ЛЕНКА? ЭТО ТЫ?

                          (ИСТОРИЯ ДЕВОЧКИ-ДЕВУШКИ-ЖЕНЩИНЫ)

                                           LETTERS FROM THAILAND

          Мне нравится бар отеля Montien  с огромной прозрачной стеной. За вымытым до блеска стеклом качаются ветки деревьев - жёлтые, оранжевые, синие в разноцветных лучах  прожекторов. Если дует ветер, значит, утром ванна джакузи и бассейн будут покрыты лепестками магнолий и надо успеть погрузиться в этот нежный аромат, пока равнодушная прислуга не собрала сачком бело-розовое покрывало.  Но то будет утром, а сейчас сад зовёт на интимную прогулку под луной, плывущей среди больших ярких звёзд южных широт. Ах, как это волнительно, искать в ночи нежные женские губы под крупнолистыми  тропическими растениями у фонтана, в чаше которого важно плавают красные и белые караси, веря в то, что они золотые. Неповторимый колорит Востока. Свет и тень играют в прядки,  выхватывая из темноты кружащихся в танце ночных бабочек, летучих мышей, спешащих всё успеть до рассвета. С первыми лучами солнца эти мистические существа повиснут, вместо плодов, на ветвистом старом дереве манго.
New day it's new hope,  а сегодня царит ночь. Луна смотрит на нас, развалившихся в креслах захмелевших гостей отеля, через стекло, как на обитателей аквариума.  

          По лестнице, ведущей в бар, спускается группа европейцев. Они слишком шумны  для скандинавов, но слишком тихи для итальянцев. Да, судя по разговору, это подданные Её Высочайшего Величества Елизаветы Второй. В их компании выделяется дама бальзаковского возраста со стройной, регулярно изнуряемой в фитнесс центрах, фигурой, с её не утраченными формами в местах, вызывающих традиционный интерес у мужчин. Когда британцы попадают в полосу яркого света, у меня начинает учащённо биться сердце, а пульс стучит так громко,  что кардиограмму можно снять на расстоянии,  не заходя к врачу. Захотелось, как в юности, встать и крикнуть:
-Ленка, это ты?
Наши взгляды встретились. Мой - полный удивления и радости, её - спокойный и незаинтересованный.

          - Обознался? Не может быть? - пролетает мысль, как ток по проводам.  Женщина отводит глаза и продолжает разговор со своим собеседником. Мне трудно отвести взгляд от Лены, а точнее её копии, человека-двойника, с поправкой на восемь лет, что мы не виделись. Та была белокожая, натуральная блондинка, эта смуглая и жгучая брюнетка. В московской Ленке  было что-то домашнее и простое, эта холёная и холодная, как снежная королева, бизнес леди, у которой всё определено и просчитано в дензнаках. Да, теперь вижу – не она. 

           Мне приходилось сталкиваться с фактами невероятной схожести людей во время поездок в Израиль. На земле обетованной встречаешь еврея блондина, пра- прадедушка которого мог, например, в Дании ходить  в еврейскую школу ещё вместе с Хансом Кристианом Андерсеном. И темнокожего, предки которого достигли африканских земель с Менеликом I, сыном царя Соломона и царицы Савской или пришли в Эфиопию с исчезнувшим коленом (племенем)  Дана. Я вспомнил экскурсовода по Иерусалиму - точную копию Романа Карцева.  А администратор отеля так походил на президента России, что в случае неудачного размещения или других проблем, туристы шутили: «Иди, пожалуйся Медведеву». Двух крепких парней, работавших на Мёртвом море спасателями, иначе как братья Запашные, никто и не звал.

          Я сижу за столиком с супружеской парой из Эстонии. Мы познакомились сегодня за завтраком, накрытым прямо у бассейна. До утренней чашки кофе эстонец успел обыграть меня в теннис и после этого проникся дружескими чувствами. Приятно  потягивать охлаждённое вино и одновременно пощипывать дольки папайя и ананаса. Под лёгкое вино легче вспоминать совместную жизнь в Союзе: то с горечью, то с ностальгией. Сходимся на том, что лучше дружить отдельными домами, чем лаяться на общей кухне в коммунальной квартире. Добив бутылку австралийского вина и испортив послевкусие дешёвым тайским пивом, балтийцы прощаются, утром дорога поведёт их из Бангкока в шумную, сексапильную Паттайю. Мы обмениваемся визитными карточками, тщательно сверяем телефоны, точно зная, что никогда друг другу не позвоним

