EN
Старый сайт
Из цикла «Моя жизнь в КПСС»
Партийные забавы, внеуставные шалости,
курьезы, трагикомические фарсы
До заседания партийного бюро, на котором меня должны были принять кандидатом в члены партии, оставались считанные дни. Тогда я был еще свободен от моральных обязательств перед партией и, как бы напоследок, на всю катушку наслаждался беспартийной вольницей: чаще, чем обычно сидел в пивбаре Дома журналиста, в Доме кино стал завсегдатаем биллиардной, где блистали Ширвиндт и Хмельницкий, заполночь просиживал с друзьями по 9-й музе в киношном ресторане, научился преферансу...
Короче, спешил как можно больше откусить от сладкого плода, который завтра станет для меня запретным.
Если говорить серьезно, я проклинал тот день и час, когда по пьянке, устроенной в буфете гостиницы «Турист» по случаю зарплаты, сдуру брякнул одному из собутыльников - педагогу ВГИКа по фамилии Нелугов, что, мол, давно лелею мечту связать свою судьбу с КПСС. Откуда мог я знать, нетрезвый идиот, что в лице Нелугова напоролся на члена институтского партийного бюро? Узнав о мучавшей меня мечте, Нелугов в меня вцепился мертвой хваткой. (В партбюро он отвечал как раз за пополнение партийных кадров).
Уже на следующий день я был вызван в партбюро для обстоятельной беседы. Секретарь партийного бюро Есипанян признался, что в своей мечте я открылся очень вовремя. Буквально за два дня до моего признания из райкома в институт спустили разнарядку – срочно отобрать для партии молодого педагога (заказ на педагога пришел впервые за последние шесть лет!): мужского пола, семьянина в первом браке, не склонного к разводу (что в кинематографической среде случается довольно редко), примерного отца и члена одного из творческих союзов.
Я подходил по всем статьям селекционной выбраковки: педагог, мужского пола, в счастливом первом браке, не собираюсь разводиться, имею комсомолку дочь и состою даже не в одном, а сразу в двух творческих союзах: журналистов и кинематографистов.
- Ну что ж, - после обстоятельной беседы сурово заключил парторг, обращаясь к собеседникам-партийцам, - серьезных противопоказаний я не вижу. Можно начинать его готовить.
«Н а ч и н а т ь г о т о в и т ь»... Я тут же вспомнил своего отца, прикованного к койке. Тогда я услышал тот же приговор, произнесенный приглашенным на консилиум профессором: «Противопоказаний к операции не вижу. Можно начинать его готовить».
...Итак, приговор мне вынесен. Вот сейчас напялят на меня больничный байковый халат, положат на каталку и помчат по гулким коридорам ВГИКа. Сначала на помывку, потом сдавать мочу и кровь и другие выделения желудочного тракта...
Короче говоря, начнут меня г о т о в и т ь.
Студенты дружно закричат мне вслед:
- Мужайтесь, дорогой учитель!
Слабеющей рукой я помашу студентам, а другой слабеющей рукой со щеки сотру солёную слезу...
...Пошатываясь от только что полученной душевной травмы, я вышел из подъезда ВГИКа и плюхнулся на ближайшую скамейку. Ту самую, на которой киношники-студенты уже много лет соревнуются в мемориальных надписях: «Здесь мы обмывали экзамен по эстетике», «На этой лавке любил сидеть Сергей Герасимов»... «Евгений Габрилович обдумывал сценарий «Коммуниста»... «Алов и Наумов дали клятву верности друг другу»... «Валерий Тодоровский переписывал шпаргалки у Литвиновой Ренаты»...
С каким наслаждением я всадил бы перочинный нож в мемориальную скамейку и в назидание потомкам написал: «Стать членом партии – век свободы не видать!»... Но от крамольного поступка судьба меня уберегла. Ни перочинного ножа, ни даже ржавого гвоздя под рукой не оказалось...
Через улицу, как раз напротив ВГИКа, за высокими воротами, оббитыми легированной сталью, виднелась серая махина НИИ Марксизма-Ленинизма. ИМЛ во мне и раньше вызывал тягостные чувства. А сейчас особенно. Нестерпимо захотелось выпить и завыть.
