Три горсти чернослива…

1.

…Яркое солнце взобралось на самую свою летнюю верхотуру и уже оттуда ухнуло жаром на крышу, крыльцо, завалинку, на еще не окрашенный подоконник новенького, недавно отстроенного дома Копытовых. В избе тот час же запахло свежей кедровой живицей и геранью, что исходила кроваво-красным кипеньем цветов над худосочным изогнутым стволиком с десятком махровых округлых листиков. С легких вышитых петухами занaвесочек лениво вспорхнула крупная кокетливо разукрашенная бабочка и, сделав круг над геранью, вылетела из избы и тот час же, подхваченная легким ветерком, дующим с озера, умчалась высоко вверх под прозрачную синь июньского неба.
Елизавета, худощавая подвижная бабенка за сорок, глотнула степлившегося кваса настоянного на ржаной корочке да хреновом листочке, вздохнула и принялась повторно белить печку блекло-голубой жижей – смесью зубного порошка и синьки.
Широкая кисть свиной щетины в ловких смуглых руках Копытовой оставляла после себя быстро впитывающиеся темные полосы. Под светлым потолком колыхался мятный дух зубного порошка и влажной глины. На вислом рулончиком липучки, подвешенном за распахнутую форточку, сердито и обиженно гудела прилипшая, отливающая в изумрудную зелень муха. Ходики с гирьками в виде еловых шишек отсчитывали время громко и неравномерно. Где-то далеко разочарованно мычали коровы да чайки над озером кричали вздорно и бестолково…
В дверь громко, по-хозяйски постучали и тут же под скрип новеньких, не разношенных сапог, в кухню прошел местный участковый, крупный рыхлый мужик с тяжелыми веснушчатыми кулаками.
- Здорово Лизавета. Никак печку красишь? – полюбопытствовал он и потянулся к кастрюльке с квасом.
- Я хлебну, малость…Ты как, не против?- милиционер прильнул к посудине. Пил громко и жадно…
- Да пей на здоровье.…В сенцах еще есть…Холодный.
Женщина подумала малость, осмотрела печку и в последний раз махнув кистью, присела напротив участкового.
- Ты Васька чего хотел-то?
Лизавета, протирая руки тряпицей смоченной подсолнечным маслом, посмотрела на мужика спокойно и безбоязненно.
- Если по поводу радиоточки, так мы уже уплатили…Вона, тарелка ваша, в комнате над шкапчиком висит…Молчит правда покамест, но висит…Иван говорил, что проводов каких-то не хватает.…Ну да нам с сыном оно вроде бы пока и не очень-то и надобно. Радио это самое. Сын, сам знаешь, дома редко бывает, ну а мне и без радио скучать некогда…Дом новый, пока еще не обжитой…Работа в нем завсегда найдется…скотина опять же…
Участковый наконец-то оторвался от кастрюльки и, вытирая белой форменной фуражкой, тот час же вспотевший лоб, поднялся и прошелся по комнатам нового пятистенка.
- Хороший дом, Лизавета. Нечего сказать…Молодец твой Ванька. В свои двадцать пять, а уже на такую избу скопил…Молодец!
- Ну, так не на ворованные построил…
Горделиво проговорила женщина и, накинув на плечи легкий линялый платок начала, заправлять самовар тонкой щепой.
- Как ни крути, а лучший охотник в районе.…В иной сезон до пятисот белок государству сдавал.…А соболь, а куница, а рысь? Про волков я вообще молчу…Медведи опять же.…Так что, товарищ старший лейтенант здесь все чисто. Все по закону. На каждую шкурку - бумажка.…На каждый гвоздь - накладная…Елизавета растопила самовар и, выставив в форточку длинную коленчатую трубу, вновь опустилась на табурет…
