ПОЗДРАВЛЯЕМ ВСЕХ С ВЕСЁЛЫМ ЕВРЕЙСКИМ ПРАЗДНИКОМ - ХАНУКА!

В этот праздник принято зажигать восемь свечей и дарить детям деньги, чтобы они cами купили себе подарки по желанию. Такие деньги назваются на языке идиш - "хануке-гелт". Рассказ, хоть и грустный, но посвящён приятному событию - празднованию хануки во время войны. А обычай зажигать в меноре (подсвечнике или семисвечнике) именно восемь свечей (девятая - "служка", от которой положено зажигать остальные), а не семь ( и тогда она называется - ханукия) возник потому, что в освобождённом от греков храме было найдено совсем мало масла и думали, что его  хватит только на один день, но его хватило на восемь, пока не изготовили новое масло. Это принято считать одним из чудес в истории народа Израиля.

Во время войны мы, случалось, страдали от голода, но никогда нам не было так плохо, как в первом послевоенном году. К ноябрю кончились жалкие запасы пшена, а муки оставалось чуть-чуть - на дне литровой банки.

Хлеб покупали по карточкам. На всех нас - маму, бабушку, сестру и меня - полагалось полтора килограмма в день тяжелого с мякиной хлеба. В магазин за ним обычно ходил я. Наградой за это был маленький довесок. Его я съедал по дороге. Но это не совсем точно. Я не ел его, а сосал, как конфету, и глотал хлебную кашицу, образовавшуюся во рту. Но все это было при одном условии: довесок должен был быть маленьким. К довеску побольше, выходящему за рамки моего понятия "маленький", я не дотрагивался и очень огорчался, если это случалось. Я нес хлеб домой и постоянно глотал слюну. Я нес хлеб домой и постоянно трогал в кармане хлебные карточки - не дай Бог их потерять, потому что однажды я их потерял (скорее всего украли), и семь долгих дней мы голодали больше, чем обычно. Мне и сейчас вспоминать это страшно.

Кулинарные "шедевры" того времени мне памятны до сих пор. Суп "блуждающие звезды" - в нем плавало несколько крупинок, которые никогда не могли столкнуться, как не могут столкнуться звезды. Бабушка покупала картофельные очистки - их продавали ведрами как корм для свиней. Они были тонкими, как папиросная бумага. Сейчас, спустя более полувека, когда чищу картофель, ловлю себя на мысли: нам бы тогда такие сытные очистки. Бабушка их тщательно мыла и пропускала через мясорубку. "Оладьи" из них были омерзительно невкусными.

Однажды, когда я вернулся из школы, в доме ничего не было - ни супа, ни "оладий". И дров не было. Была только вода в ведре, покрытая тонким льдом. Озябшими пальцами бабушка достала из кошелька последние десять рублей.

- Пойди и купи себе что-нибудь...

Губы ее дрожали, и сквозь слезы она добавила:

- Вот такие, внучек мой, хануке-гелт...

- Боже мой! Не надо так волноваться - он будет жить, - бодро ответил я.

Бабушка с удивлением посмотрела на меня, потом, вспомнив, засмеялась.

Эту историю я много раз слышал от мамы. В 1919 году петлюровцы потребовали "контрибуцию" со всех дворов Братской улицы. Когда срок уплаты истек, а сумма "контрибуции" была непомерно большой, они начали свой кровавый путь, расстреливая председателей домовых комитетов. А дедушка был председателем. Бабушка уложила его в постель. На лоб - мокрое полотенце. На принесенный из кухни табурет выложила лекарства.

Их было трое. Они вошли во двор, и соседи показали им на нашу дверь.

- Где председатель? - сиплым, пропитым голосом спросил старший из них.

- Проходите, проходите, - приветливо сказала бабушка и усадила старшего у постели больного.

Остальные сели поодаль. Бабушка сняла с головы мужа полотенце и, намочив, положила снова на лоб.

- Дэ гроши? - нетерпеливо спросил один из тех, кто сидел поодаль.

- Господа, - сказала бабушка, - он выплатит все до последней копейки. Пусть только у него пройдет тиф...

