«...покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное»
Скачет времечко ретивое, - не остановить.
Вот и Сан Санычу Крючнику далеко за шестьдесят перевалило. Ему есть что вспомнить, переосмыслить и, не влезая за словом в карман, выразить всё изустно, стать оракулом, глашатаем новых идей. Но годы, годы. Скорость мысли перестала совпадать с направлением и пафосом её оглашения. Именно поэтому Сан Саныч, высокопарно выражаясь, искусству острослова предпочёл отточенное перо, чем приобрёл некоторую известность. На улице ещё не узнают, за автографами не ломятся, но имя, в тесном кругу творцов земли Святой, уже на слуху. И тексты узнаваемы. Далеко не всегда и не всеми, но, как говорится, динамика, в этом направлении, - положительна.
Живой пример. Впрочем, - как сказать? - условно живой.
Случилось Сан Санычу на изломе от лета к осени остро занемочь без какой-либо явственной причины. Да так, что подняться поутру, - большая проблема. Голова кругом, сердце в ушах громыхает, синий туман глаза застил, тошнота душит и ноги ватные. На ватных кое-как добрался до врача семейного. А к семейному очередь длинная, поэтому весь разбор короткий. Давление измерила, плечами пожала, ничего не объяснила, направление выписала, «амбуланс» вызвала, и угодил наш герой в отделение интенсивной терапии больницы «Ротшильд». Да-да, того самого барона подарочек.

«...сделайте стези Ему»
И в отделении зря слов на ветер не бросают. Амбал дежурный направление сонными глазами пробежал, две дыры в синей вене проколол, пару пробирок крови залил, тело на каталку шаткую пристроил, бумаги в ноги бросил,
- Будьте нам здоровы, - и пихнул скорбный транспорт дальше.
Насчёт терапии Сан Саныч ничего не понял, но в интенсивности убедился сразу. Каталку подхватила мощная сестра милосердия, - Крючник, кен? - Кен, кен, - и поплыли над ним высокие потолки больничных лабиринтов. И голопузые ангелы спорхнули с них, сопровождая благую весть,
- К нам приехал, к нам приехал Алекс Крючник дорррогой!

«...и, раздевши Его, надели на Него багряницу»
Так, пока Сан Саныч считывал с потолка знаки судьбы, бренное тело его, по пути к тем Вратам, подвергали прослушке, прощупке и анализам, изыскивая причины и характер хвори. Что они там, в органах обнаружили, не сообщили.
Тучная санитарка, пышущая ненаглядной красотой и наглядным здоровьем, доставила экипаж в блок приёмного покоя, дежурно улыбнулась, - тануах, холе, - и ринулась за следующим претендентом во святые мученики...
Наш обессиленный герой до конца осознал новое положение, оповестил по сотовому дочь, попросил уберечь от голодной смерти котов Матроскиных, получил от неё по всей программе за неумеренное потребление пива. И, помаявшись в безрадостных мыслях о неисповедимых путях, уснул быстро и прочно...
- Да, это я, вдова Бланко! - разбудил Сан Саныча надрывный фальцет, транслирующий жаркие южно-американские страсти. Приёмный покой томился в полутьме. Напряжённые лица вокруг его койко-места серебрились, глаза хищно горели и устремлены были куда-то выше поверженного тела. Телевизор, - понял он. Точно так, - чёрный ящик, установленный над головой, извергал кровавый колумбийский сериал.
- Господа, не пора ли по местам. Мы мешаем больному, - сухой женский голос не громок, но твёрд. Никто не шевельнулся, но следующая фраза на жёстком иврите прозвучала более убедительно. Страждущие здоровья и ярких зрелищ, прихватив стулья, нехотя, разошлись. Вдова Бланко на полувопле захлебнулась и погасла.
- Вам свет оставить? - позаботился всё тот же голос из темноты.
- Да, хотелось бы осмотреться. Щёлкнул включатель. Вялый свет дежурной лампочки выхватил лицо женщины зрелых лет. Классический еврейский нос, тонкие сдвинутые брови, изучающий прищур.
- Как вы себя чувствуете? - склонилась она.
- Трудно сказать. Проснулся, - значит жив. Лучше взглянуть на анализы, если вы доктор.
- Нет, я не доктор. Воды хотите?
- Я, с вашего позволения, поднимусь. Осмотреться надо. Спасибо вам и спокойной ночи.
- Доброй ночи. Туалет направо, - сухо распрощалась дама.
- Обиделась девушка, - запоздало пожалел Сан Саныч, - Ладно, все мы здесь на временном постое. А далее, - кому куда, в разные стороны. А кому и за облака на крыльях архангелов. Тьфу-тьфу-тьфу...
Он посетил казённый толчёк, убедившись в очередной раз, что частное ближе, а, следовательно, чище общественного. Постоял у окна, за которым в душной темноте томилась уже ночная Хайфа, выдыхающая хамсин отошедшего дня. Послушал истошный вой «амбулансов», подвозящих новых кандидатов на ту сторону реки. Тихо подошла к Сан Санычу грусть-тоска, обняла, шепнула в ухо, - Не печалься о прожитом, мужчина, твоя мятежная жизнь того не стоит. И хворь, пока, не хворь, - предупреждение. Поживёшь ещё, помаешься. Но, какие есть, итоги подведи. Мало ли? Всё тут на волоске. Выбор-то не богатый. Отсюда или на своих ногах выйдешь, или тебя вперёд ногами вывезут. Ибо «дух бодр, плоть же немощна».
Иди, пока, отсыпайся.