Отведя взгляд от ИМЛ, я увидел по соседству корпуса гостиницы «Турист». Торопливо глянул на часы. Они показывали двенадцать-сорок пять. Бог ты мой! Уже целых сорок пять минут, как началась дневная смена в буфете шестого корпуса. (Из всех корпусов «Туриста» мы отдавали предпочтение именно шестому. Там официантка Валентина тайно предлагала водку, разлитую в бутылки из-под лимонада «Буратино»).
Я сорвался со скамейки, но тут кто-то по-отечески обнял меня за плечи. Это был Нелугов.
- Ну что, Григорьич, полегчало? – участливо спросил меня партийный крёстный.
« П о л е г ч а л о »... Прозвучало так, как будто мы столкнулись с ним в дверях сортира.
Я соответственно ответил:
- Да вроде пронесло...
– Ну, то-то же! – на лице Нелугова вспыхнула счастливая улыбка.
Повисла пауза. Разговор не клеился. Тогда Нелугов предложил отправиться в «Турист» и там поговорить «по-человечески».
...Когда мы выпили по третьей, я признался, что вчера сморозил глупость и свои слова о партии хочу забрать обратно. Я просто неудачно пошутил.
- Запомни раз и навсегда, - сурово произнес Недугов. – Так с партией не шутят. Что она тебе, уличная девка? Вчера пообещал на ней жениться, а как дошло до ЗАГСа - сиганул в кусты?! Партия такого дизертирства не прощает. Тем более, не забывай, что ты - преподаватель идеологического ВУЗа. Со всеми вытекающими выводами...
Он замолчал, склонился над стаканом, побарабанил по столу.
- Давай договоримся так, - сказал Нелугов, - ты мне этого не говорил, а я тебя не слышал.
У стола возникла официантка Валентина:
- Вы меня простите, дуру беспартийную, что я встреваю в разговор, но ты, Григорьич, действительно не прав. Тут у нас вчера три партийца выпивали. Набрались так, что хоть в райком звони. Так вот, они болтали, что вроде бы к ноябрьским коммунистам обещают привилегию...
Нелугов одернул официантку:
- Запомни, Валентина: у коммунистов привилегия одна: быть там, где трудно и опасно.
Валентина фыркнула:
- То-то вас от буфетной стойки пулеметом не отгонишь. Так и лезете, как на амбразуру.
- Валентина, прикуси язык! – приструнил ее Нелугов. Но все-таки спросил, – Так про какую привилегию болтали мужики?
- Ага! - рассмеялась Валентина. - Засвербило под пупком?! А привелегия такая: для членов партии проезд на транспорте теперь бесплатным станет. Кроме такси и электрички. Предъявишь партбилет в раскрытом виде - и ехай нахаляву...
- А почему в раскрытом виде?
- Для партийного контроля. Чтобы видно было - уплачены ли взносы.
- Надо же... – Нелугов чертыхнулся. – В ЦК не только дураки сидят...
Еще с порога я обрадовал жену партийной привилегией.
Жена съязвила:
- Может быть, они по партбилетам и молоко начнут бесплатно выдавать?
- А почему бы нет? Жаль, что у меня от молока расстройство.
- А ты в райком сходи, поговори. Глядишь, они молоко тебе на водку обменяют...
Стремительно бежали дни.
Приема в партию я ждал с таким же внутренним испугом, с каким послушник-новобранец ждет пострижения в монахи. Между иноком и членом партии было много общего. Вместо десяти священных заповедей - «Моральный кодекс коммуниста», вместо Библии – Программа и Устав, вместо ликов святых отцов – иконостас старперов-херувимов из Политбюро ЦК КПСС.
Для меня член партии был тот же инок, с той лишь разницей, что вместо ладанки под хитоном – в кармане партбилет.
Я приступил к изучению Программы и Устава, начал собирать партийные рекомендации. Одну рекомендацию получил от самого Нелугова как представителя интеллигенции, вторую – от вахтера ВГИКа, являвшего в своем испитом лице героический рабочий класс. Рекомендация рабочего придавала вес. Уговаривать вахтера долго не пришлось. Я отделался бутылкой водки и банкой частика в томате. Вахтер, поддев из банки тощую рыбешку, хвалился мне, что когда-то, в период жесткого малокартинья, дал партийную путевку то ли самому Довженко, то ли Эйзенштейну, сейчас уже не помнит. Получить рекомендацию из тех же рук, из которых получили классики - для меня было великой честью.
Чем ближе приближалась экзекуция партийного пострига, тем муторнее становилось на душе. Я заметно похудел, осунулся, стал раздражительным. Стонал и вскрикивал во сне, чем пугал жену.