- Да я в сыне твоем и не сомневался.…Среди Копытовых жулья никогда не водилось.…Сейчас-то кстати где он шлындает, Ванька-то твой? Небось, в тайгу ушел: золотишко моет…
- Да ты что, Васька!? – Елизавета вскочила и потянулась к ухвату стоящему возле печки. – Я тебя сейчас этой загогулиной так хватану по голове твоей бестолковой, что ты враз забудешь сюда дорогу.…И не посмотрю что ты при исполнении.…Так звездану, что тебе уже будет все равно, что мне присудит наш советский суд.…Ни кто из нас с лотком никогда не стоял.…Ни я, ни Иван, ни Игнат Иванович, муж мой покойный, да и к тому же начальник твой непосредственный.…А сынок мой, что б ты, Василий Петрович не сумлевался – третьего дня как на море за омулем пошел.…Где-то в районе Листвянки.…Там у кузнеца, свояка нашего, лодка есть – вот Ванька иногда и ходит, рыбалит. Завтра должен возвернуться.…Приходи к вечеру, проверишь, ирод проклятый…Фома неверующий! А нет, так у дочери своей поспрошай – знает, поди.…Не зря как с год уже женихаются…
Елизавета обожгла взглядом опешившего участкового и ушла в комнату…
- Мало им, что мужа уж как пять лет браконьеры порешили, так нет, все никак не успокоятся.…Сына им теперь подавай.…К золоту подтяни.…Да на кой ему золото ваше, когда он охотник? Вона, вся стена в ружьях…
В комнате, на ковре, прибитом над металлической кроватью с большими сияющими шарами, и в самом деле висело четыре ружья различных марок.
Василий Петрович, красный и потный, сквозь зубы, матеря себя за неуклюжесть, подошел к плачущей женщине и, скрипнув пружиной, присел рядом с ней.
- Ты Лизавета прости меня.… Ты же знаешь, муж твой меня в свое время собой прикрыл, от картечи спас, браконьерской…Мать их так…Я ему за это по гроб жизни обязан буду. Я же про золото так брякнул.…Сдуру.…Не подумав, честное слово…Ты уж прости меня.…Слышь? Прости…
Участковый тяжело поднялся, заправил за ремень белую летнюю гимнастерку и на носочках вышел из дома.
…Елизавета шмыгнула покрасневшим носом, смахнула рукой подсыхающую слезу и, подойдя к распахнутому окну, крикнула в спину уходящему со двора милиционеру.
- Так ты, Василий, зачем приходил-то? Что-то я и не поняла…
Участковый недоуменно обернулся, посмотрел на Елизавету, и вдруг громко хлобыстнув фуражкой о тропу, ведущую к Байкалу, рассмеялся…
- Ох, дурной я стал совсем от этой парилки. Верно бабки говорят: никогда такого жаркого лета здесь не бывало…Ты Лиза, как только сын твой возвернется, пускай тот час же в Иркутск собирается.…Как придет, так прямиком в горисполком.…Ждут его там…
- Это зачем же? - Испуганно побледнела женщина и, закусив уголок платка, торопливо перекрестилась.
- Да посылают его в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Как лучшего охотника района посылают. Помнишь, под новород, он рысь огромную завалил? Так вот с этой шкурой его и посылают.…Так что пеки мать пироги! Сынок твой Москву увидит, столицу.…А может быть даже и товарища Сталина.
Участковый поднял фуражку, выбил ее о колено, и, посуровев лицом, как-то очень торжественно направился вниз, к сияющему на солнце Байкалу.
- В Москву…- прошептала Елизавета и, утопив лицо в цветущую герань, расплакалась тихо и счастливо…