«Блаженны чистые сердцем, ибо Бога узрят...»
Но сон не подходил. Детство прибежало послевоенное, босоногое, звонкое, у чистой сонной речки под Владиком. Тихоречкой местные называли. Мама дорогая, Фаина Марковна, сговорила подружек закадычных Мусю Кеслер и Клаву Бадлай, войной да чисткой рядов обезмуженных, дачку вскладчину на лето снять, городских детишек оздоровить. Над Тихоречкой и поселились. Справа, за воротами с часовыми примкнутыми, - санаторий ДВО военный, бравых офицеров оздоравливающий. Слева пионерский лагерь «Дружба» горном зовёт, барабанами стучит. А меж ними, за буйным садом виноградно-яблоневым, крепкий дом мансардой над другими возвысился. Влажная дорожка от крыльца слетает к берегу сквозь разноцветье трав, под шатёр ивушек поникших, довоенные времена оплакивающих. Кувшинки желтоглазые в небесах ласточек считают. Стрижи на глади прозрачных заводей стремительные росписи оставляют...
Счастливый день, - суббота, да тяжело начинается. Дед Авдей, - хозяин дома хромоногий, две мировые войны обманувший, ни свет, ни заря культей на деревяшке стучит, будит, - Подъём, солдатики, труба зовёт! Вставай, выходи, умывайся, стройся! Зовёт она, по утру росному, Бурёнку хозяйскую в стадо выгнать, яйца в курятнике собрать, воды в бочку сорокаведерную натаскать, сад с огородом пролить - Ибо сказано, огольцы, - на кашу с маслом заработать надоть, не потопаешь, - не полопаешь. Отзавтракали три пацана Саня Крючник, Игорёк Кеслер и Светик Бадлай манной размазнёй, молочком с лепёшками, - нормалёк, на полдня хватит.
- Набили брюхо? Всё, катитесь! - хозяин напутствует, - Токо не балуйте там шибко! Тихоречка, она обманная. С того берега омуты да ямины, угодишь, - не выплывешь.
- А, не нужен нам берег турецкий! - покатила суббота, налетели пацаны с посвистом гонять по мелководью в серебристом ореоле брызг и неприхотливого детского счастья...
Всё-таки, счастья, потому что им всего по десять, вся война уже позади, а жизнь и судьбы отцов за семью печатями. Успеют ещё познать кому, за что и на какой срок.

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю...»
Незаметно, ползком - ползком, перевалило солнышко по белёсой синеве за Тихоречку, зависло чуток над темнеющим лесом, мягко окунулось в пелену вечернего тумана, заалело. Теперь стремглав обратно, обмыться, переодеться, и на пригородную, родительниц встречать. Суббота - день особый, материнский, вкусный, - таким и врезался на всю жизнь.
Станция «26-й километр», мелкий вокзальчик, водонапорка скособоченная, сортир разнополый на два очка, скрипучий деревянный перрон. Чёрный, задыхающийся паровоз и три дамы, придерживая соломенные шляпы, выпрыгивают из четвёртого вагона. Каждый раз, - только из четвёртого.
- Са-неч-ка! Игорё-ёк! Све-тик! Восторги, поцелуи, тисканье, распределение нагрузок и долгая, каменистая, через два ручья, дорога к «даче». Там, под навесом яблонь шикарный стол уже накрыт, - картошка в чугунке, лепёшки соевые на сковороде, сбор садово-огородный в плетёнках, рыбья мелочь вяленная, варение вишнёвое к чаю.
- А вот и мы! - выныривают из пакетов и сумок городские сласти - вкусности, первые вести отменённой карточной системы и остатки дегустаций. Казённая водка под сургучом для хозяина дома не забыта, мази аптечные от радикулита для Марфы Матвеевны, молчаливой супруге его. Россыпь конфет «барбарис», «А ну-ка, отними». Стол ломится!

