раскрасневшаяся от холода, радостно сбрасывала одежду.

– Мороз – хоть на улицу не выходи! Ну, как ты? – набросилась она сразу на подругу. – Жалуйся. – И потянула ее на кухню.

Я сел на диван. Что говорить – всё сказано. За окном опять разыгралась метель, Тамара гремела на кухне посудой, тихо шумел телевизор, а моё сердце разорвалось на мелкие кусочки и куда-то унеслось.

                          * * *