2.

…Провожали Ивана всем селом. А как иначе: не часто из их Байкальских краев в Москву уезжали. Чаще наоборот.
По причине жаркой погоды Елизавета решила вынести столы на улицу, во двор. На летней печке, наскоро сложенной во дворе возле зарослей серебристой полыни, в двух больших, глубоких жаровнях готовилось мясо изюбра и глухаря. Над жаровнями «колдовала» смуглая бурятка: старуха с трудом говорящая по-русски. Ее темные, морщинистые, в пигментных пятнах руки, казалось совсем не боялись жару – так и летали над печкой. То в топку подбросят парочку кедровых полешек, то к бурлящим в собственном жиру кускам птицы сыпанет свеже помолотого перца, а то и мелко покромсанной черемши.
На брошенных кверху задницей носилках, в тени колючего можжевельника, разминал на тальянке синие от татуировок пальцы, бывший чердачный вор Колюня, на старости лет решивший бросить к чертям собачим рисковое свое ремесло и осевший здесь, на Байкале. Пустившая Колюню на постой немолодая уже якутка, с плоским лощеным лицом и черными смеющимися щелочками глаз, невзирая на возраст, пять лет назад умудрилась родить ему двух сыновей, как две капли воды похожих на нее. Бывший вор, единожды взглянув на близнецов, решил, что она, «лярва узкоглазая», нагуляла ему наследничков и с тех пор запил, основательно и плотно – что не мешало однако быть не плохим добытчиком пушнины. В силках да капканах Колюне похоже равных не было…
Его супружница, гордо сверкающая синеватым (в пол лица) доказательством очередного приступа любви ревнивого рецидивиста, суетилась наравне с остальными бабами: составляла скамейки и табуреты вдоль столов и раскладывала вилки с ложками согласно количеству тарелок.
Приглашенные, а по большей мере и нет односельчане, с трудом дотерпевши до раннего вечера, спешно собирались на просторном дворе Копытовых. Мужики тайком выпивали, бабы судачили, сбившись в стайки. Ожидали виновника торжества Ивана, уже вернувшегося из Иркутска, а сейчас по сведениям вездесущих мальчишек зашедшего на пять минут к своей невесте Машке.
Устав от ожидания, Колюня растянул меха гармоники и запел громко и красиво, слегка картавя, по-еврейски.

«Красавица моя
Красива, как свинья,
И всё же мне она милее всех.
Танцует, как чурбан,
Поёт, как барабан,
Но обеспечен ей всегда успех.

Моя красавица
Мне очень нравится,
Походкой нежною, как у слона.
Когда она идёт,
Сопит, как бегемот,
И вечно в бочку с пивом влюблена»...
Мужики рассмеялись и, прикрыв собой музыканта, накатили ему полный стакан кедровой настойки.
Бывший вор занюхал подношение мехами тальянки и, притоптывая босой ногой обутой в пыльную калошу задумчиво прикрыв глаза, продолжил, изредка бросая взгляд на свою неверную половину.

«Не попадайся ей,
Беги от ней скорей,
Ведь ласкова она, как тот верблюд.
Обнимет лишь слегка,
Все кости, как труха
Рассыпятся, но я её люблю.

У ней походочка,
Как в море лодочка,
Такая ровная, как от вина.
А захохочет вдруг -
Запляшет всё вокруг,
Особенно когда она пьяна»…

Якутка, заметив приближающихся Ивана и Машку громко и радостно завизжала: - Идуть! – и незаметно, за спиной показала чердачнику кулак. Тот счастливо ухмыльнулся и, поднявшись с продавленных ржавых носилок, еще громче завопил:

«А сердится когда,
То кажется, вода
Давно уже на противне шипит.
Глаза у ней горят,
Как те два фонаря,
Огонь в которых вечно не горит»...