Нервы были на пределе. По любому незначительному случаю срывался на истерику. Соседи искоса смотрели на меня и обходили стороной. Как-то раз соседка остереглась войти со мной в кабину лифта. Жена, доведенная до ручки, тайком звонила в партбюро и умоляла ускорить мой прием.
И вот мне сообщили, что завтра состоится заседание партийного бюро.
Жена вздохнула облегченно:
- Ну, наконец, отмучились!
Я вспыхнул:
- Что значит «отмучились»?!
- Завтра ты пройдешь через партийное чистилище и, может быть, и вправду станешь человеком...
Она протянула мне таблетку седуксена:
- Прими и выспись Завтра у тебя тяжелый день...
Чья-то властная рука трясет меня за плечи. Слышу голос:
- Проснись, послушник...
Я вскидываю голову. Пугливо озираюсь. Ночь. Вокруг ни звука. За окном мерцает бледная луна. Надо мной – Нелугов, облаченный в монашескую рясу. На его груди болтается тяжелый крест, в руке – зажженная свеча.
- Пора во храм, Григорьич, - елейным шепотом говорит Нелугов. - Монашеская братия ждет тебя.
Я торопливо одеваюсь.
- И сумку прихвати, - продолжает наставлять Нелугов. - После пострига в нее одежду сложишь. Жене отдашь. Теперь она тебе не пригодится.
Я встрепенулся:
- Кто, жена?!
- И одежда тоже...
Молитвенный распев волнами заполняет своды храма.
Монахи в черном сливаются с церковным полумраком. Отблески свечей высвечивают их благостные лица. Я вглядываюсь и узнаю в них членов вгиковского партийного бюро.
Нелугов меня подталкивает в спину, и я, припав к иконе, молю о вразумлении и помощи.
Монахи с зажженными свечами образуют коридор. Нелугов шепчет:
- А теперь ползи, Григорьич...
- Зачем ползти? Куда??
- К игумену!
- А как ползти-то? – препираюсь я.
Нелугов злится:
- По-пластунски, как тебя учили на военных сборах.
Я признаюсь, что на военных сборах не был. Меня от них освободили.
- Кто освободил?! – раскаляется Нелугов.
- Военкомат освободил... – От страха я начинаю заикаться. - Накануне сборов я катался на велосипеде. Налетел на лошадь. Копытом она ударила меня в висок. Я упал в канаву, потерял сознание. Врачи признали сотрясенье мозга.
- Оно и видно, - шипит Нелугов. - Ползи, как сможешь! Позже разберусь с тобой...
И я пополз. Отсутствие сноровки сказалось уже на первых метрах. На коленях и локтях образовались ссадины и стали кровоточить. Пересохло в горле. Сцепив зубы, я продолжал ползти. В голове пульсировала одна единственная мысль: «Держаться! Во чтобы-то ни стало держаться! Разве Иисусу было легче, когда тащил он крест? Хотя, по справедливости сказать, он на животе не полз»...
Наконец я подползаю к алтарю.
- Готов ли ты смириться перед Богом нашим? – обращается ко мне игумен, как две капли воды похожий на нашего парторга.
- Готов, святой отец. Востину готов.
- Готов ли ты к монашескому подвигу?
- Всегда готов!
- Тогда приступим к таинству пострига. Встань на колени, сын мой. И голову поудобнее пригни.
Я приподнимаюсь на колени. Пригибаю голову.
- Ишь, как ты оброс, однако... – стыдит меня игумен. - Парикмахерскую давно ли посещал?
- Так ведь стригутся наголо перед призывом в армию...
- Понятливый, однако... – улыбается игумен. – Добрый инок выйдет из тебя.
- Рад стараться, батюшка! – рапортую я по-пионерски.
- Ну гляди ты у меня!
Игумену подают серебряный поднос. На подносе - ножницы. Батюшка принимает ножницы, заносит их над моей склоненной головой и тут же, как бы невзначай, роняет их. Еще не поздно, как бы говорит игумен, и ты, послушник, можешь отказаться от пострига.
Вот он - критический момент. Поднять ножницы, или не поднять? Вспомнил Гамлета: быть или не быть?..