Сидевший возле больного петлюровец вскочил. Он оцепенел. Его выпученные пьяные глаза наполнились ужасом и некоторое время оставались неподвижными.

- Что?! - с трудом вытолкнул изо рта.

- Боже мой! Не надо так волноваться - он будет жить. Доктор Фейгин сказал, что у больного наступил кри-зис, - это слово она от волнения произнесла по слогам. - Вы знаете, что такое кри-зис?

Они не знали, что такое кризис, но очень хорошо знали, что такое тиф.

С перекошенными лицами бросились бежать. Один из петлюровцев, сбегая с крутого крыльца, упал, и его мат, замешанный на страхе, возвестил всему двору о победе моей бабушки.

На Житнем базаре пахла и шумела жизнь. Я вошел в нее и почувствовал себя волком, почуявшим добычу. По запаху я легко нашел место, где торговали колбасами. Они лениво грелись на огромных сковородках, стоявших на жаровнях - ведрах, обложенных огнеупорным кирпичом, с огнедышащим древесным углем внутри, - тихонько шипели и неустанно источали волшебные запахи сытости. Запахи завораживали, кружили голову и отравляли плоть несбыточными желаниями.

- Тетя, - спросил я у дородной, вскормленной на этих колбасах женщины, - сколько колбасы можно купить на десять рублей? Она показала, и я понял, что мне здесь делать нечего.

В центре базара была небольшая толкучка. Здесь торговали хлебом. Нервно. Из-под полы. С оглядкой. Торговать хлебом запрещалось - это считалось спекуляцией. Буханка стоила сто рублей - целое состояние. Мама за месяц работы получала триста. Хлеб продавали и кусками. Ломтик стоил десять рублей.

Я вспомнил, что рядом с базаром есть "Чайная", и, полный надежд, вошел в нее. Тщательно изучив меню, особенно его затратную часть, понял, что на мои деньги могу заказать только суп. Когда официантка поставила передо мной тарелку едва теплой водички, я пожалел, что не купил ломтик хлеба.

За мой столик сели два мужика. Один высокий, широкий, заросший рыжеватой щетиной, со сбившимися волосами на голове. Другой - мелкий, серенький, невзрачный, суетливый. Оба они нырнули в свои мешки, поставленные между коленями, и достали всякую снедь. По ней я определил, что это марсиане, потому что у землян не могло быть столько вкусной еды.

- Что ж ты, хлопчик, ешь без хлеба? - спросил высокий марсианин.

Глупее вопрос задать было трудно. Я промолчал.

- Ешь, - сказал он и рядом с моей тарелкой положил краюху хлеба.

Хлеб был необыкновенный - круглый, с глянцевой коричневой корочкой, удивительно пахучий. Такой хлеб я видел иногда в кино. Отломил кусочек в месте корявого разлома корки, и он захрустел на зубах. Более приятного звука я не помнил.

- Спасибо, - пробормотал я и продолжал пить свой суп без хлеба.

И здесь произошло чудо: этот марсианин понял меня.

- Ешь, - снова сказал он и на краюху положил небольшой кусок хлеба, равный обычному полновесному довеску. Я жадно вгрызся в него и быстро съел. Когда я допил суп, встал и, глядя ему в глаза, поблагодарил. Он кивнул, и я пошел к выходу.

- Эй! - сказал он.

Я вернулся. Он постелил на столе газету и высыпал в нее две горсти печенья.

- Заверни.

Я завернул печенье и еще раз поблагодарил.

- Все будет хорошо, пацан! - сказал он.

Его пророчество сбылось - мне хорошо до сих пор. Иногда я задумываюсь: почему мне хорошо, а людям, живущим лучше меня, не очень? Не знаю... Может быть, потому что никогда не забываю "оладьи" 1946 года и краюху хлеба с печеньем, сделавшими меня счастливым.

Вечером, когда вся наша семья села за стол, бабушка нарезала принесенный мною хлеб, рядом положила печенье, заварила чай из шиповника, в старинный подсвечник поставила свечу и зажгла ее. В нашу озябшую квартиру вошел светлый праздник Ханука.