Нет. Есть что-то прелестное в подобных русских застольях, когда без особой на то причины собираются за общим столом совершенно разные люди. Иной раз далеко и не приятели, а то и просто совершенно чужие друг другу, но.…Но буквально через полчаса, они уже закадычные друзья, тянутся через весь стол с переполненным стаканом и, проливая водку в соседнюю тарелку, громко переговариваются, немало, не смущаясь, что новый знакомец постоянно путается в именах, да и не он это уже, а пес его знает кто, но по всему мужик вроде бы и не плохой, да и пить умеет вполне.
Мясо закончилось, да и от дичи остались лишь тонкие, ломкие косточки и хозяйка достает из подвала заготовленные на зиму копчения и соления. Все едят много и столь же много пьют. Драк за такими столами обычно не случается, да и как драться когда желудок переполнен, а настойка, налитая для образца в глубокую тарелку по среди стола горящая жарким голубоватым пламенем подступает к горлу. Тесно ей, настоянной на кедровых орешках, мороженой рябине или редком даже для Байкала женьшене. Тесно.
Иван сидит на торце стола, красивый и важный словно жених. А Машка, уже почуяв определенную власть над рукастым, удачливым мужиком шепчет ему, но шепчет так громко, что слышат многие …
- Ты Ваня там шибко-то деньги не транжирь…В Москве-то…Купи что-нибудь полезное, нужное…Патефон положим или отрез на костюм…А то я тебя знаю: опять все рублишки на ружье спустишь. А куда их ружей-то столько? Если повстречаешь на выставке вдруг товарища Сталина или, к примеру, всероссийского старосту – здоровайся степенно не торопись…Мол так и так, я охотник Иван Игнатович Копытов, приехал к вам в столицу из хутора, что рядом с поселком Большие коты, и что…
…-Дура баба!- Громыхнул по столу татуированным кулаком Колюня.
- Можно подумать, что у Сталина делов больше нет, как с Ванькой твоим за охоту разговаривать? У него Ваня я думаю весь день по минуткам расписан. Полчаса на министров там всяких. Полчаса на чтение газет. Полчаса на прогулку…
Бывший рецидивист, шатаясь, поднялся и, булькнув себе с полстакана водки, прокричал громко и торжественно.
- А я вам всем предлагаю выпить за нашего всеми любимого товарища Сталина. Ура! Мать вашу…
Он выпил, захлебываясь и громко глотая. Заплакал и неожиданно сполз под стол.
Все кто был еще в силах, поднялись из-за стола и, гаркнув недружно, но с чувством – За товарища Сталина! - выпили…
- Хорошо сидим.- Подумала Елизавета и, любуясь на сыночка, запела…

«Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.

А поутру они проснулись,
Кругом помятая трава.
Ах, не одна трава помята,
Помята девичья краса»...

Песню любили, да и певуньей Лизавета всегда считалось славной. Куда там до городских фифочек, у которых ни голоса, ни слуха.…За столом зашмыгали носами, засморкались пьяненькие, сантиментальные бабенки…
- Хорошо поет, Лизка! - выползая из-под стола пробормотал Колюня и примостившись на выскобленном ножами крыльце подтянул вслед за Ванькиной матерью.

«А если мама не поверит,
То приходи опять сюда».
А я пришла, его уж нету,
Его не будет никогда»...

3.

