МИРАЖ И ФАНТОМ
 (Начало-   2. АРМЕЙСКОЕ. «ЗАБЫТЫЕ В СТРОЮ»)

Я протопал шагов двадцать и остолбенел, поэтому не закричал.
Сразу за подъёмом - деревня, или село; чёрт разберёт! Домики, дым над трубами. И столбы, между которыми быть дороге. Всё в дымке. Картинка рябая, как отражение в луже. Изба, первая справа: мужик в ватнике и ушанке. Курит. Мираж? Фантом?!

- Доброго утра, солдат! – басит.

- Ага, - думаю, - начинается! Отвечу, свихнусь. - Крепче прижал гитару, топаю дальше. Вспомнить пытаюсь, что читал о миражах. Главное, не отвечать. Мимо идти...

- Эй, солдат! Ты солдат? – опять он.

Здесь, к Фантому нужны пояснения. Из части мы уехали в летней одежде. Тонкое нательное бельё и портянки, х/б галифе, гимнастёрка, шинель, пилотка. А зимнюю форму, – байковое исподнее и портянки, шапки, бушлаты-ватники, толстые брюки, сапоги и валенки (по нужде), это выдавали с 15 ноября. Кроме того, здесь, до морозов, безбожно жрали меня комары. Их, за гнусность, я назвал Мессершмитами. Жидкость от них не выдавали. И купить негде; в лавках это добро моментально расхватывали! А в нашей глуши, названной «отделением совхоза», и магазинов-то не было. Хотя какой магазин, когда ты в пути: поле, ток, элеватор, казарма. И вот однажды я спросил мальца местного, лет десяти: «Где достать дефицит?» А он, дитя нового поколения, говорит: «Добуду - в обмен». И дело не в том, что я постепенно отдал ему авторучку, ножик, ремень с бляхой, звёздочку от пилотки, а потом пилотку и даже часы, - дело в том, что жидкость он сливал дома в пузырёк… от чернил. Поэтому я постепенно синел, что могло удивить постороннего человека. Вот и представьте мой вид! Шинель подпоясана не широким кожаным, а узким брючным ремнём без бляхи. Под шинелью – гитара; может казаться, что топаю прямо в роддом. На голове, вместо солдатской пилотки со звёздочкой, кепка без козырька. Пацан сжалился, папкину подарил. А сверху этой всей красоты намотана матрасовка. Типаж – отступление немцев под Сталинградом! Что вполне могло склонить казахского Фантомаса к вопросу: «Солдат, ты солдат?» Я не ответил, шагаю. А тут новый вопрос:

- Ладно, дело не нашенское. А плачешь чего?

К слезам, особенно если кто-то видит, у меня своё отношение. Но я, вроде, не плакал?! Всё же, механически тронул лицо. Не чувствую. Зато пальцами ощутил на щеках наледи. Отломал. И сам понял не сразу, почему лёд синеватый. А потом резко пошёл к мужику. Пусть хоть черти меня заберут! Ору ему, что армейцы меня в степи просто бросили. Хрен теперь знает: солдат, не солдат?! Потащил мужика на спуск. «Видишь, при технике; не залётный инопланетянин!» Уже чувствовал слёзы, и не скрывал. Лицу стало теплее.

КУЗНЯ

Хата - деревенская кузня. Фантом - кузнец. В горне огонь; не чувствовал, но поверил: станет теплее. Если нет, значит, мираж. Вдруг вижу, парит над огнём кастрюлька.

- А можа кушать ты хочешь? – спросил кузнец. А я ору: «Что за дурные вопросы?! Нет, не хочу! Дух святой суп с курочкой в степь подавал, и картошечку жарил, чтобы я не околел! Конечно, хочу! Жрать, спать, умереть хочу!

- Тогда ешь. – Кузнец спокойно поставил на табуретку кастрюльку и – кусочище хлеба.

Я ел и рыдал; вслух проклинал моих командёров. Кузнец сказал: «Верь огню. Впусти в душу тепло». Слёзы текли в кастрюльку. И, чтобы не сразу всё съесть, я заставлял себя снять матрасовку, кепку, сапоги, гимнастёрку. Развесил портянки, что сушил на груди. От огня дальше - гитару. Кузнец принёс старые валенки, с пришитыми калошами. Посмотрел на гитару. Удивился, хмыкнул. Я это приметил.

