EN
Старый сайт
В давние-предавние времена, когда под крышами вовсю плескались алые транспаранты и девочки ходили в школу в белых передничках, часто употреблялось словосочетание "На вынос". Например, на пивных киосках часто красовалось: "Пивом на вынос не торгуем", или, наоборот, антитеза: "Продается пиво на вынос". В обеих случаях пиво было разбавленное и мерзкое на вкус, на вынос или без оного. Это "на вынос" раздражало и выглядело как еще одна изощренная издевка над людьми, вынужденными безропотно сносить бесчисленные насмешки соцреализма. Но желающих и страждущих испить пивка было столько, что в громадной очереди о вкусах не спорили, а молча стояли, зажав в потных ладонях трудовые рубли и мутные стеклянные банки разного объема. С трудом раздобыв дефицитную литровую банку, мы с приятелем тоже решили встать в эту очередь на пути к счастью трудового народа. Отстояв всего-то каких-нибудь пару часов, мы приблизились к прилавку и, вожделенно сглатывая слюну, алчно смотрели, как нашу банку медленно наполняет струйка бледно-желтого цвета и легкая белая пенка покрывает сверху эту подозрительную жидкость... Много ли счастья требовалось людям в то спокойное и благополучное время?
С наполненной почти до краев банкой мы отошли к кустикам, и присев на живописно утыканный ржавой арматурой бетонный каркас от канализационного колодца, оставленный здесь заботливыми строителями, стали с наслаждением по очереди прихлебывать из банки. Из-за голенища стоптанного своего сапога приятель достал огромную воблу и стал лупить ею что есть мочи по бетонному каркасу. Бетон дрожал и осыпался, грозя разрушением колодцу, тысячи голодных глаз вперились в огромную сухую и соленую рыбину. "Юкола", - небрежно так, бросил приятель, - "Хватит на всех!" Его щедрость народ оценил и подтянулся поближе. У одного из окружающих оказался в кармане топор, и он предложил порубить юколу топором. Тут же освободили ближайший пень и началась разделка рыбины. Рубили юколу долго, с усердием, хватило всем, остаток зарыли под колодцем. "Для следующего раза" - деловито процедил приятель, и мы опять сели пить пиво. Юкола была интересной и диковинной, соленой и пахла рыбой, нехорошо так пахла, хорошо что укусить ее было невозможно. "Хорошо!" - сказал мой приятель. "Да..." - вздохнул я.
В банке еще плескалось пиво, когда нас вместе с еще 89-ю почитателями пива с воблой, да, я точно помню что вместе нас было 91 человек, от нечего делать в машине я всех пересчитал, забрали в милицию. Милицейская машина стояла тут же за кустом, она стояла там всегда, как только привозили пиво в киоск. Первыми пиво пили милиционеры, потом и мы. Напившись, милиционеры начинали выполнять план по задержанию правонарушителей, загоняя народ, пьющий пиво, прямо в кузов своей машины. Нас увозили в вытрезвитель. Так повторялось из субботы в субботу, и все были уже знакомы друг с другом, все знали всех по именам и отчествам, а у кого их не было, по кличкам.
Пьяный сержант, по фамилии Хайло, заставлял всех пройти по доске, поставленной на ребро. Смотреть на этот спектакль приходил весь вытрезвитель, составлялись протоколы, выписывались штрафы тем, у кого с собой не было даже десятки для откупа, и после оформления или поручительства под "залог" всех выпускали, посмеиваясь или надрываясь от хохота, в зависимости от степени невменяемости персонала вытрезвителя.
> Все, выпущенные на волю, опять ехали к заветной точке на край города, грустно бродили вокруг закрытого киоска и разъезжались по домам. Так проходил выходной день. В понедельник мастер цеха уже держал в руках протокол из вытрезвителя, грустно качал головой и выговаривал:"Опять? Ну сколько же можно, товарищ Вайзман? Придется ваше персональное дело рассмотреть на ближайшем профсоюзном комитете!" Это произносилось грозным голосом с нотками обещания, но уже к обеду, под гул механизмов и станков, под корректировки плана и заботы о комплектующих, все напрочь им забывалось. Протокол подшивался в третий том персонального дела, которое состояло из 12354-х протоколов из медвытрезвителя и двух выговоров за опоздание, и все спускалось на тормозах.