В церкви повисает тишина. Стало слышно, как наверху, под самым куполом, стайка ангелов-птенцов беспорядочно захлопала подкрылками. Батюшка на них прикрикнул, пригрозил крестом, и ангелы притихли. Вдруг один из ангелов, точно коршун, спикировал на мое плечо и начал что-то верещать на ухо. Различаю фразу: «Не вернешь ножницы игумену, сорвешь постриг. Решайся».
У Нелугова дернулась щека.
- Ну же... – цедит мой партийный крёстный.- Действуй, как велит устав!
Я вспоминаю Штирлица: «Мгновения... мгновения... мгновения»...
Не подними я ножницы - отменится постриг... – повторяю я за ангелом. В лихорадочном мозгу возникает библейская картина: «Блудный муж с позором возвращается к жене».
- Ты хочешь этого? – участливо спрашивает ангел.
- Нет и еще раз нет! – в ужасе выкрикиваю я.
Назад дороги нет! Я решительно поднимаю ножницы и протягиваю батюшке. Вздох облегчения разносится по храму. Нелугов счастливо улыбается, одергивает сползающий на брови болдахин, победно задирает вверх рот-фронтовский кулак
- Молодец, Григорьич! Так держать!
И снова ножницы падают на пол. Я вторично поднимаю их и возвращаю батюшке.
То же повторяется и в третий раз. Я настойчиво поднимаю ножницы. Если батюшка уронит ножницы в четвертый раз, поднимать категорически не стану.
Но нет, слава Богу, ножницы уже не падают. Испытания закончились.
Я бросаю прощальный взгляд на прихожан. Первая, кого я вижу, - моя жена. Рядом с ней - мокрое от слез лицо дочери. «Вернись домой», – умоляет меня дочь. Я пытаюсь крикнуть, чтобы не поминала лихом грешного отца. Но из онемевших губ - ни звука...
В толпе собравшихся мелькнул нетрезвый вгиковский вахтер. К нему робко жмутся Довженко с Эйзенштейном. Рядом с ними - Бондарчук и Ромм... Но они-то здесь зачем?
...Наступает торжественный момент. Прочитав молитву и перекрестясь, и гумен приступает к таинству пострига. Обмотав мне шею гигиенической салфеткой, он заносит ножницы над моей непутевой головой и крест-накрест выстригает четыре пряди. Пряди опадают на пол,
Откуда ни возьмись, подбегает официантка Валентина и начинает собирать их. Одну, на память, сует себе под лифчик, две прядки предлагает Эйзенштейну и Довженко, четвертую отдает моей жене. Жена плачет, припадает к локону губами и прячет локон в косметичку.
Трижды осенив меня крестом, игумен громко произносит:
- Отныне предлагаю наречь тебя иноком Саваттием. Ставлю на голосование. У братии будут возражения? У прихожан? У служек? Воздержавшиеся есть? Принято единогласно.
Своды храма заполняет песнопение.
Меня отправляют в ризницу переодеваться. Там я неожиданно натыкаюсь на Жору Дрыгина – завкостюмерным цехом вгиковской учебной киностудии. Сначала я даже не узнал его в церковном одеянии. Но пригляделся: он. Я так и ахнул:
- Откуда ты-то здесь?
Костюмер тушуется:
- Бабки позарез нужны. Сусанна на сносях. Вот я тут и ошиваюсь. По совместительству, на четверть ставки...
В ризнице тянет промозглой сыростью и нафталином.
Жора смотрит на часы:
- Ну что, служивый, время. Раздевайся. Я тебя в монастырское переодену...
- Раздеваться до трусов?
- А на кой теперь тебе трусы? Теперь ты инок. По церковному уставу тебе кальсоны полагаются. Я по блату тебе фланелевые выдам. Теплые, с начесом. Только игумену не проболтайся. Первогодкам велено холодные носить, солдатские...
Костюмер ведет меня за ширму. Раздевает до носков. Я стыдливо прикрываю пах.
Жора плотоядно улыбается:
- Прячешься, как баба... А то я голых иноков не видел.
Смотрит на меня нехорошо. Шлепает по ягодицам:
– Ишь, какие щеки аппетитные наел! Мужики не пристают?
Я испуганно шарахаюсь.
