Бракованные приборы плодились, как кролики. Они уже не помещались в  цеху, и часть из них вынесли в коридор. И это была моя боль - я с нею просыпался и с нею  засыпал.

Отправляя меня в командировку, главный конструктор обещал, что за неделю  будет отработана схема. Мне нужно будет провести в чертежах изменения, вместе с заводчанами провести испытания - и домой. Но что-то у наших корифеев не заладилось: прошло две недели, а отработанной схемы не было. В цеху на меня уже посматривали враждебно. А главный конструктор по телефону подбадривал меня всегда одинаково:

-  Мы работаем. Все будет хорошо. Как настроение?

-  Средней паршивости, - неизменно отвечал я.

В поисках решения засиживался в лаборатории до позднего вечера. Устал. Силы и терпение покидали меня. Мысли стали повторяться. И самое главное - тускнела надежда. "Все - баста!" - решил я и оставил записку начальнику лаборатории: "Гриша, два дня буду в отгуле. Прикрой, если позвонят из КБ. Салют! Веня".

Весь следующий день отсыпался и бездельничал. Вечером ко мне зашел живший в соседней комнате Сашка Петушков, командировочный из Москвы.

-  Венька, - сказал он, - сегодня хоккей. Наша сборная со сборной Канады. У меня два места. Пойдешь?

Матч проходил при большом стечении народа возле телевизора, стоявшем в небольшом холле заводской гостиницы. Два стула действительно были заняты для нас. Мужики дымили. Пользуясь отсутствием женщин, сочно «выражались» и люто ненавидели судью, который, как всем казалось, вышел на лед с одной целью - не дать нашей команде выиграть. Когда же канадцам забили две шайбы подряд, народ явно подобрел и успокоился. Третья шайба привела всех в неописуемый восторг - они выли, стучали ногами, орали, смеялись и размахивали руками. И вот во время этой какофонии случайно мелькнула догадка. Она ошеломила меня.

 Я вбежал в свою комнату и расстелил на столе схему прибора. Ввел изменения в нее. Не доверяя себе, многократно проверял идею и не находил изъянов. Нужно было как-то дождаться утра. Просыпался несколько раз, смотрел на часы и забывался коротким сном. Когда город только-только стал просыпаться, я подошел к заводской проходной. Сонный охранник долго рассматривал мой пропуск и явно колебался - пропускать или нет. Пропустил.

Выкручивая винты, стал привычно «раздевать» прибор: снял крышку и корпус. Посматривая на схему, провел изменения. И вот наступил решающий момент. Включил прибор. Чудо, которое я с нетерпением ждал, свершилось: прибор работал нормально. Проверив все параметры, понял, что это победа, и был счастлив.

Начальник сборочного цеха, ознакомившись с изменениями в чертежах, долго молчал. Наконец, изрёк:

-  Толково!

Десять первых приборов прошли испытания. К вечеру их было уже сто. Я пытался связаться по телефону с КБ, но безуспешно: где-то из-за бури была нарушена связь. На следующий день начали сдавать приборы на склад готовой продукции, а телефонной связи с Ленинградом все еще не было.

Вьюга стонала от натуги, испытывая на прочность все, что находилось на земле. Когда ее натиск ослабевал, в огромных на всю стену окнах среди снежной круговерти бледными призраками возникали размытые контуры самолетов и исчезали в непроглядной молочной мгле. Наконец, ветер стих и наступила тишина. Земля и небо стали одинаково матовыми. В этом одноцветном пространстве с трудом угадывалось светлое пятно солнца. Снежная пыль оседала. Очистилось небо, и солнце осветило барханы снега.

Появилась техника - она вгрызалась в снежные холмы, вызволяя самолеты. На некоторых из них уже прогревали двигатели, и они раздраженно рычали. Люди, как пингвины, неуклюже продвигались к крылатым гигантам. Уставшие от ожидания, они вновь почувствовали себя пассажирами. Голос диктора все чаще нарушал гнетущую тишину аэровокзала.