Мастер, Иванов Григорий Соломонович, был добрейшим человеком, но водки не пил, потому и засиделся со своим высшим образованием в мастерах. Равных ему в работе не было, но вверх его почему-то не продвигали. То ли из-за фамилии, то ли из-за того, что не пил. Мы его любили по своему и жалели. А он сам уже давно махнул на все рукой и мечтал уехать в Гватемалу.
И вновь пришла суббота, и вновь мы поехали к заветному киоску. Взяли банку пива, раскопали еще почти свежую юколу и ... Все повторилось как и всегда и в той же последовательности. И так еще и еще повторялось много раз, вплоть до самой перестройки. С годами на месте киоска выросло шикарное казино "Вишневый Сад", завод закрыли, милиционеры из вытрезвителя открыли частное охранное агенство. Народ куда-то подевался, а мастер цеха Иванов таки и уехал в свою Гватемалу. Мое личное дело пропало, заводской архив, расположенный в подвальном помещении, залило водой. Протоколов из вытрезвителя на мое имя, на имя Сергея Петровича Вайзмана уже скопилось около 34 тысяч, а к двум выговорам за опоздание прибавилась одна благодарность:"За участие в перестройке".
Однажды я забрел на место бывшего киоска, постоял возле казино, и вдруг увидел поодаль ржавую арматуру от разрушенного временем канализационного колодца. Я подошел к нему, и внезапная слеза наползла на мою щеку.
Из-под колодца нахально торчал хвост нашей родной юколы.
15.04.2005.
КОЛЛАБОРАЦИОНИСТ
Однажды Иван Гдальевич Зотиков, будучи сильно не в духе, обозвал Геннадия Петровича Пакинта коллаборационистом. Так прямо и заявил ему в лицо, ты, дескать, Геннадий Петрович - коллаборационист. А нужно признать, что Геннадий Петрович, работая монтажником дверных проемов в маленькой мастерской, слова этого не знал, так уж получилось по жизни. Слово это показалось ему не то чтобы матерным, (к матерным словам Геннадий Петрович как-то привык, и даже сроднился по-своему с цветистой и эмоциональной матерной речью), а чужим и незнакомым, и возбудило в нем нехорошие чувства по отношению к Ивану Гдальевичу Зотикову. Ему захотелось ответить своему обидчику не только цветисто, но от души надавать по очкастой интеллигентной роже Ивана Гдальевича. Принятые накануне для равновесия души 150 граммов водочки потеряли тут же тонус поднятия духа Геннадия Петровича, но приобрели тонус широты размаха души и маяты в мощных рабочих руках. Он нехорошо, с прищуром, смерил тщедушную фигурку Ивана Гдальевича, и, несильно размахнувшись, врезал ему по дрожащему от страха и удивления лицу.
Небо, свернувшись в ноль-пространство, ослепительно сколлапсировало всеми своими звездами, и Иван Гдальевич впал в то состояние, когда рефери на ринге начинают свой отсчет... Но рефери поблизости не было и отсчет вести было некому. Геннадий Петрович же, отлично зная качественные характеристики своего коронного удара прямой левой в челюсть, не спеша отправился в ближайшее кафе для восполнения пошатнувшегося душевного равновесия, где в баре работала симпатичная и душевная Клавдия Гунаровна Ахимбекова.
Очнулся Иван Гдальевич в странном состоянии, которое допреж ему знакомо не было. Вокруг кричал народ и развевались красные флаги и транспоранты. По надписям на лозунгах можно было понять, что народ праздновал 1 Мая, Международный День Трудящихся, хотя было и немало призывов "Достойно отметить 115-ю годовщину Великого Октября!" На трибуне Мавзолея стояли Члены Политбюро, Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин и Путин, и многие другие, все были вроде живы, здоровы, махали руками, но Иван Гдальевич никак не мог расслышать их приветственных слов с высокой трибуны, поскольку народ шумел и радостно кричал "Ура!!!" и "Да здравствует КПСС!!!". Но вдруг все стихло внезапно и на правительственной трибуне появился строгий и спокойный Владимир Вольфович Жириновский, а за ним скромно замаячил подтянутый Рогозин.