Откровенно говоря, павильон «Охота и звероводство» разочаровал Ивана. Чучела волков и бурых медведей, глухарей и селезней тут и там расставленных в неестественно-застывших позах на задрапированных пыльной ватой фанерных конструкциях, у него, профессионального охотника, вызывали ощущения чего-то искусственно жестокого, ненужного.
В кабинете директора павильона, лысоватый мужичонка с детскими маленькими ручками долго перечитывал путевку выданную Копытову в Иркутском горисполкоме, а после чего так же долго что-то записывал в толстую тетрадь с твердой картонной обложкой и лишь потом, взглянув на охотника по верх круглых очков неожиданно густым басом проговорил важно и многозначительно.
- Сейчас товарищ Копытов погуляйте по территории ВСХВ , но к восемнадцати часам обязательно будьте в гостинице у северного выхода. Вам забронировано одно койко-место в четырехместном номере сроком на семь суток. То есть двадцать восьмого июня вы обязаны покинуть гостиницу. Билет на плацкарту вам выпишут у портье. Кстати, в понедельник, ровно в одиннадцать часов я прошу вас быть здесь. Ваше имя внесут в Книгу Почета, а для этого, как вы сами понимаенте ваше присутствие просто необходимо… До свидания товарищ Копытов.
- Как до свидания? – опешил Иван.- А что же мне с рысью делать? – И положил перед мужичонкой свернутую шкуру.- Может быть, ее можно подарить товарищу Сталину? Мне в Иркутске товарищ Селезнев говорил, что такую шкуру не стыдно даже лично в руки…
- Да мне не интересно, что вам говорил ваш Селезнев.- Отчеканил сердито директор, пришпиливая к рысьей шкуре небольшую бумажку с криво выписанным на ней номером.
- Вы что ж полагаете, Копытов, преподнести подарок лично товарищу Сталину это просто так? Нет. Это не просто большая ответственность, но и огромное доверие к вам со стороны народа и партии. Вот вы, к примеру, член коммунистической партии?
- Нет.- Охотник понурился и сделался даже как будто ниже ростом.
- Вот видите! – пальчик директора павильона торжествующе поднялся вверх.
- вы даже и не член партии, а туда же: лично в руки…Ладно бы что-нибудь путное привезли - тигра допустим или белого медведя.…Все, все товарищ Копытов, идите и не отвлекайте меня от работы.…Отдыхайте.
Иван вышел из прохладного полумрака павильона и, купив билет, расположился на горячем от солнца обитом дерматином кресле автобусе, в котором не торопясь объехал всю территорию выставки. Молодой человек в широких с кантом брюках и светлой рубашке, сидя на первом сиденье и полуобернувшись к пассажирам, громко рассказывал о тех местах, где проезжал автомобиль.
…- Всесоюзная сельскохозяйственная выставка расположилась на площади равной 140 гектаром. За последние годы на территории выставки было разбито несколько парков, построено 230 павильонов, 145 из них отданы для демонстрации достижений сельского хозяйства нашей Родины. Рекомендую посетить Мичуринский сад (он сейчас справа от нас), а также Зеленый театр и различные аттракционы. Особой популярностью у Москвичей и гостей столицы пользуются парашютная вышка, колесо обозрения, комната смеха. А сейчас, мы проезжаем мимо площади Механизации. Высота статуи товарища Сталина без постамента, составляет 25метров.
- Ничего себе! - Иван задрал голову и, всматриваясь в доброе улыбающееся лицо вождя, думал о том, какими же были наивными и его односельчане и даже товарищ Селезнев из горисполкома, предполагая, что Ивану Копытову удастся лично преподнести этот их скромный забайкальский подарок - рысью шкуру.
- А сейчас,- закончил свою экскурсию молодой гид.- Всех делегатов выставки, я приглашаю в чайхану слегка перекусить. Повторяю, только делегатов.
Несколько человек, и Иван вместе с ними направился вслед за молодым человеком к просторной беседке, где в накрахмаленной белой курточке их ожидал смуглый улыбающийся мужчина, похоже, туркмен.
- Как же обидно, что моей Маши сейчас нет рядом…- С сожалением подумал охотник, с трудом усаживаясь на ковер, постеленный по дощатому полу чайханы.
- Завтра обязательно куплю ей подарок…- пробуя отвратительный на вкус блекло-желтоватый, как ему впоследствии объяснили - зеленый чай.
…- И мамане, конечно, тоже что-нибудь прикуплю.…А как же иначе?- Щурился от солнца, бьющего в глаза и необыкновенного ощущения великой бесконечно-большой радости без водки охмелевший Иван, и беспричинно мял светлую, желтой соломки шляпу, приобретенную им еще на вокзале.
А на завтра случилась война…
Бестолково шныряя по дворам огромного незнакомого города в поисках ближайшего военкомата, он с чувством жуткой досады, думал о том, что вот так, бездарно и глупо, из-за какой-то там на весь свет обозленной Германии ему, Ивану Копытову так и не придется до отдыхать в Москве, оставшиеся шесть дней. Нет, не придется…

4.