         «Welcome to the hotel California, such a lovely place, such a lovely place, such a lovely face», - летят с эстрады слова старой песни «Eagles». Молодая местная певица на высоких каблуках, переливаясь в огнях эстрады  блёстками платья, приветствует группу британцев. В её обязанности входит привлекать посетителей, увеличивая выручку заведения. И вновь звучат мелодии моей молодости. Под песни Аббы и Джо Дассена встают, казалось, уже давно забытые образы. Господи, и откуда эта пигалица знает, как исполнять песни, сочинённые до её рождения?  Она, возможно, едва понимает смысл. Из чего же рождаются не придуманные эмоции?  Мы плывём на разных волнах.  Меня море  уже выбрасывает на берег, как старую медузу, а её уносит теченьем в открытые просторы, как повзрослевшего малька. Но в какой-то миг наши волны прилива и отлива совпали. Появилось то общее чувство, дарящее ей смысл творчества, а мне воспоминания, пролитые дождём на пустынную душу.  Потом наши волны вновь разойдутся, но миг соединения останется в моей памяти надолго. 

          Я ещё раз взглянул на женщину – двойника Ленки. И, вновь встретив безразличный взгляд, нырнул с головой навстречу с той, настоящей Ленкой.

Вечер воспоминаний меня самого со мной самим. 

                                                        ***

          Это была отдельная история. Мы учились в одном классе: я, как попало, она - на пятёрки. Отметка «хорошо» вызывала бурю негативных эмоций: на щеках появлялись красные пятна, на глазах наворачивались слёзы, и на перемене она называла себя набитой дурой. Ленка претендовала на золотую медаль и любую отметку ниже пяти пыталась пересдать. Некоторым педагогам импонировала такая целеустремлённость, других она раздражала. У неё не складывались отношения с «историчкой - истеричкой», которая любила намекать на свою потомственную интеллигентность и наличие голубой крови.

          Помню гордое социалистическое самоопределение тех лет: «Интеллигент в третьем поколении». С точки зрения говорящего, подразумевался личный «знак качества» по части интеллекта. На самом деле это означало, что предки активно участвовали в революции, благодаря чему дед сумел получить высшее образование. Это означало так же, что наши праотцы перебили всех, чья родовая интеллигентность превышала хотя бы одно - два поколения, то есть почти всю мыслящую прослойку, существовавшую до 1917 года. И начали отсчёт интеллигентности с нуля.

          А у Ленки отец был слесарь, мать - дворничиха. И ладно бы где-то, далеко от любопытных глаз и пустопорожних разговоров. Нет, они оба трудились на благо дома, где я жил, расположенного прямо напротив школы. Мать подметала двор и убирала лопатой снег, а отец ходил по квартирам, занимаясь ремонтом ванн и туалетов. В общем, заподозрить их в наличии лишнего интеллекта, было непросто. Дом, на благо которого они вкалывали, был шестнадцатиэтажным из жёлтого кирпича, с башнями, гранитной облицовкой первых этажей и прочими архитектурными излишествами. Понятно, что здание такой архитектуры могло быть только ведомственным. Что я имею в виду? А то, что в этом пузатом и важном доме жила не менее важная и пузатая чиновничья публика, - выше среднего уровня в «табеле о рангах». Все друг друга знали, здоровались, не хулиганили, не мусорили на глазах у других, и, конечно, никто не ходил прилюдно пьяным. Поэтому на Ленкину семью уже изначально смотрели снисходительно, как на работяг, не обременённых чинами и званиями. 

          Если сюда же добавить несколько мазков кистью из семейных конфликтов, которые Ленкины «предки» привыкли выносить на всеобщее обозрение, то получается вполне законченный портрет, как говорится, картина маслом. Её родители стали персонажами дворовых анекдотов.  Мало того, некоторые жильцы специально наливали слесарю водки, расплачиваясь за его работу. А потом ждали от него импровизации. И он не заставлял ждать почтеннейшую публику. Входя в роль, тихо и мирно мотался по двору, заговаривая с детьми и бабушками, обитательницами скамеек. Потом, непонятно с которого буля, на него снисходило вдохновение. Он менялся в лице, напоминая Отелло в белобрысом варианте, как будто гримёр спутал краски. Со словами «всех построю», Ленкин отец  шёл «воспитывать» жену за «супружнюю неверность». В кульминации дворового представления, он,  нетвёрдыми прыжками моряка во время шторма, бежал с предметом в руках (по обстоятельствам, иногда с лопатой, иной раз с молотком). Его воинственный клич: «Убью сука!», - множился, отлетая эхом от стен дома. Мать в этом сценическом диалоге тоже не отставала, визгливым голосом вторя ему: «Помогите, убивают!».  В третьем акте драмы появлялся «злодей» в лице участкового, вызванного кем-либо из зрителей шестнадцатиэтажки. Но любовь в финальной сцене всякий раз торжествовала, и Ленкина мать отказывалась писать заявление в милицию.