Всё съел, но кусочек хлеба запрятал в брюки. Кто знает?! Тем временем кузнец вскипятил какие-то веточки, потом в отваре вымочил тряпочки.

- Отвар постынет, попей; а примоки (так и сказал) глазам. Прислеп ты от белого. Без привычки. Куриная слепота. Потому слёзы холодные. А душа когда плачет, горячие. Ты лечись, отходи. Пойду телефонить.

Я привалился к стене, задремал. Или вид сделал. Надо понять, зачем кузнец врёт? В этой глуши, в кузнице телефон: ха-ха! И никуда не пошёл. Внутри топчется.

Вдруг, слышу зуммер! Вскочил. И вправду, на столике - телефон! Детский, с медведиком вместо диска, голубой. Сбоку кнопка. Были такие на батарейках КБС. И вот кузнец на полном серьёзе жмёт кнопку. Всё, думаю, либо я с ума спрыгнул, либо он. Да и чёрт с ним! Тепло. Вернулся на табуретку. Засунул в рот хлеб, на глаза примочки, привалился к стене. Звони себе, балуйся. Но, надо же, кто-то ему ответил! Оказалось, у них связь такая: от кузнеца к медсестре, от неё к механику, к участковому и – на почту. Так и пошло сообщение: из степи вышел солдат. Потом кузнецу позвонили. «Все солдаты на месте. Эшелон скоро уйдёт. Пьян, померещилось?»

- Какой померещилось, милая? - басил в трубку кузнец. – Солдат в кузне сидит. Грузовик под горой, сам видел! Забыли хлопца поди в запарке. Звони, дочка, звони.

Сколько длились переговоры, трудно сказать, или представить, как развивались события. Кузнец уходил, пришёл, картошки сварил. Новый звонок. Спросили фамилию. Опять перерыв. Потом звонили ещё. Номер машины? Номер батальона? Будто не верили! Наконец кузнец сообщил: «Сказали, приедуть!» Я вскочил. «Надо расчистить подъём!» Кузнец опять куда-то звонил.

- Мужики подмогнут, а ты буксир тащи, сварим.

- Как? У вас сварки нет!

- А ты тащи, не боись, глазастый. - Дал мне рукавицы, шапку и, под шинель, кофту.

Впервые в жизни я помогал сварить металл без аппарата. Раскалили трубу и кольцо. Отстучали плоскости. Потом кузнец присыпал белого порошка (кажется, бура) и мы отстучали соединение. Затем, в воду.

- Всё, - сказал он, - навек. Лучше сварки.

Темнело. Мужики разгребли колею; разошлись по домам. А я собрал инструмент, закинул на кузов диски колёс и каркасы; в доказательство, что покрышки я не продал. Потом навесил буксир. Влез на кабину протереть снегом стекло и... на вершине спуска увидел: ползёт грузовик. Газ-61, полноприводный, двухмостовый. Король, но не наш. У наших на стекле трафарет, номер батальона. Уговорю ли вытащить хоть наверх? Но сомнения испарились: на подножку вылез старшина - зампотех. За мной! Но тут он, вместо здрасти-пожалуста, начал орать, что за покрышки и доски бортов у меня вычтут деньги, даже если демобилизуют. Ну и, когда они подкатили, я взвалил на плечо буксир и погнался за ним.

- Убью, сука, и суд меня оправдает! - А остальное, верьте мне, не печатное.

Водитель «Газона» - гражданский мужик, не встревал; ждал, чём закончится. Но я вскоре выдохся; труба - балда метра четыре. Да и старшина на бегу убеждал, что сам он без меня жизни не видел; но никак не могли подыскать машину. А потом и водитель напомнил: «А чё, мне ничё, состав уйдёт, как приписано; и мне за ночь не платют». Развернулся и попёр на подъём. Мы замерли. Ни хрена себе! Не поняли сразу, что поехал он протоптать колею. Вскоре, вроде шутя, вытащил он меня на подъём и сходу поволок на погрузку. Так и осталась в кузне гитара. А я в кофте, валенках, шапке и рукавицах доброго кузнеца. Имени не узнал. Краем глаза увидел: стоит на пороге, дымит самокруткой, шапкой машет.