Город сотрясался от тяжелой многочасовой бомбардировки и с воздуха, и от снарядов тяжелых орудий, установленных на восточном берегу реки Преголь. Гранитные осколки древних крепостных стен Кенигсберга в лоскуты рвали свежую, ярко-зеленую листву старых сиреневых кустов. Над кафедральным собором рваными темными ошметками носились обрывки дыма и кирпичной пыли. Вековые каштаны трещали в кроваво - багровых завихрениях ненасытного пламени.
Вот уже третьи сутки как войска 3го Белорусского фронта методично(дом за домом) выбивали из старинного города-крепости остатки немецких войск и бендеровских прихвостней. Еще немного - буквально несколько дней и стратегически важный узел обороны фашистов на Балтийском море будет взят.
…Воспользовавшись относительным ночным затишьем, Иван, лучший снайпер восьмого отдельного стрелкового полка пробирался в ближайшую кордегардию относящуюся к Ростартенским воротам Кенигсберга. С трудом прикрыв за собой тяжелую, окованную железом дверь этого фортификационного сооружения, снайпер в который раз поразился, как надежно все ж таки строили немцы свои крепости и замки.
Небольшие амбразуры, расположенные со всех сторон облегчали Копытову выбор цели, а толщина стен не только защищала его от возможного ранения, но и облегчали стрельбу – как ни крути, а снайперская винтовка Мосина вместе с прицелом весила более четырех килограммов, так что о качественной стрельбе без надежного упора можно и не думать.
- Вот же сука как холодно!- Иван постарался как можно быстрее снять сапоги и выжать портянки. Ров перед кордегардией оказался полон воды, протухшей и отвратительно отдающей мертвечиной.
- Хорошо еще, что пол деревянный. На камне в миг бы простуду отхватил. Или еще чего похуже…
снайпер разложил по доскам пола тщательно отжатые штаны и гимнастерку и, оставшись в кальсонах, несколько раз резко до хруста в коленях присел для согрева.
- Сейчас бы водки, или допустим в баню …- размечтался Копытов, вышагивающий босиком по периметру небольшого помещения караулки.
Он все шлепал и шлепал взад, и вперед, согреваясь и обсыхая, а мысли его непроизвольно уносились Бог весь куда: в далекую байкальскую глушь. Туда, где над обрывом примостился недавно отстроенный его с матерью дом, с высоким крыльцом и извилистой тропинкой, убегающей от ворот в строну тяжело вздыхающего, бесконечно огромного и столь же родного озера. А еще ему вспоминалась Маша Захребетникова, высокая и статная, с тяжелой короной светло-русых волос и слегка тяжеловатой, оттягивающей светлую праздничную кофточку, грудью. Копытов даже приостановился на миг и, глядя в темные еще по причине раннего утра амбразуры, отчетливо представил себе, как она, его Машенька, сбросив одежды, входит в духовитую, жарко протопленную парную и сторожко ступая по раскаленным доскам полок, поднимается к нему, к Ивану на самый верх. На ее покатых плечах и руках в светлых, чуть заметных волосках, выступает пот. Сначала чуть-чуть, отдельные капельки, но чем выше поднимается девушка, их все больше и больше, и вот уже тонкие, прозрачные змейки пота, извиваясь пробегают по ее груди и бедрам. Она улыбается странной совсем несвойственной ей улыбкой, блядской и слегка торжествующей, и наклоняется, нависает всем телом над ним. А он, Иван Копытов прижимается к ее телу, горячему и влажно-липкому и, задыхаясь, зарывается лицом в ее волосы и вдыхает незнакомый сладковатый запах.
…Иван с размаху бухнул кулаком по стальным полосам двери и вдруг и в самом деле почувствовал странный, слегка приторный запах.
- Да что же это такое, мать моя женщина?- снайпер пригнулся, и широко расставив руки в плотной темноте кордегардии, начал тщательно шаг за шагом обследовать помещение.
Наконец в дальнем углу он уткнулся в высокую плетеную корзину наполненную чем-то липким и пахучим.
- Чернослив!?- что-то детское давно позабытое закувыркалось в душе Ивана, а руки его, подчиняясь странному инстинкту вечно голодного солдата, уже кидали в рот эти жесткие и сладкие, пропитанные летним зноем ягоды.
- Чернослив…- Копытов удовлетворенно потянулся и присев на шероховатые доски пола принялся ожидать рассвета.

5.