Иван Гдальевич речь Жириновского слушал очень внимательно, потому и запомнил почти дословно. Вот она:
РЕЧЬ ГОСПОДИНА ЖИРИНОВСКОГО НА ВСЕСОЮЗНОМ ФОРУМЕ КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОВ
"Господа, товарищи, граждане и неграждане! Каждый человек в душе своей коллаборационист, а проще сказать, проститутка. Вот, Троцкий, например (он грозно посмотрел на Троцкого, отчего Лев Давидович смущенно потупился)... Про Новодворскую и Зюганова я уж и не говорю. Все вы подонки! Все!!! Однозначно!!!..... Вы все служили коммунистам (Хрущев зябко поежился, глядя на свою туфлю, а Брежнев попытался изобразить членораздельно: "В сосисилистичиских сранах усе поддержовыливали энтыграцию сран сосистичиского содружества...", - но на большее его не хватило, а Владимиру Вольфовичу большего и не требовалось), особенно вон тот бровастый! Их сосистические супружества сейчас в Чечне и повсюду. Нас, русских ненавидят, из-за них, из-за таких вот (не отрывая испепеляющего взгляда от Никиты Сергеевича, кричал он, все более распаляясь). Это они, коммунисты, унизили и ограбили Россию, из богатейшей страны сделали нищую, развалили ее! Над нами весь мир потешается, русских везде ненавидят! Вон, посмотрите на президентшу Латвии, на день Победы приехала, в трауре, а Шандыбину все они братья, лысым черепом блестит своим, Котовского изображает (Шандыбин насторожился и нехорошо посмотрел на Владимира Вольфовича, сжав крестьянские свои кулаки, но Жириновский уже перекинулся на Новодворскую, стоящую в обнимку с Костиком Боровым), повыпускали тут всяких ненормальных из сумасшедших домов, а нормальные сидят там, и меня хотят туда посадить..."
Далее речь Владимира Вольфовича воспроизводить не имеет смысла, поскольку начал он путаться, сбиваться с темы, кричать и ругаться, и все норовил въехать в глаз хитро уклоняющемуся от него Рогозину.
Потом слово взял Путин, говорил долго, складно, расплывчато, народ заскучал, и, позевывая, стал ждать конца этого бестолкового форума, суть которого так и осталась невыясненной до конца, поскольку к коллаборационистам можно было смело причислить всех этих, собравшихся на форуме, людей, за исключением горстки маргиналов, вечно прущих против течения. Но маргиналов на форум не пригласили, их не любили, потому что маргиналы говорили правду, которую слышать никто из собравшихся не желал. Когда Путин закончил свою речь, народ с облегчением начал расходиться по домам, а к Ивану Гдальевичу возвращалось его враз ослабевшее сознание.
"Дела..." - задумчиво протянул Иван Гдальевич Зотиков, но не успел он додумать до конца свою ускользающую мысль, как вдруг почувствовал, что чьи-то грубые руки подхватили его несчастное тело и небрежно швырнули в странную и мигающую синим цветом машину. "Луноход" - успел предположить с ужасом Иван Гдальевич про себя.
"Очкарик, а нажрался" - услыхал он вслед своему прилунению и перестал соображать окончательно.
Через 3 месяца, тихий и похудевший Иван Гдальевич, был выписан из стационара после успешного и нехитрого лечения. Геннадия Петровича Пакинта он вдруг напрочь перестал узнавать, но это мастера по дверным замочным скважинам как-то и не очень волновало. Постепенно жизнь вошла в свое прежнее русло, только при слове "коллаборационист" Иван Гдальевич тихо начинал подвывать, то ли от радости, то ли от неприятных воспоминаний, но это уже навсегда останется его маленькой тайной.
13.05.2005.
МОЯ ПЕРВАЯ РЫБАЛКА
Ох, как давно это было. Было мне тогда лет 10-11 примерно, точнее уж и не упомню. Как и обычно, лето я проводил на Украине, в тихом, прекрасном, цветущем городке Чернигове, у своей единственной и бесконечно любимой бабушки, Феодосии Моисеевны Швец. После серой и пасмурной Риги Чернигов казался неземным раем, а центром этого рая был, украшенный клумбами со всевозможными цветами и цветущими кустами сирени с ее чарующим запахом, тихий и уютный дворик деревянного дома на улице Чехова 10. В домике жили четыре семьи. Захар Абрамович с Анной Ивановной, Ивко Елена Факеевна с Павлом Михайловичем, Ятченковы Вера и Валя с маленьким сыном Вали и племянником Веры Павликом и бабушкой Павлика Натальей Прокофьевной и моя одинокая бабушка, мама моей мамы. Еще в Чернигове жил мамин брат, Александр Кириллович Швец, дядя Саша, жил он на тогдашней окраине города в собственном домике с небольшим огородом и садиком, на улице Лесной, в доме 21. Женат он был на тете Марусе, были у него сын Володя, дочь Нина и внук Сашенька, Нинын сын, тогда еще несмышленый симпатичный карапузик.