На станции – до боли знакомая гражданская жизнь. Грохочут сцепки вагонов, диспетчеры по селектору что-то кричат. Из фразы, «Вася, тащи хека мороженого до второго пути», - я понял: водитель - Вася. Но особенно не прощались. Отцепили буксиры; он забросил свой в кузов, сразу уехал. Коротко посигналил. Появились железнодорожники, накатился огромный кран. Через минуту машина плыла в воздухе. Бегом догонял. На платформе рабочие грузовик отцепили; спросили, есть ли у меня молоток, монтировка, бросили под колёса деревянные клинья, жменю гвоздей и длинные куски проволоки. Показали, что прикручивать, что цеплять. Начали закреплять, состав тронулся. Они спрыгнули. «Дальше сам!»

Вкратце они рассказали, что доказывали нашим начальникам: не хватает одной машины! А те бегали, пересчитывали и каждый раз отвечали, что машин под две сотни, на одну можно сбиться. А железнодорожники твердили, что на пальцах они не считают. Знают, сколько платформ заказано, сколько мест. А если место пустое, - одного нет! Но офицеры, как появлялись, так и пропадали в тёплых вагонах. Пока на станцию кто-то не позвонил.

В ходу платформу обдувало со всех сторон. Но закрепить машину необходимо. А потом, чтобы перебраться в вагон, надо ждать, пока состав где-нибудь остановится. Надолго ли?

Закончил крепить и, по платформам, рискуя, перебрался ближе к вагонам. Залез в чью-то машину. Конечно, опять промёрз, - мысли о встрече с командёрами мало грели.

Когда состав притормозил, я перебежал в вагон и… обомлел. Из Украины нас вывозили товарняками; настилы вместо кроватей. А тут, шик-блеск! Вагоны - плацкарт, пассажирские. И - жара. Наши грузины уже запастись где-то вином, и основательно подпоили средних лет проводницу. Заняли её купе и там завершали ужин. А она, в предвкушении «тысячи в одной ночи», растопила вагонный «Титан», как последний раз в жизни.

Мне грузины обрадовались, но сразу предупредили: «Тваих нет. Всэ рассказы потом. Кушяй, дорогой, випей, сахрэйся и… уходы, нэ мешяй. Не обижяйса!»

Поел «у них» в проводницкой; бахнул пару стаканов вина и, на ходу засыпая, побрёл «на плацкарту». Разбудили меня, когда в наш вагон пришёл командир батальона. Полковник. Прекрасный дядька! Седоватый, стройный. Было дело, подрался с солдатом. Тот где-то пропал на неделю. Искали с милицией. Оказалось, пьяным ввалился к кому-то в дом: у вас буду жить! Дескать, возил в Одессе на чёрной «Волге» генерала большого. А теперь ему телеграмму отбил: служба закончилась. Он обязательно прилетит на вертолёте, и вам денег отвалит. А я на вашей дочке женюсь.

Ну, хозяева его уговаривали: не ищи на задницу приключения, возвращайся в ряды. А он разбуянился: «Мой генерал, как отец родной!» Значит, поили его, кормили; генерала ждать начали. А участковому сообщили, когда надежды иссякли. И представьте картинку! Командиры все на ушах! Вдруг водителя генерала где-то убили!? Спят и видят себя без погон. А он «на гражданских квартирах» дембель себе устроил! После чего привёз его казах-капитан милицейский в мотоколяске, и перегрузили воина на солдатские нары, досматривать сны «за генерала и дембель». Тут пожаловал и комбат: убедиться, что жив воин, здоров, только пьяный в умат. «Чёрное море» под себя напустил. Полковник и не сдержался: снял портупею и отстегал «водолея». И тот, спьяну, в драку. Долго боролись, приёмы самбо как бы показывали. Еле их растащили! Но потом полковник никаких наказаний не дал. Только приказал бойцу отстирать показатели его подмоченной репутации. И сказал: «Я тебя по-отцовски, ты меня по-мужски». Между собой его называли: Чапаев. И вот он идёт по вагону, покрикивает задорно: «Ну, где саботажник?!» А я на верхней полке, глаз открыть не могу. Но разлепил, закрепился на локте, навожу резкость. А полковников передо мной – взвод, в одну шеренгу. И все разглагольствуют.