          Мы, старшеклассники, однажды  скрутили отца Ленки и хотели перевоспитать по-своему, он уже изрядно надоел со своими «подвигами». Но её мать, с большим бланшем под глазом, просила отпустить его. Мы ещё размышляли, как поступить со слесарем, когда подошла Лена, подняла, брошенную им, лопату и двинулась с ней на нас. «Отпустите моего отца», - решительно сказала она, не оставляя нам выбора.

          Конечно, напрямую Ленке никто ничего не говорил. Только  «историчка» отпускала в её адрес высказывания, которые должны были раздавить своей величественностью: «o tempora, o mores!» («о времена, о нравы!»), intelligens satis intelligere  (умному достаточно, чтобы понять).   Но, если называть вещи своими именами, - Лена была изгоем. Её не приглашали на домашние тусовки или, как тогда говорили, на сейшен.  На танцевальные школьные вечера она не ходила сама, зная заранее, что её будут рассматривать и обсуждать достаточно громко, чтобы она тоже слышала. Да и нарядов у неё не было. Не пойдёшь же на танцы в надоевшем коричневом школьном платье, засмеют.

          Считая такое отношение несправедливым, в противостоянии «исторички» и Лены я был на стороне последней. «Дети не отвечают за поступки родителей»,  - горячился я, споря с одноклассниками. 

В один из дней, зная, что её будут спрашивать, я в кабинете истории вылез на обледеневший металлический подоконник. Пришлось ждать её вызова к доске, стоя зимой на морозе и рискуя соскользнуть вниз с четвёртого этажа. Учительница  «засыпала» её вопросами. Перед оглашением отметки, я оторвал от стены примёрзший пиджак и громко постучал по оконной раме.

          - Можно мне войти»? – спросил я с улыбкой, которая подействовала на «истеричку», как красная тряпка на быка. Мне казалось, из неё пошёл пар, и минуты две она кричала только «вон!!!» Мои объяснения, что на подоконнике, куда я вышел во время перемены подышать свежим воздухом, не слышен звонок, - не принимались. Тогда я повернулся и пошёл в сторону окна, то есть туда, откуда вошёл в класс. «Нет, - кричала она, - «вон!» в дверь, а не в окно».
В пылу борьбы  Ленка и желание испортить её аттестат были забыты.
Я нередко устраивал «сюрпризы», к общей радости одноклассников, и учителя к этому привыкли. На фоне выстрела Гурама из поджиги в военрука, ограбления табачного киоска Лёшкой-Царём  и перманентного побега «на юга» Сани-Клима  от пьяного отчима,  моё поведение  казалось безобидной шалостью. Но урок всё равно был сорван. «Историчка» со словами «дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие», пошла за директором.

          Когда закончились занятия, Лена ждала меня у школы.

- Спасибо, ты сегодня спас меня от «тройки», - сказала она, - но больше так не делай, я сама могу за себя постоять. И потом, если ты гуляешь с Риммой, то, причём тут я, защищай её.

          Чувствуя себя неуютно в личной жизни, она реализовала свой потенциал в учёбе и общественной работе. При этом, зная о «славе» родителей, ей приходилось вести себя безукоризненно, не давая повода для сравнения с ними. Быть всё время под микроскопом общественного мнения, задача не из лёгких и для взрослого человека, а уж для семнадцатилетней девушки - вообще непосильная. Нельзя сказать, что её полюбили, но уважать стали - это точно. Ленкиной принципиальности и рассудительности побаивались не только учителя, но и директор.

          Она одна открыто выступала против навязанного директором общего осуждения Бориса Рубинчика за ношение на цепочке «Звезды Давида» и желание покинуть Страну Советов. Первую «пристрелку» он сделал на уроке литературы, прочитав в присутствии раскормленных дам из РОНО  стих со словами  «всё мне чудится страна прекрасная, где небо синее, а море красное».
Его спасла наша фронтовичка литераторша. Она сделала вид, что ничего не поняла и назвала поэта слишком авангардным, перепутавшим все цвета. Класс хихикал, а «индюшки» от образования  так ничего и не поняли. Правда, Борису выраженной симпатии к Земле Обетованной показалось недостаточно. На районную олимпиаду по лёгкой атлетике он пришёл с шестиконечной звездой на шее, ярко блестевшей в лучах солнца.    