Захар Абрамович, живой и очень подвижный мужчина небольшого росточка, составлял крупной, весом около 120 кг, малоподвижной Анне Ивановне, интереснейшую пару. Он был идеальным, сказочным мужем и очень заботился о любимой своей супруге. Вспоминаю как по утрам, сидя на скамеечке во дворике, Анна Ивановна зычно кричала:
- Захар! Принеси мне завтрак!
А Захар Абрамович тут же отзывался:
- Уже несу, мое золотко,
и вправду, через пару минут выносил во двор огромное блюдо с зеленью, свежими помидорами, которые чудесно произрастали на огородике, примыкающем к небольшой хозпостройке, определенной жильцами под курятник, и десятком крупных, домашних вареных яиц. Анна Ивановна внимательно глядела на блюдо оценивающим своим оком и с ворчаньем произносила одну и ту же сакраментальную фразу:
- И что, это мне завтрак? Тут же мне и есть нечего! -
и принималась кушать, аппетитно и смачно.
Но это было уже позднее утро.
Часа же в 4 утра во дворе, почти одновременно с петушиным криком раздавался неизменно надсадный кашель Павла Михайловича Ивко, старшины милиции на пенсии, фронтовика, еще ранее, участника борьбы с басмачами в Средней Азии. Это Павел Михайлович закуривал самокрутку, начиненную каким-то сверхъядреным самосадом, который он выращивал сам, на своем огороде. После чего он брал в руки неизменную кошелку и три длиннющих удочки, сделанных им самим из лесного орешника, и не спеша отправлялся "по рыбу", как говорили на Украине, на Десну. На Десну нужно было идти через весь город, по главной аллее до Вала. Валом назывался крутой холм на берегу Десны, с расположенными по его высоким краям пушками времен гетмана Мазепы и воздвигнутыми на этом красивейшем холме Прекрасным Храмом Святого Феодосия и памятником Богдану Хмельницкому, а также различными парковыми сооружениями и павильонами. Переправляли через Десну в такой ранний час только лодочники, паром открывали позже. Автомобильного моста через Десну тогда еще не было, как не существовало и комбината химволокна.
Чтобы выйти, с кошелкой в одной руке и с такими неразборными удилищами в узенькую калитку двора, Павел Михайлович проделывал следующую операцию, он выставлял свою кошелку с обратной стороны калитки, потом заходил обратно и, держа калитку ногой, перекладывал связку удилищ через верх из одной руки в другую, после чего брал свободной рукой кошелку и отправлялся восвояси. Концы удилищ еще долго колыхались по эту сторону двора, после чего наконец исчезали, шаркнув на прощанье по верхней части калитки.
На некоторое время жизнь во дворе опять замирала, но ненадолго. Вставали Ятченковы, просыпался Павлик, оглашая двор капризными криками и начиналась обычная неспешная жизнь с работами на грядках, с кормлением курочек, которых держали по нескольку штук во дворе все четыре семьи, с походами на базар и прочими важными житейскими хлопотами.
Я часто бегал к дяде Саше, у которого гостил по нескольку дней. Играл с маленьким Сашенькой и с Володькой, младшим сыном дяди Саши, который был старше меня на целых 4 года. Мы с Володькой бегали по окрестностям, знакомились с его соседскими ребятами и как-то однажды, он пригласил меня "по рыбу" с ночевкой. От счастья и предвкушения новых, незнакомых ощущений почти взрослого похода, предстоящего мне впервые, у меня перехватило дух.
- А шо, пийдэм? Знаю мисто воднэ, тильки пароходом трэба плыти,- украинской скороговоркой увещевал меня Володька, -
- Яки там лящи, во! -
и он показывал, непомерно разводя руки в стороны, я тут же представлял себе этих лещей и сердце начинало трепетать от предвкушения неизведанных еще радостей.