Возле трапа столпились пассажиры. Я ждал, когда все войдут в самолет, и прогуливался, любуясь удивительной формой фюзеляжа, крыльев, хвостового оперения. Снега, сверкающие и торжествующие, удивляли первозданной белизной и голубоватыми мазками теней. Очищенная взлетная полоса с двумя валами снега по краям уходила к темневшему вдали ельнику. С крыши  аэровокзала свисали причудливые снежные карнизы. Кусты вдоль дороги были похожи на карликов. На каждом из них белела снежная чалма.

-  Молодой человек, - окликнула меня стюардесса, - вы решили остаться?

Она бегло просмотрела билет и паспорт, и я поднялся по опустевшему трапу в самолет. Мое место было крайним у прохода, и я сожалел, что не возле иллюминатора. Возле него сидела маленькая девочка. Она все время задавала вопросы:

-  Мама, мы будем лететь по небу? Мама, облака сделаны из дыма? Мама, а Катенька, -  она показала на куклу, - у нас не простудится?

Сосед по ряду - нас разделял проход - читал. Он оторвался от распахнутой двумя руками газеты, посмотрел на меня поверх очков и неожиданно сказал:

-  В Каире плюс тридцать! Вы представляете? - и снова уткнулся в нее.

Пассажиры и экипаж давно заняли свои места, но трап не убирали: кого-то ждали. И вот в самолете появился пожилой мужчина в летной форме. Он шел по проходу, вглядываясь в лица пассажиров. Интуиция мне подсказывала, что не следует смотреть на него, но я это сделал, и мы встретились взглядами. Он остановился.

-  Ваш билет и паспорт, -  услышал я над собой.

Он, не глядя, положил их в карман и пошел к выходу. Потом обернулся.

-  Следуйте за мной!

Мои соседи посмотрели на меня с опаской.

По трапу навстречу нам легко поднимался элегантно одетый худощавый мужчина с модным "дипломатом" в руках. Как только он вошел в самолет, трап откатили. Дверь задраили.

-  Как это понять?! - возмущенно спросил я.

-  Администрация аэропорта приносит вам извинения. Вы улетите следующим рейсом. В кассе номер два вам переоформят билет - кассир об этом будет уведомлен. Если возникнут какие-либо затруднения, обратитесь к Павлу Николаевичу Ушкину. Ушкин - это я. Возьмите документы.

Он шел впереди по узкой протоптанной в снегу тропинке, а я громко изливал свое возмущение в его мерно покачивающуюся спину.

Вдруг он остановился, и я наткнулся на него.

-  Молодой человек, это распоряжение начальника аэропорта. Обратитесь к нему.

Рейс несколько раз откладывали, и каждый раз после этого я находил Ушкина. Он морщился, увидев меня, терпеливо говорил о причинах задержки. А однажды, возможно мне это показалось, на его глазах навернулись слезы, и он раздраженно, даже со злостью, сказал:

-  Уймись, парень! Жив, здоров - что еще надо?

Его примитивное восприятие случившегося возмутило меня. Я повернулся и ушел.

Предстояла бессонная ночь. Что говорить? Это была махровая "невезуха", которая неоднократно случалась со мной.

Среди объявлений по радио мне показалось, что прозвучала  моя фамилия. Я прислушался.

-  Повторяю, - сказал диктор, -  товарищ Котляренко Вениамин Аркадьевич, отбывающий рейсом 7146, зайдите в  комнату двадцать семь.

Это была мистика - в чужом городе кто-то ждал меня. Я отыскал служебные помещения. Коридор плохо освещался. С трудом нашел двадцать седьмую комнату.

-  Проходи, проходи, - сказал Ушкин, когда я нерешительно остановился на пороге.

Два письменных стола, стулья, сейф - все, что было в небольшой комнате. На одном из столов, застеленном газетой, стояла бутылка водки с двумя стаканами. На тарелках из фольги была разложена закуска - сало, колбаса, шпроты, соленые огурцы.

-  Порежь хлеб, - последовала команда.

И, глянув на меня, добавил:

-  Вопросы потом...