Капитану особого отдела Евгению Федоровичу Верещагину по жизни везло необычайно. Высокий и красивый, с темными, почти черными кудрявыми волосами и чеканным профилем древнеримского патриция, он еще в военном училище прослыл дамским угодником, способным в несколько минут покорить сердце не только молоденьких девиц на выданье, но и солидных респектабельных, а порой и замужних женщин.
Его волевой с ямочкой подбородок, честный взгляд широко раскрытых, влажных, карих глаз, от рождения стройная фигура, вводили в заблуждение не только слабый пол, но и товарищей по службе. Казалось, что уж честнее и вернее человека чем Евгений и быть не может.…Казалось. Верещагин был прирожденным стукачом. Хотя если сказать честно, то и стучал он, красиво, как-то по особенному, преданно глядя в глаза начальству, и к месту цитируя высказывания этого самого начальства. Отцы – командиры Евгения Федоровича хотя и не уважали, но несомненно любили. Как любили бы в свое время собачонку своей собственной супруги : за экстерьер и породу…Почти всю войну прослужил он в крупных штабах, далеко от линии фронта, и лишь иногда сопровождая высокое начальство, выезжал в действующие части, где, однако старался находиться всегда за спинами высших офицеров, и не из-за уставной, твердо усвоенной субординации, а лишь по той причине, что за спинами своих командиров было все ж таки безопаснее.
Вот и сейчас, оказавшись в свите маршала Советского Союза Александра Василевского он, скрипя сердцем, вынужден был находиться рядом с прославленным военноначальником, с важным видом выслушивать уставших, задроченных бесконечной войной, в душе смертельно испуганных солдат и офицеров, иной раз для виду даже чиркая что-то в своем блокноте, и со снисходительным видом от лица командования раздовать поошрения и награды.
…С выворачивающим душу скрежетом, подъемный мост опустился и по нему, через ров, в клубах сизого перегара поползли тяжелые самоходные орудия с сидевшими на броне красноармейцами. Бой в основном отходил все дальше и дальше и от Ростартенских ворот, и от капитана особого отдела Евгения Верещагина, и от снайпера восьмого отдельного стрелкового полка, младшего сержанта Копытова, засевшего со своей винтовкой в удачно расположенной кордегардии.
Уходил вглубь города, оставляя после себя чьи-то бездарно оборванные стремления и мечтания, недописанные и недопрочтенные письма и сотни, сотни безжизненных человеческих тел исковерканных никчемной и неверной сукой - войной.

6.

…Ближе к полудню живот скрутило окончательно. Мечталось только об одном: свалиться на пол, прижав колени к животу и обхватив ноги руками попытаться хоть как-то ослабить обмануть эту бесконечную боль. Крупные капли пота заливали глаза. О нормальной прицельной охоте на противника можно было и не вспоминать…Иван, отложив винтовку в сторону, поспешил к двери и как был в кальсонах, выскочил наружу. Метрах в сорока от него, на крутом поросшем мать и мачехой склоне рва, в окружении офицеров стоял маршал Василевский и, не скупясь на выражения, что-то энергично выговаривал подчиненным. Один из офицеров, молодой и красивый мужик, стоящий за спиной командующего, прикрыв глаза от солнца, бьющего в лицо, ладонью, пристально смотрел на полу скрюченного болью снайпера.
- Да, сейчас еще для полноты картины, не хватает только меня с голой жопой на крепостной стене…- протискиваясь в обжитую уже кордегардию подумал Копытов…- и спешно, ногтями срывая пуговицу кальсон, примостился прямо возле порога.
- Небось, не задохнусь.…Как ни то перебедую до вечера, а там новое гнездо найду.…Лишь бы не дизентерия…Чернослив, твою мать.… Лишь бы не дизентерия…
Он облегченно вздохнул и подтеревшись первым попавшимся газетным обрывком направился к амбразуре…
- Ну что, господа фрицы, как вы там без меня?- устраиваясь поудобнее у амбразуры весело проговорил снайпер и прильнул к прицелу…