Слово - дело. Уговаривать бабушку и дядю Сашу пришлось недолго, и, нагруженные советами, инструкциями и предостережениями, двумя громадными кошелками со снедью и теплой одеждой, связкой длинных удилищ (в те времена разборных удилищ мы еще не знали) мы отправились на рыбалку, я - на свою первую в жизни. На пароходике народу набилось много, это был тогда единственный способ сообщения Чернигова с отдаленными прибрежными колхозными деревеньками. На верхней палубе, где мы примостились с комфортом, усевшись на свои разложенные фуфайки, был отличный обзор, и я впитывал в себя красу берегов Десны, как губка впитывает влагу, ощущая необыкновенный прилив чувств. Володька тоже переживал, но был более озабочен, чем мечтателен. Через несколько часов, в самом разгаре летнего дня, мы вышли на маленькой и невзрачной пристани и рванули к месту ловли. Этот порыв Володькиного страстного нетерпения я буду помнить всю свою жизнь. По неимоверной жаре, навьюченные как ишаки, мы неслись, не шли, а фактически бежали, точнее несся Володька, а я пытался, задыхаясь и обливаясь потом, не уступать ему... Этот кошмар длился, казалось, бесконечно, и когда, вконец обессилевший, жадно хватающий разгоряченными легкими воздух, я услыхал долгожданное:
- Здесь! Добре, шо никого нема, -
я просто упал в обожженную солнцем прибрежную траву и не мог некоторое время шевельнуться. Постепенно я пришел в себя и стал воспринимать окружающую меня действительность, хоть и без исчезнувшего куда-то восторга, но уже и без недавних мучений.
Река блестела и искрилась на солнце. Берег был пологим и песчаным. Далеко от берега отходила, почти прямая коса, хорошо просматриваемая через мелководье. По обеим ее сторонам темнели ямы. Володька, словно и не было этого изматывающего многокилометрового кросса с кладью, нетерпеливо разворачивал снасти, наживлял червяков и забрасывал удочки, закрепляя их на рогатках, срезанных из ивняка. Одну из удочек он вручил и мне. Это было деревянное удилище из орехового прута, длиной метра три с половиной, с привязанной и обкрученной вокруг удилища пожелтевшей старой леской диаметра примерно 0,3, с простеньким пробковым поплавком, грузиком и крючком примерно 6 или 7-го номера по старой нумерации. Это означало, что расстояние от кончика жала до цевья составляло 6 или 7 милиметров. Неумело, с чувством легкой брезгливости, я выудил из большой консервной банки юркого навозного червяка, и стал насаживать его на крючок, что оказалось делом совсем для меня нелегким. Володька, ухмыляясь, искоса поглядывал на мои бестолковые манипуляции, но не вмешивался, полагая что лучшая наука - это результат личного опыта. Конечно, кое-что я о рыбалке знал, наблюдая не раз за этим занятием со стороны, и совсем уж дилетантом меня назвать было нельзя. Поэтому, насадив наконец червяка и поплевав на него "по традиции бывалых рыболовов", я снял ботинки и штаны, твердо решив ловить с песчаной косы. Отойдя от берега по косе метров двадцать, стоя по колено в прохладных и обтекающих разгоряченные ходьбой ноги струях течения, установив глубину около двух метров, я забросил удочку справа от косы, в темный проем ямы. Поплавок покружило течением и плавно повело, поскольку течение здесь поворачивало и замедляло свой ход.
Вдруг, это всегда бывает "вдруг", поплавок остановился, вздрогнул и резко пошел вниз. Сердце ухнуло, руки судорожно вцепились в удилище, и я подсек... Впервые в жизни я почувствовал, что значит тащить рыбу, о, это были непередаваемые ощущения! Гибкое удилище выгнулось, леска натянулась, а руки ощущали живые, сильные толчки сопротивляющейся рыбины. Наконец я увидел ее, бьющуюся в лучах солнца, серебряную свою драгоценность. Чуть не падая, я рванулся к берегу, а рыбка билась на леске... Счастливый, я выбежал наконец на берег, бросил удилище на песок и дрожащими руками стал снимать рыбину с крючка. Тело ее было скользким и вертким, и когда я наконец извлек жало крючка из ее верхней губы, она на миг затихла в моих дрожащих руках. Рыбка была небольшая, в длину сантиметров 15, плоская, покрытая светло-серебряной чешуей.