« Блаженны алчущие и жаждущие правды...»
Первый тост ветерану трёх войн, - мировой империалистической, позорной финской, Великой Отечественной.
Дед Авдей длинными словами не разбрасывается, обводит стол рукой,
- Вишь, мать, до какой мы жизни дожили. Помирать не надо. И у вас, девки, дайте срок, всё образуется. Вернутся ваши, никуда не денутся. Давайте-ка за победу! - опрокидывает стопку, и добавляет,
- А душегуб этот, не к столу будь помянут, - пущай он будет проклят и забыт. Вот так вот.
Про душегуба не разъясняет, кто таков, но все это понимают. Даже пацаны...

- Сказано: «Не судите, да несудимым будете».
Какие бы не соблазняли нас факты или домыслы, - пробормотал Сан Саныч, - не известно, где бы мы сейчас были, если бы ни... «шило в зад арабам». Чем ему тогда арабы не угодили? Теперь пойди, разберись.
Он ужаснулся возникшим парадоксом и отправился коротать оставшуюся ночь на больничной каталке мимо стойки дежурного врача, где под жёлтым светом настольной лампы грелась чья-то лысина... Прилёг, зарылся в подушку, сомкнул глаза и услышал далёкий вальс «На сопках Манчжурии», доносящийся от санатория ДВО.

«Блаженны плачущие, ибо утешатся...»
- Ну, и что, что лысый, - громко шепчет подругам Муся Кеслер, - зато какая выправка! А какой рост! Как ведёт! Прижмёт, - голова крУгом, аж коленки слабеют. С таким бы, ох, держите меня, подружки! С таким бы хоть разок... Ах, утомлённое со-о-олнце...
- Постыдись, Муська, - осторожно басит Клава Бадлай, - тоже мне, нашла себе идеал. У этого хлыща, сама же говорила, семья в Томске. И Семён ещё вернуться может, раньше времени хоронишь. Ты что молчишь, Фаина? Скажи ей...
- И скажу. Каждая сама решает, ждать - не ждать. А если ждать, то как. Лично я танцплощадке бы не доверилась.
- Вот и я говорю, - вставляет Клава, - станцевала три раза и уже планы строит.
- Да какие планы?! - срывается Муся, - Мне тридцать четыре всего, и куда вот эту красоту девать прикажете? Засушить? А потом весь этот гербарий мужу? Если вернётся... Легко тебе попрекать, Клава, у тебя переписка и всего два года до срока. А нам с Фаиной каково? Скажи ей, Фая... Там в бутылке что-нибудь осталось? Разливай по маленькой. Ах, утомлённое со-о-олнце нежно с морем проща-а-алось... Вот так каждую субботу.
Вернутся после танцев из санатория ДВО, усядутся под яблонями, шепчутся, поют вполголоса и думают, что их никто не слышит. Ну-ну... С высоты мансарды слышна их осторожная перебранка, лёгкий мотив. Справа долетает последний вальс, а слева, сквозь чёрные стволы сосен, видна освещённая аллея пионерлагеря «Дружба», в торце которой гипсовый Сталин держит на руках таджикскую девочку Мамлакат Нахангову. Чего-то она насобирала больше взрослых. Кажется, хлопка... Опустела танцплощадка, погасла аллея, невесомое звёздное небо укрывает мир и покой уплывающего по Тихоречке детства.
Потом будут расставания, потери, смерти. Где они сейчас, Игорёк, Светик, Муся, Клава... Где они?