Когда все приготовления были закончены, он жестом пригласил к столу.

-  Какую дозу можешь принять? - спросил, разливая водку.

-  Любую, - храбро заявил я.

-  Ну, что ж, - он встал, -  давай помянем тех, кто улетел вчера рейсом 7142. Пусть земля им будет пухом...

Рейс 7142 совершал именно тот самолет, из которого меня извлек Ушкин.

-  Самолет разбился при посадке. Все погибли. Вот и всё...

Я встал. Внешне был совершенно спокойным, потому что для меня это были только слова, смысл которых постичь сразу невозможно: он как бы немного задержался на краю сознания, и лишь потом проник. Меня потрясло это страшное известие. Я представил свое изуродованное тело, лежавшее под обломками самолета, и как ничего не подозревающих родителей (я же должен был прилететь еще не скоро, и готовил им сюрприз) пригласили в морг на освидетельствование трупа их сына... Боже мой, они бы сошли с ума... Один человек во мне слушал рассказ о катастрофе, другой оцепенел от ужаса, вспоминая толпу у трапа - людей, делавших, как оказалось, первые шаги к смерти.

В моих ушах звучал вопрос девочки:

-  Мама, мы будем лететь по небу?

И голос соседа, шуршавшего газетой:

-  В Каире - плюс тридцать! Представляете?

Перед глазами стюардесса. Ее насмешливая улыбка. Ее голос:

-  Молодой человек, вы решили остаться?

Ушкин повторил тост. Почти полный стакан водки - для меня многовато, но благодаря этому я очнулся.

Разлив остаток водки, он посмотрел на часы.

-  Сейчас объявят посадку на твой самолет. Ну, живи долго и счастливо.

Он проводил меня. На прощание мы обнялись.

-  Теперь ты мой крестник. Будешь в наших краях - заходи.

И снова толпа у трапа. И снова люди делали первые шаги к небу, не ведая о судьбе своих предшественников.

Зазвонил телефон. Миша снял трубку.

-  Сосновский, -  назвал он себя.

- Михаил Андреевич, как только появится Котляренко, пусть немедленно зайдет ко мне, - услышал он хрипловатый голос главного конструктора.

-  Виктор Николаевич, ему позавчера продлили командировку на две недели.

- Я знаю... И все-таки, как только он появится, пусть немедленно зайдет ко мне.

-  Наш главный конструктор того... - пробормотал Миша, положив трубку.

И здесь вошел я с сумкой и переброшенной через плечо парой валенок, связанных бечевкой.

- Привет всем трудящимся! Тосковали? - сказал я, проходя к своему кульману.

-  Венька, только что звонил главный и просил тебя немедленно зайти к нему.

Я опешил. О том, что я возвращаюсь  из командировки, не знал никто.

-  Шутишь?

-  Честное пионерское! - поклялся Миша.

-  Без нечистой силы здесь не обошлось, - пробормотал я и пошел к выходу.

Кабинет Виктора Николаевича находился тремя этажами ниже. Мягкая ковровая дорожка в коридоре заглушала шаги. Двери здесь были массивными с бронзовыми под старину ручками. На каждой из них краснел стеклянный прямоугольник, возвещавший должность, фамилию, имя и отчество владельца кабинета. Я зашел в туалет, чтобы привести себя в порядок: Виктора Николаевича раздражал неопрятный вид сотрудников. Из зеркала на меня глянули воспаленные после бессонной ночи глаза. Волосы выше висков торчали рожками. Галстук сполз, оголив верхнюю пуговицу рубашки. И в зеркале через окно я увидел проходную. Виктор Николаевич, понял я, мог увидеть меня из этого окна.

Я помыл руки, вдыхая аромат хорошего мыла (в нашем туалете было только хозяйственное), пригладил волосы и вытер руки. Поправил галстук.

-  Ну, с богом! - сказал сам себе.

Виктор Николаевич сидел за столом. Он оторвался от бумаг, и я увидел его глаза - так смотрит бык прежде, чем ринуться на тореадора.