7.
…- Товарищ капитан. За время вашего отсутствия мною уничтожено семь единиц в живой силе противника. Из них один офицер и один унтер офицер. Остальные пятеро - рядовой состав. Также был сожжен один мотоцикл с пулеметом. Мотоциклистам удалось скрыться. Докладывает снайпер восьмого отдельного стрелкового полка. младший сержант Копытов. Снайпер отдал честь и, прищелкнув босыми ногами, вытянулся рядом с амбразурой.
Иван, стоя перед капитаном, смотрел в его глаза и прекрасно понимал, насколько нелепо и глупо должна выглядеть вся эта картина со стороны.
Практически голый мужик в спадающих кальсонах и каске, а напротив него щеголеватый красавчик в отутюженном летнем обмундировании при капитанских погонах особого отдела, брезгливо держащий двумя пальцами изгаженный экскрементами газетный обрывок .
- Что это такое, сучонок?!
Яркие губы на побелевшем лице капитана, казались чуждыми, искусственно подкрашенными. В уголках рта мелко пузырилась слюна. Газетный обрывок поднялся на уровень глаз Копытова и там замер, мелко подрагивая.
- Это говно, товарищ капитан. - Обреченно выдохнул снайпер и отстранился.
- Нет солдат. Это ты говно. Это на сапогах моих, твое говно. А вот это, это обрывок газеты «Во славу Родины» за пятое апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года, той самой, что в вашем полку раздавали как раз перед самым штурмом Кенигсберга. Теперь вспомнил солдат?
- Так точно, вспомнил, товарищ капитан.- Копытов обреченно смотрел на офицера, прекрасно осознавая, что тот искусственно заводил самого себя.
- Словно шаман, право слово…- подумал Иван и только тут заметил, что на обрывке газеты, что до сих пор держал в руках особист, отчетливо видна фигура товарища Сталина сфотографированного на фоне большого заводского цеха выпускающего танки.
Разглядел фотографию и капитан. Тонко очерченные ноздри офицера раздулись, желваки на тщательно выбритом лице картинно напряглись и он, пригнув голову к правому плечу, зашипел страшно и громко.
- Да ты, бляди кусок похоже здесь неспроста окопался? Небось, хотел посмотреть, чем закончится штурм города? Зачем? К немцам переметнуться? Отвечай, сука, когда тебя спрашивает вышестоящий офицер. Мало того, что ты, Копытов потенциальный предатель Родины, так ты гад, к тому же над самым святым решил по изгаляться? Над нашим дорогим товарищем Сталиным!? Да я тебе сейчас заставлю всю эту газету начисто вылизать. Ты. Ты…
Особист резко отбросил газетный обрывок снайперу под ноги и побелевшими пальцами с розовыми, аккуратно остриженными ногтями, зацарапал по кобуре.
- Я тебя сейчас, здесь положу.…Без суда и следствия…как суку последнюю, как бешеную собаку…Я тебя сейчас…
Иван прикрыл на миг воспаленные веки, удрученно мотнул коротко остриженной лобастой головой и, не дожидаясь продолжения сцены с кобурой капитана Верещагина коротким, но тяжелым ударом сбил особиста с ног.
…Иван Копытов, лучший снайпер восьмого отдельного стрелкового полка, привалившись к прохладной, шершавой, кирпичной кладке этой проклятой кордегардии и со странным равнодушием наблюдал, как в углу караулки, в щеголеватой гимнастерке дорогого офицерского сукна барахтался, пытаясь подняться, капитан особого отдела Евгений Федорович Верещагин.
…Как темно-багровому, отретушированному дымом пожарищ солнцу, медленно опускающемуся к руинам ратуши, хотелось забыться в коротком ночном сне, так и Копытову, наверное, мечталось закрыть глаза и заспать весь этот ужас, всю эту нелепицу, произошедшую с ним нынешним днем. Днем – жалкой песчинкой, одной из 1418 песчинок в песочных часах под названием война, волею случая переродившейся, выросшей в огромное и страшное слово: «СОЛИКАМЛАГ».

8.

А в это же самое время, в большом и просторном доме, в двух шагах от озера Байкал, Елизавета Копытова, размазывая сопли и кровь по лицу разбитому пудовыми кулаками местного участкового Василия Петровича Захребетникова, на измятом листке в косую линейку под диктовку милиционера писала письмо в редакцию газеты «Правда».

« Я Копытова Елизавета Ильинична, мать предателя Родины Ивана Копытова, 1916 года рождения и осужденного Советским Судом по статье УК №58.15 и №58.1. сроком на 12 лет, торжественно заявляю, что не хочу иметь с подобными выродками, порочащими почетное право именоваться гражданами СССР ничего общего, и отрекаюсь от всяческого родства с вышеупомянутым Иваном Игнатьевичем Копытовым.
Копытова Елизавета Ильинична. 02.июня1945года».