«Просите и дано будет вам, стучите и отворят вам...» Утром в последний умиротворяющий сон ворвалась дочь Анна. И тут же в бой,
- Сколько раз я тебя, предупреждала! Это всё твоё пиво! Сколько можно об одном и том же?! Переоденься, я тебе шорты с майкой собрала. Что говорят, какой диагноз? - Пока не сообщили, не порадовали, - отшутился Сан Саныч. Они у меня спрашивают, что со мной. Это я лёг сюда с аналогичным вопросом. Вторые сутки валяюсь, но ответа нет. И внятного, чувствую, не будет.
- Лежи, сейчас выясним, - она решительно двинулась к стойке дежурного врача.
- Не завидую эскулапу, - успел предугадать Крючник, - родная дочь вывернет его наизнанку.
Ничего подобного, - Very good! Бешум офэн! Аколь бесэдер! - доносилось оттуда, в сопровождении улыбок и широких жестов в сторону больного.
- Кажется, поживу ещё, - понял Сан Саныч. Тошнота и паника вчерашнего дня отошли, остались в прошлом, растворились в заботах и подробностях дня наступившего.
- Тебя в отдельную палату переводят, - вернувшись, обрадовала дочь, - ничего определённого пока не нашли, хотят порыться глубже.
- Ты им, конечно, мой социальный статус предъявила, вот они и страхуются. А мне валяться здесь, харчи казённые на дерьмо изводить. И Матроскины без меня с тоски сдохнут. И платить за всё это сомнительное удовольствие...
- Ты какой статус имеешь ввиду? Великий русскоговорящий писатель, не сходящий со страниц бесплатных рекламных газет? Мас ахнаса тебе дороже обходится. Обжоры твои подождут, никуда не денутся, я прослежу. А отдельная палата и процедуры давно оплачены золотой карточкой «Маккаби», которая у тебя в лопатнике. Стыдись, ты десять лет в стране, а такие пустяки не освоил. Скажи-ка лучше, чего ты хочешь? - Что я хочу? Я хочу выйти отсюда без урона и прожить ровно столько, чтобы увидеть тебя счастливой.
- Тогда, я за тебя спокойна. Тебе долго придётся ждать. Всё, я побежала, - Анна чмокнула в его щетину и, приветливо махнув дежурному, упорхнула.

«А пищею Его были акриды и дикий мёд...»
В палату перевели не скоро. Сан Саныч долго изучал постные лица пациентов над серым больничным завтраком. Тут товарищ Ротшильд не раскошелился. Сонная сестра-официантка святую обязанность выполняла с нескрываемой брезгливостью. Аппетита это зрелище не возбудило, он ограничился баночкой тнувы и чашкой мутного компота.
- Утро доброе. Осваиваетесь? - услышал он, и, больше по голосу, узнал строгую вчерашнюю благодетельницу. Сегодня она выглядела элегантнее, - брючки, кофточка, воздушный узелок на шее.
- Доброе ли? Меня здесь, кажется, решили придержать. В палату переводят, - поделился Крючник.
- Не волнуйтесь, это обычный порядок, - успокоила дама, - давайте знакомиться. Меня зовут Эла. Элеонора, если угодно. Я здесь как бы...
- Армия спасения? - догадался он, - Александр, присаживайтесь.
- Вроде того, - она устроилась напротив, одарила тёплой улыбкой, - я сама недавно эти круги прошла. Теперь вот помогаю, чем могу. В психологическом плане.
- Ну и, хлеб наш насущный... - не удержался он от сарказма.
- Тренажёрный зал бесплатно, как бывшей пациентке, - спокойно парировала она, - только и всего. О себе приоткрыть не желаете?
- Смотря для чего. Впрочем, задавайте вопросы, отвечу в границах возможного, - сдался Сан Саныч.
- Тогда позвольте с основного, - почему и зачем вы в Израиле?
- Вы считаете, что для здоровья это основное? - язва с языка слетела мгновенно.
- Слышали народное, - «все болезни от нервов»? И что имеем в итоге, если все нервы истрачены на этот исход? За примерами далеко ходить не надо, оглянитесь.
Он невольно осмотрелся,
- Да, картина безрадостная. Итак, почему и зачем? Что меня толкнуло? Как вам сказать? Скорее, вытолкнуло. Идея сионизма? Что вы! Из меня, если честно, до сих пор десять заповедей строителя коммунизма не выветрились. С этой верой и приземлился на Обетованную. И долго пришлось те одежды сдирать. С кровью и соплями.
- Удалось?
- До конца, вряд ли. Мы ведь сюда приехали на всё готовое. Основные войны выиграны, границы закреплены, средний достаток обеспечен. Чего ещё? Не ленись, язык выучи, с работой определись, есть потребность, - пей по праздникам, не возбраняется... Обычаи уважай, чти религию.
- Вот видишь, ты сам не замечаешь, как расставляешь акценты, - увлеклась Эла, резко перейдя на «ты», - религия и обычаи для тебя вторичны. А страна, в основном, на этом фундаменте возведена и обустроена.
- Допустим, но как это соотнести с моим физическим здоровьем? Там, если не забыла, утверждалось наоборот: «В здоровом теле - здоровый дух».
- Ну да. И все вожди были друзьями физкультурников, - поддела она, - а теперь взглянем на статистику... Тебе сколько лет?
- Не стоит, Эла, я, согласно статистике, уже внёс свой личный вклад в мировой прирост человеческого возраста, - увильнул Крючник.
- Я тоже не испортила показатели, - элегантно предупредила она подобный вопрос, - Мы с тобой уже в тех годах, когда торопиться не стоит. Просто некуда.
- Осталось одно направление, - подхватил он, - но тревожит перспектива невозврата. По настоящему волнует только встреча с неизбежным в момент преодоления финишного створа. Жизнь, если внимательно проследить, вообще, штука грустная. Потому что, - недолгая. Ничего не успеваешь по большому счёту. Кому одной под завязку хватает, а другому шести мало. Нашкодит, набедокурит, потом всё набело переписать торопится. А когда? Где? Разве что, на каталке казённой в «Ротшильде»?
- Очень выразительно. Настолько, что, рискну предположить, мы имеем дело с автором постсоветских мемуаров. Не так ли? Можно было отшутится и распрощаться «...не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого». Даже, нужно было. Но его профессиональная честь взбунтовалась.
- Именно этим я занимаюсь в свободное от телевизионного футбола время. Заполняю, так сказать, поля сохраненных конспектов. То, что мне лично досталась, или, по крайней мере, при мне произошло. Вспоминаю прожитое и сопоставляю с настоящим. - В назидание приступившему поколению, - усмехнулась Эла.
- Поколению на меня, - смачный плевок через левое плечо. У него другая среда обитания, цели и средства их достижения. И языки разные. Нам друг друга уже не понять. Я даже с дочерью не могу договориться.
- Но, если ты это усвоил, для чего время убивать?
- Сказано: « Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом...» А я со слова ещё и кормлюсь изредка.
- О-о-о, - искренне огорчилась дама,- тогда это, явно, тяжёлый случай. Поднимайся, я провожу тебя в палату. И пока шли, опытом архитектора он попытался восстановить её, годами подточенный, облик. Выходило неплохо, - убираем следы возраста, делаем скидку на вес, меняем макияж, оставляем лёгкий шаг, горделивую осанку, удлиняем каблук, - всё. Осталось вручить неброский букетик и пригласить в прибрежное кафе с видом на Яффо. Но что-то кольнуло под левой лопаткой, он вспомнил: «...не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во что одеться?» Посмотрите на полевые лилии, как они растут...», и решил повременить.
«Отдельная палата», куда привела его Элеонора, - узкий каменный мешок, разделённый на три спальных места серо-голубыми, в мелкий цветочек, тоскливыми шторами, состояние вызывала подавляющее. Да ещё этот монотонный стон где-то рядом... «Тряпочный склеп», - родилось сравнение, «...тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». - Отсюда только в одну сторону, - шевельнулось в Сан Саныче тошнотворное предчувствие. В памяти всплыли жёлтый восковой лоб и ввалившиеся виски Головина Ивана Ильича. И тот запах...
- Устраивайся, - заторопилась Эла,- завтра увидимся, договорим.
- Стоит ли завтра? - успел он отозваться, - Может быть позднее, когда тело приведут в порядок, где-нибудь на пляже Бат Галим?
- Поправляйся, там видно будет, - не отказала она и распрощалась.