          Лена, со свойственным ей запалом, доказывала, что Борис имеет право жить в стране, где проживали его предки  и где находятся святые для него места. (Остальные отмалчивались, боясь «подпорченного» аттестата перед поступлением в институт).  

          - Сама я никогда не покину Советский Союз, даже под страхом смерти, –  волновалась она, - но если Борис чувствует, что там его корни и его Родина, то пусть спокойно едет без всяких осуждений. Тем более, что он едет не в поисках лёгкой жизни, а собирается жить с семьёй в кибуце.

          После выпускных экзаменов весь класс разбежался по ВУЗам. Только  Лена, окончившая школу с «серебром» (у «исторички» так и не поднялась рука поставить ей пять), уехала по комсомольской путёвке на стройки Севера.

          Прошло лет десять, и в один из дней я оказался в здании московского комсомола, пришёл к другу за билетами на концерт модной поп-группы. Все кабинеты «жужжали», как растревоженный улей.

           - Ты не поверишь, - объяснял мне друг, - недавно избрали нового секретаря по идеологии. Девушка с серьёзным послужным списком работ на молодёжных стройках, грамот и благодарностей столько, что можно вместо обоев по стенкам клеить.  И сегодня ей передали на подпись постановление о группе комсомольцев, направляемых  на месяц в Англию по обмену студентами. Она оттуда вычеркнула всего две фамилии (он сделал ударение на слове «всего»). Кого бы ты думал? Внучек членов Политбюро ЦК КПСС с формулировочкой: « В Москве есть более достойные». Девица просто не поняла, куда она попала. Ей объяснят, что к чему, и она сама отменит собственное решение, - горячился мой товарищ.

          - А как её зовут?  - поинтересовался я.

          - Елена Д.

          - Тогда готовьте кандидатуры на замену, решения своего она не изменит, - уверенно сказал я.

          Мы пару раз пересекались по работе, у неё была репутация  принципиальной и бескомпромиссной. В коллективе, набранном в основном по блату и по связям, повторялась всё та же школьная история – её не любили, но уважали, даже боялись, признавая моральное превосходство над собой. Приклеившееся к ней прозвище - Орлеанская дева, вскоре стали произносить без ироничного оттенка. Только она могла поехать на любую стройку, в любой рабочий коллектив и быть там своей, как говорится, «в доску».

          При первой же возможности руководство комсомола, «уставшее» отказывать себе из-за Лены в привычных грешках и шалостях жизни, с удовольствием сдало её на «повышение» в аппарат КПСС. Она стала самым молодым секретарём   одного из центральных райкомов партии. Империя в то время уже летела с космической скоростью навстречу распаду. Компартия, являясь реально управляющей структурой страны, или, как сказали бы сейчас, – вертикалью власти, подвергалась ударам со всех сторон, как колона при землетрясении она дрожала от основания до верхушки. Кто-то выступал за коллективный выход из рядов КПСС, кто-то не хотел платить взносы, кто-то хотел платить, но в другую структуру и т.д. Лена, избранная районным партбоссом,  металась между митингами и собраниями. Одно ЧП сменяло другое: работники таксопарка решили коллективно выйти из компартии, собрали партбилеты и отправили их в райком. Лена так сумела поговорить «по-свойски», что билеты разобрали назад, извиняясь, мол, «бес попутал».

          Личная жизнь у неё отсутствовала. Это выражалось и во внешнем облике, напоминавшем обаяние провинциальной учительницы 30-х годов. Короткая стрижка, одноцветные, а точнее, мрачно-бесцветные костюмы, строгая чёрная  сумочка, не менее строгие чёрные туфли, отсутствие на лице косметики. Это был женский образ советской активистки из 30-х годов с картин Ряжского. И только одно роднившее её с современной женской модой – запах дорогой французской парфюмерии.
Свой короткий досуг она заполняла походами в театр и чтением поэзии.    