- Ага, отдыхаешь! На Украине пропал; и здесь отличился? Ну и, как тебе с нами?

- Очень жарко! – выдавил я и упал: подвернулся локоть.

- Ну, тебе не угодишь! Там мёрз, тут жарко! - отшутился он и обернулся к солдатам. – А что, хлопцы, може стакан ему поднести?

- Лучше мне, товарищ полковник! – выскочил сбоку Кармен,

- А вот это не хочешь? – комбат показал кулак. – Он по факту волков в степи распугал, но машину доставил. А ты воин больше трёх лет, но только девок гоняешь! А ну, доложи: скольких опузырил?

Парни заржали. Рады, что не на моём месте. Ждали, что отстегает меня Чапаев.

Проснулся я, - поезд стоит. Долго стоял. Светло. Пялились в окна. Пейзаж, - без дрожи не взглянешь! Снег, иней, у народа пар изо рта, но не спешат. Что за ленивое братство?! На дорогах «Полуторки» и «УралЗисы» с кабинами деревянными, как в Отечественную войну. Вот тебе «Индустриальные центры»! В Одессе скажи, засмеют!  

Потом слух дошёл: здесь (переезд Челябинск, Свердловск) наш состав сбил старушку. Поэтому стоим. И чего её понесло? Вдруг из купе проводницы выскакивает грузин.

- Тэбя к генэралу по радыво, бистро. Туда-суда, медаль забиры, кушять будэм.

- Ага! - буркнул я и подумал: - Пробегусь вместо зарядки. Выскочил без шинели. Пробежал метров десять, чувствую, кол в горле, уши отпали. Вернуться, одеться? Ах, половину уже пробежал! Грудь локтями прикрыл, уши в ладони, пошёл потихоньку. Понял, почему народ не спешит; вспомнил, читал: по морозу быстро пойдёшь, лицо отморозишь.

Пока шёл, поезд лязгнул и тронулся. Я побежал. Поручни обожгли ладони. Постучал, вошёл. Хочу доложить, а голоса нет. Генерал вскочил.

- Ах, дурак! А ну скидай гимнастёрку!

- Так, - думаю, - Чапаев не отстегал, так этот устроит «папину школу». Хотел спросить, - не лучше ли скинуть штаны? - Но не могу. А он командует, как на полигоне.

- Сидеть! Терпи!

Ага, старая песня: терпи. Но, гимнастёрку снял, сел. А он (я понял по запаху), спиртом начал растирать мне грудь, спину, лицо, уши. Да так, что впору было орать. А он трёт!

- Ну, что, горит? Терпи!

От спиртового запаха и боли я чуть со стула не падал, будто заново охмелел. Наконец, уши и тело «зажгло». Я просипел:

- Горит. Спасибо!

- Спасибом не отделаешься! Там минус 40! Одевайся! Нет, подожди. – Шлёпнул меня по шее, подбежал к ящику, вроде сундука, достал и бросил мне байковую нательную рубашку, шинель и шапку-папаху. – Надень. И вот, ну-ка, залпом. Тут чай.

Я выпил. Вроде холодное, но тепло. Да это не чай! – сиплю.

- Чёрт, я забыл! Ну-ка, лимончик; обязательно с сахаром.

По полевому телефону заказал чай: «Настоящий. И что-то поесть». Я не выдержал, хохотнул:

- А медаль?

- Чиво?

- Да мне сказали, что вы позвали, чтобы вручить.

- Ага! А не слишком ли осмелел?

- Да нет, товарищ генерал! Я с майором моим по полигонам мотался, разных генералов встречал. А вы меня отспиртовали, так что теперь я только ефрейторов и лейтенантов боюсь.

- Что за майор?

- Мочалов.

- Капитан! Химик?!

- Так точно. Но майор уже. Начальник химслужбы. Комендант.

- Воо! Вырос! Рад! Так ты, получается, не хозвзводовский?

- О, нет! Химик-разведчик. Отличник, можно сказать. Был.