- Да не трону я тебя, - хохочет Жора. – Какой, однако, ты пугливый. Сразу видно – девственник. Молодец, хвалю! Береги честь смолоду! Это я тебя на аморалку проверяю. – Он понижает голос. – Но имей ввиду, Григорьич, монахи здесь – тоже мужики. Жеребеют без бабья... Мой тебе совет: как только в келью вселишься, первым делом врежь замок. Сейфовый, а лучше - с цифровым набором. Ломиться будут, не вздумай открывать! Даже батюшке. Про него тут разное болтают... Прошлой осенью двое иноков сбежали. Монастырские на батюшку грешат...
Меня бросает в пот.
- Не горюй, Савватий... - успокаивает Жора. – Бог заступится. Голубые для него страшнее коммуняк. Прости меня, охальника, пресвятая дева Надежда Константиновна... – Он перекрестился. - Но ты не раскисай. Если будут приставать,к Богу обратись.. И молись почаще. Ибо завещал Господь: молиться, молиться и молиться!
Я начинаю отбивать поклоны.
- Да погоди, еще успеешь... – смеется Жора. – Сверкаешь в храме голой задницей, точно макака некрещеная. Глядеть срамно. Не в Сандунах находишься, а в Божьем храме. Дай-ка я тебя в казенное одену...
Мы скрываемся за ширмой. Жора отпирает кованый сундук. Я успеваю разглядеть на крышке инвентарный штамп: «Мужской монастырь имени преподобного Софония, № 4864/9-бис». Жора достает из сундука монашеский комплект и под расписку выдает мне: теплые кальсоны, хитон, пояс, рясу, клобук, сандалии и чётки. Растерев меня какими-то маслами, приступает к облачению. Отступает в сторону, любуется:
- Ну просто Папа Римский! Вылитый!
Обойдя меня со всех сторон, торжественно напутствует:
- Ну, ни пуха, ни пера тебе, Савватий!
Я посылаю Жору к черту. Тот изменяется в лице:
- В божьем храме?! Ты что несёшь, охальник? Беду накликаешь! А ну перекрестись!
Я бухаюсь на пол.
- Да не на меня крестись, а на икону! Чудо в рясе... – смеется Жора.
В монашеских обновках я возвращаюсь в молельный зал. Направляюсь к алтарю. Одной рукой крещусь, другой украдкой залезаю под хитон. Мне не терпится пощупать новые кальсоны. И тут случается невероятное: кальсоны загадочно исчезли. Мистика какая-то... Прав был Жора - накликал я беду.
Я кричу:
- Православные! У меня кальсоны сперли!
В храме нарастает гулкий ропот. Испуганно взметнулась стайка ангелов...
...Меня трясут за плечи. Передо мной – жена.
Я что-то бормочу со сна и отчаянно крещусь.
Жена со страхом смотрит на меня..
Простыней я отираю пот со лба. Отрешенно смотрю на потолок. Постепенно прихожу в себя и тихо говорю жене:
- Прости меня, родная... Жуткий сон приснился... Сегодня заседание партийного бюро. Ты меня проводишь?
- Конечно, провожу... Только не во ВГИК, а в Кащенко.У тебя психоз...
- Это на партийной почве. Как только примут, загружу себя общественной работой, наберу побольше партийных поручений, и психоз как ветром сдует. Вот увидишь.
- И перестанешь пить?
- Само собой. Моральный кодекс.
Я принял душ, побрился, выпил крепкий кофе. По-партийному пожал супруге руку:
- Ну, мне пора. Сопровождать меня не надо, я в рассудке и в твердой памяти. Присядем на дорожку?
Присели, помолчали, встали.
- Ни пуха, не пера тебе! – напутствует жена..
Я чуть было не послал ее к черту, но тут же вспомнил Жору. Войдя в кабину лифта, тайком перекрестился. Так, на всякий случай. Мало ли чего?
Домой, как никогда, я возвратился рано. Только-только начало смеркаться. Жена с порога:
- Приняли?
- Единогласно!
- Ну, слава Богу, наконец-то мы отмучились! Я сразу поняла, что все в порядке.
- А как ты догадалась? – удивился я.
- Ты явился трезвым. Значит, начал выполнять Моральный Кодекс. Хотела бы я знать, сколько ты продержишься без выпивки?
Ну никак жена не может, чтобы не испортить праздник!
- Обещаю продержаться до окончательной победы коммунизма!
- А ты собираешься жить вечно? – изумляется жена. - Ну, знаешь, тоже мне - Кащей Бессмертый. С партбилетом...
А у нас хриплые и пропитые? Это наглая ложь и месть за отказ ему в танцевальной партии "Маленьких Верблюдей"! 