           Я как-то летел с ней в одну кавказскую республику. Там назревала межнациональная резня. И наша группа сугубо гражданских экспертов должна была предотвратить конфликт. Нам поручалось заговорить злого джина, сделать его послушным и спрятать снова в глиняный кувшин. Так,  очевидно, считали в Доме престарелых сказочников под названием «Политбюро». 
Я представлял себе сидящих вокруг бюро аксакалов  с мерцающими звёздами Героев, передающих друг другу пожелтевшие от времени бумажки. Каждый подписывает их, не читая, скребя гусиным пером, и передаёт следующему. А днём позже, те же бумажки достают из ящиков бюро и запускают опять по кругу, только в обратном порядке.

          Лена всё время полёта рассказывала о балете. Она знала всех танцоров и балерин не только первого, но и второго эшелона. При этом она, как я заметил, не боялась трудной командировки, хотя ей предстояло часто выступать и ездить в опасные районы. Ленка верила, что пролетарское чутьё её не подведёт. Она всегда говорила то, что думала.

          Во время командировки меня одолела депрессия, я чувствовал  себя одиноким, заброшенным в чужие края, где устоялась своя ментальность. Никто не хотел признавать близость водопада, из которого не выплыть. Национальные  обиды не забываются веками. В какой-то вечер мы оказались с Леной в одном городе, в одной гостинице, и я отправился в её номер, запить меланхолию чаем. Мы обсуждали поездку. И подспудно у меня возникло желание остаться в её номере на ночь. Мы были молоды, в крови бурлили гормоны, и потом, как пелось тогда в популярной песне, нельзя ответить нет мужчине в тридцать лет. Трудно было не прочесть по глазам о моих намерениях.

          Смутившись, она сказала: - Не поверишь, но я всё ещё девушка. - И не очень уверенно добавила. - Берегу себя  для будущего мужа.

          Я был действительно удивлён: - Как, проработав столько лет на Северах, на молодежных стройках, ты осталась девушкой? В тридцать лет? Не верю. Что там у них, глаза на жопе что ли!? У тебя хорошая фигура, большая грудь, африканская попа, выразительные глаза. И натуральная блондинка к тому же. Хотя последние годы красишь волосы в радикально чёрный.

          - Чтобы не сравнивали с блондинкой из анекдотов. – Улыбнулась она и продолжила. - Понимаешь, я была всё время на виду: секретарь первичной, секретарь парткома, обкома, московского горкома комсомола, московского райкома партии. Я должна была иметь моральное превосходство над всеми. Что такое молодёжная комсомольская стройка?  Кадрёж,  гудёж, сплетни и, конечно, ударный труд. Если бы я развела там блядство, об этом  узнали бы все. Не смертельно,  но репутации конец. А кстати, что такое африканская попа, таких комплементов я ещё не слышала?

          - Ну, это попка, на которую можно сверху положить ладонь под углом в 90  градусов по отношению к позвоночнику или поставить стакан, не расплескав его.  Такая рельефная, конкретная задница, в отличие от плоских европейских. - И после паузы добавил. - Ладно, ухожу «не солоно хлебавши», или, как сказала бы твоя любимая «историчка», «Abiens, abi» (уходя, уходи).  

          - Знаешь, я в школе была влюблена в тебя, но ты кроме Риммы никого не видел, - бросила мне вдогонку Лена.

          - Да, - подумал я, - сейчас со мной говорила ни симпатичная молодая женщина, а та семнадцатилетняя девчонка, закомплексованная репутацией  родителей. Она все годы доказывала кому-то невидимому, что умнее, сильнее и нравственнее других.

          Потом она мелькала в числе защитников Белого Дома, расстрелянных танками по приказу Ельцина, в аппарате  Думы, среди оппозиции. В журнале я как-то прочёл её левацкую статью о положении рабочих в Сибири и на Дальнем Востоке.

          Мы встретились только в 2002, на одной из знаковых презентаций. Лену трудно было узнать: модная причёска, дорогая косметика, нежный запах духов, стильный костюм, уже на расстоянии сообщавший о доходах его хозяйки, туфли из тонкой кожи, фирменная сумочка, бриллиантовая брошь. Ну, как всегда, в начале разговора комплементы, потом выяснения: где ты, как ты, с кем ты? Оказалось, она трудится в фирме известного олигарха.

           Меня так и подмывало задать ей вопросы: куда же пропало её пролетарское чутьё и лишил ли её кто-нибудь девственности? Второй вопрос вскоре прояснился. Она представила меня своему непосредственному начальнику, который последние годы вёл её по жизни за собой. Он тоже работал в компании этого олигарха  на высоком посту и Лену пригласил на должность своего зама.