А вот теперь, - тишина. Судьба скукожилась до размеров больничной койки, - зафиксировал Сан Саныч, и кратко пробежал по своему времяпровождению на свете Этом, чтобы отчитаться, при распределении мест, на свете Том. Вступительная речь уже вертелась на языке. Переоделся, лёг, глаза в потолок, и увидел из этой теснины всю свою жизнь основными фрагментами, вспышками памяти, звуками, даже запахами... Наспех сооружённая мансарда в доме над Тихоречкой, дурманящая полынью. Её укладывали под матрацы от клопов... Субботние встречи на станции «26-й километр», обильный вечерний стол. Суровые тосты деда Авдея. Протяжный горн «спать пора... спать пора... спать пора...» из пионерлагеря «Дружба» и последний вальс «На сопках Манчжурии» из санатория ДВО... Владик, родной дом, безотцовщина, двор, футбол, курево, побеги, возвращения... Школа на Пушкинской, первая любовь, первая женщина... Институт, профессия, алчная, жестокая Москва, первая семья... Вторая... Толкотня танков у Белого дома... Проекты, стройки, перестройки... Денежные мешки с Рублёвки, бритоголовые... Шереметьево - Бен Гурион. Дети в разных странах. Уже и внуки. Седина - в бороду, бес - в Собес. Лучшие годы там, где не остыли чувства и не покинули надежды...
«Просите, и дано будет вам, ищите, и найдёте, стучите, и отворят вам»
Сан Саныч закрыл глаза и успел загадать,
- Дотяну до утра, буду жить вечно...
Ибо что легче сказать: «прощаются тебе грехи», или сказать: «встань и ходи»?