-  Как вы могли самовольно уехать?!

Своим "вы" он вывел меня за черту наших добрых отношений.

-  Мальчишка! Ветрогон! - он стукнул своей ручищей по столу так, что кувшин с водой, звякнув, подпрыгнул на стеклянной подставке.

Зазвонил телефон.

-  Добрый день, Филимон Алексеевич, - приветливо сказал он в трубку.

И, закрыв микрофон рукой, с укором сказал:

 -  Началось!

Это звонил главный инженер Омского завода. "Господи! - взмолился я. - Только чтоб там ничего снова не стряслось!" Виктор Николаевич долго слушал.

-  Ах, вот как! - сказал он.

Этими словами обычно выражал крайнее удивление.

Достал из стола пачку сигарет, вынул из нее одну и бросил пачку мне. Прикурил и бросил следом коробок спичек. Я тоже закурил. Лицо его добрело - брови чуть приподнялись, разгладились в улыбке морщины у рта и повеселели глаза.

-  Ты считаешь это нормальным? - положив трубку, спросил он. -  Приехал. Не доложил, как положено.

-  Вы ж не дали и слова...

-  Ладно, - примирительно сказал он. -  Что ж меня теперь убивать?

Последняя фраза означала признание своей вины.

Он достал из шкафа альбом с чертежами. Я нашел в нем нужные чертежи.

-  Ну, рассказывай, что ты там натворил.

Я рассказал. Он сопел, обдумывая. Такая была у него привычка - громко сопеть, когда что-то обдумывал.

-  Неплохо, малыш.  Иногда соображаешь, - наконец, сказал он. -  А здесь? Тебе не кажется это место слабоватым?

-  Сто приборов поставили под нагрузку - и ни одного отказа...

- Сто приборов... Сто приборов, - машинально повторил он, постукивая пальцами по столу. - Уже не сто, а пятьсот. В общем и целом одобряю!

Он снова закурил. Закурил и я.

-  Засиделся ты у нас в техниках, милый мой... Что ты имеешь сказать?

-  Служу Советскому Союзу!

-  Вот и прекрасно! Лапу, дружище...

Рука его была теплой и шершавой. Он улыбался.

-  Иди, гений хренов! - ласково сказал он. - Передавай привет Марии Ефимовне и Аркадию Львовичу. И скажи им, что ты у них - большой герой...

Мария Ефимовна и Аркадий Львович - это мои родители. Много лет тому назад мы вместе с Виктором Николаевичем и его мамой Екатериной Михайловной жили в одной коммунальной квартире. И жили дружно. В комнате Екатерины Михайловны и сейчас на одной из книжных полок стоит старая любительская фотография - ее сын Витя, ему тогда было лет семнадцать, на велосипеде, а на раме, вцепившись обеими руками в руль, сидит малыш и улыбается. Так вот, улыбающийся малыш - это я.

Я встретился с Ритой, как обычно, возле театральной кассы. Наше внимание привлекла колонна автобусов. Впереди ехала милицейская машина, на которой тревожно мигал голубой фонарь. Колонна поравнялась с нами. Она состояла из похоронных автобусов. В их окнах мелькали скорбные лица и венки.

-  Что это? - спросила Рита.

- Это хоронят экипаж самолета, который недавно разбился, - отозвался рядом стоявший мужчина. - И погибло сто пятнадцать пассажиров. Среди них - мой сосед. Завтра похороны.

Во мне вдруг вдруг снова зазвучал голос маленькой девочки, сидевшей возле иллюминатора: "Мама, мы будем летать по небу?"

Когда печальная процессия проехала мимо и скрылась за поворотом, я  подумал, что счастье - это, когда просто живешь, ходишь, дышишь. И даже без особых удач и свершений.

-  Боже мой, сколько горя! Сколько горя! - Рита тихо оплакивала совершенно незнакомых людей.
Представив себе, что глаза Риты вновь наполнятся слезами, решил ничего ей не рассказывать.

Порыв этот и слезы поразили меня. С тех пор я стал относиться к ней с еще большей нежностью.