- Густера, -
сказал Володя подойдя ко мне, пока я увлеченно суетился, и улыбнулся, видимо вспоминая мои неловкие от переизбытка чувств и бестолковые действия,
- С почином, - добавил он и опустил рыбу в кошелку, укрепленную в воде до половины, в качестве временного садка.
Ловили мы до позднего вечера и с самого раннего утра, проявив необыкновенную рыбацкую дисциплинированность и верность традициям. Короткую июньскую ночь мы коротали у костра, и Володька дал мне затянуться самокруткой с махоркой - был тогда табак такой дешевый, продавался в небольших пачках, которые стоили 6 копеек. Рыбы поймали не так уж много, в основном наловил ее Володя, в ту пору уже ловкий и знающий рыболов. Назад вышли с запасом по времени, шли по лугу, срезая поворот реки, экономя пару километров. Было жарко, время близилось к полдню, но в этот раз мы уже шли не спеша, весело обсуждая подробности нашей рыбацкой эпопеи. Немного не доходя пристани, увидели как в заливчике, поросшем кувшинками, с лодки, местный колхозник споро таскал, одного за одним, небольших, граммов по 200-300, линей. Это зрелище так нас захватило, что мы чуть не опоздали на пароходик, попытавшись тоже ловить в этом же заливчике. Но, видимо, человек в лодке знал какие-то, ему лишь известные тайны, потому что у нас с ловлей линя ничего не получилось, и мы, быстро собравши снасти, побежали, к уже подходящему к пристани, пароходику, еле-еле успев взбежать по сходням до отплытия, под ворчанье пожилого матроса, убирающего сходни. Разместились, как и в прошлый раз, с комфортом, на верхней палубе. Колхозники перевозили свою живность, слышалось блеяние овец, коз, громкий гогот гусей, кудахтанье кур и визг, заключенных в рогожные мешки поросят. Люди громко переговаривались, стараясь перекричать свою живность, а я с наслаждением вслушивался в чудесную мелодию настоящей, народной, украиньской мовы.
С тех пор я заболел навеки рыбалкой, этой всепоглощающей страстью. Много было в моей жизни интересных рыбацких приключений, но этот первый поход с Володькой и первая пойманная на удочку рыба занимают в моем сердце особое, сокровенное место. Страсть к рыбной ловле, то затихает, то вновь разгорается и, наверное, до конца разгадать тайну этого человеческого увлечения нам так и не дано. Многие рыболовы, думаю, со мной согласятся.
Дядя Саша нас встретил благосклонно, тетя Маруся с Ниной тут же разобрали наш улов, сварили уху и нажарили полную большую сковороду рыбы. В тот же вечер я помчался к любимой бабушке, неся в руках драгоценный сверток пойманной нами рыбы, который дядя Саша с тетей Марусей заботливо приготовили для нее. Бабушка встретила меня радостно, рыбку тут же приготовила, не мешкая, не забыв похвастать "моим" уловом перед всеми соседями, которые ахали, охали, цокали языками от восхищения и наперебой хвалили меня и расспрашивали о рыбалке.
- Вот как нужно ловить, - демонстрировала Елена Факеевна Павлу Михайловичу мои рыбацкие трофеи,
- Пусть Сережа тебя поучит, как ловить надо, -
выговаривала она, подначивая по-доброму своего муженька. Павел Михайлович кряхтел и смущался, он был не очень удачливым рыболовом, и часто вообще приходил домой без улова, поэтому в шутливом назидании женушки присутствовала несомненно сермяжная, она же посконная, правда.
Вечером все собирались под раскидистой шелковицей, в общей беседке, на традиционные летние посиделки. Допоздна велась неторопливая беседа, объединяющая этих, по-своему счастливых, людей. Каждый делился своими сокровенными мыслями, занимательными историями. Самой искусной рассказчицей считалась по праву Анна Ивановна, ее жутковатые, но правдивые истории, свидетельницей многих сюжетов которых ей довелось быть, приводили сердца в трепет. Эти люди были современниками тех страшных времен, страницы которых историки начинают открывать нам только сейчас, спустя более полувека, да и то, избирательно. Это были люди, сердечная теплота которых помогла им выжить в те страшные времена революций и войн, доносов и арестов. Это были прекрасные люди, достойные светлой памяти.
2005.06.10.