          - Поздравляю, - шепнул я ей на ухо, - очень солидный мужчина, такому можно доверить  посторожить чемоданчик на вокзале. А вообще, я рад за тебя. Ты излечилась от пролетарской идеологии, теперь ты здорова.

          - Не знаю, - сказала она, внимательно посмотрев мне в глаза, - может тогда я была здорова, а теперь больна.

           Жизнь, она как зебра африканская, то белая, то чёрная полосы, и всё это на скаку и движется в неизвестном направлении. Судьбу, как и зебру, невозможно приручить, а тем более оседлать. Любые  радостно бегущие ручьи  могут упереться в болотную гниль. Ленкин олигарх, так хорошо начав свой путь, попал в опалу, а потом и в тюрьму. Следственные органы полагали, что интеллигентный олигарх, лишившись привычного образа жизни, скиснет и потечёт. Но нельзя судить о других по себе самому. Олигарх не сломился, не стал писать «чистуху» и не стучал на других. Методы физического воздействия на него с помощью подученных заключённых тоже результатов не дали. Следственные органы (меня удивляет, почему не «тела», не «мускулы», не «умы», а загадочные "органы"– то ли половые, то ли анальные) потянулись ко второму эшелону менеджмента кампании. В надежде, что кто-то не выдержит и дрогнет, высыпав для следствия необходимый компромат.

          Меня поднял с постели поздний телефонный звонок.  Звонила Лена: - Игорёк, я попрощаться, прости меня, если что не так было. Мне и шефу дали коридор на 48 часов, пришлось отдать прокурорским всё, что накопила.

          - Ты уезжаешь за рубеж? – Я ещё не проснулся, - Навсегда? А куда? Ах, да, извини. А как же родители? – На последний вопрос имел  право только я, знавший её семью.

          - Уезжаю, да, - быстро говорила она, - отец умер, ты догадываешься от чего. Мать – крепкий орешек. Отвезла её недавно к отоларингологу, выходит из кабинета грустная, чуть не плача. Что случилось, спрашиваю? Оказывается, слуховой аппарат четыре года носила не на том ухе.

          Я почувствовал её улыбку, может быть единственную за последние месяцы. И, вдруг, вспомнил пламенную, искреннюю клятву на том далёком школьном собрании, не покидать Родину даже под страхом смерти. Я её не осуждал: изменились правила игры, да и Родина поменяла название.

          Она, как будто прочла мои мысли: - Ты знаешь, я бы осталась и прошла все испытания вместе с руководителем фирмы. Но мой непосредственный начальник не сможет выдержать заключения. Во-первых, у него плохое здоровье, а во-вторых… он голубой. Ты представляешь, что его может ждать, и как следаки постараются скомпрометировать честь всей фирмы.  Бросить друга тоже не могу, я его единственная опора.

          Я видел его только раз: одет с иголочки, всё отглажено, всё сверкает чистотой. Помню, был удивлён продуманностью дорогих аксессуаров. Мне стало жаль его, спрятавшего за Лену свою нетрадиционную сексуальную ориентацию. Наше ханжеское общество преследует людей за злые «шалости» природы.

          - Думаю, ты поступаешь правильно, с Богом, девочка, береги себя.

          - По наши души прокуратура подаст бумаги в Интерпол. Да и российские службы будут преследовать. Не знаю, когда объявлюсь, прощай, Игорёк.

          Спустя время, общие знакомые сказали, что они, покинув родину Пушкина и Достоевского, отбыли на родину Шекспира и Байрона.

                                                                    ***

          Музыканты уже убирали инструменты. Певица, рвавшая душу весь вечер, послала мне воздушный поцелуй. Я засиделся в баре и выпил лишнего. Рассчитавшись с официанткой и оставив, как всегда, чаевые, превышающие качество услуг, я поднялся из-за стола. Миниатюрная официантка в национальной тайской одежде достала из её складок сложенную салфетку и с поклоном передала мне, сказав привычное: «For me», вместо «For you».

          «Ну, я это, я, Игорёк, не смотри так пристально. Заходи, мой № ХХYY на  последнем этаже, как и квартира, в которой мы жили когда-то».

Мелкий красивый почерк. «Да, - вздохнул я,- если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах на жизнь».

P.S. Она была участником Международного конгресса переводчиков в Бангкоке. Но все три дня его работы прошли без Лены. Мы были неразлучны.

Владимир Брисов                                                       
  2011 год