Генерал помолчал. Задумался.

- Мой майор… - Сел за стол, зябко вздрогнул, накинул на плечи шинель. Достал папку.

Я подумал: «Грузинов тут не хватает, и проводницы». Но промолчал.

- Тут рапорта на тебя, – говорит генерал, - машину угробил, обмундирование разбазарил. Синячишь. – Он перевернул страницы, - С командирами пререкаешься. Пытался убить старшину. Тут, - похлопал по папке, - дисбат. Но комбат сказал, машину ты спас. Не подписал он рапорта. А твои говорят - дезертир! Это как?

- А так, товарищ генерал. Солдат – стрелочник. Не сольют, с них спрос, почему бросили. А так шито-крыто: обнаружили саботажника, дезертира. – Я шморгнул, подтёр нос и глаза рукавом.

- Ты не сопли, и слезой меня не бери! - Генерал через стол бросил платок. - Расскажи, как своему майору. Что за форма одежды, почему в смешных валенках? А то тут все врут и каблуками щёлкают. Заодно коньячком погреемся.

Я опять прокашлялся, глаза платком промокнул.

- Не сопли это. Кузнец сказал: куриная слепота, от снега. Его шапка, кофта и валенки. Пурга была, замело. Не пью я. Вы лучше своё, под лимончик, а я чаю. Иначе засну…

Что я рассказывал генералу - знаете. Почему синий, за что в Болграде схлопотал гауптвахту. И то, как потом капитан прибежал к нам в теплушку, и, улыбаясь от счастья, «обрадовал»: «Читал? Марк Бернес умер! Теперь на одного еврея меньше!» А я не сдержался. «Жизнь, говорю, так устроена: хорошие мрут, а гады живут. И даже командуют в Советской армии, тоже как бы многонациональной». Так с капитаном дружба у нас не сложилась. Потом генералу я рассказал о родителях: отце, мичмане во время войны; о матери медсестре; о брате, как и почему погиб в 10 лет. Как сам до армии жил, как служба пошла. Как праздники отмечали всем взводом. О чём говорили с майором. Как он нас опекал. Всё рассказал. Генерал мне в чай коньяк добавлял, «для профилактики», вот я и распелся.

Оказалось, генерал хорошо знает моего майора. Попросил (не приказал) передать привет. Я сказал, что «на целину» майор отправил меня, как в санаторий. А перед этим предлагал остаться в армии, офицером. Генерал задумался. Отхлебнул. Пососал лимон. Потом папку решительно всунул в стол.

- Никогда Мочалов не держал возле себя гавнюков. У него нюх! И по армии прав: нужны офицеры. Вспомнишь мои слова: страну погубит ефрейторство.

- Это как?

- Так! Есть натура ефрейторская, даже у генералов. Иметь под командой солдат, чтобы лопатой самому не махать. На других покрикивать и воровать потихоньку. Всегда на другого можно свалить! А генерал за технику и людей отвечает в полном масштабе. Нет армии без людей. Значит надо беречь! Понимаешь? Нет войны! Твои чего тебя до меня докатили? Думали, затопочу, как умывальник из Мойдодыра. Власть покажу, как им бы хотелось. На гражданке они гавно - перед жёнами и начальством. А тут, вишь ли, чтобы закрыть свою дурь, солдата топят. А хрена им! Я генерал! Простить могу, даже виновного. И понять. Солдаты, к примеру, что буксировали тебя, могли доложить только своим. Где искать им твоих? Здесь было такое! Какой батальон, под какой кран, на каком пути? А пёрли со всех сторон. И связи по батальонам нет! Кому солдаты сказали, кто, почему дальше не передал, - не проверить! А сам никто не признается.

- А что проверять, товарищ генерал? Железнодорожникам, чего врать? Несколько раз говорили: место на платформе пустое. И считать нечего! В наряд – я, на губу - меня. Про евреев байки рассказывать – мне. А тут вдруг забыли?! И никакой переклички?

- Ладно, остынь, - прервал генерал. – Грузили и отправляли тех, кто подъехал. Не по именам и взводам, по прибытию. Но сам чувствую, в нелюди катимся. Зажрались, заврались! Дай волю, растащат армию, как мешок кукурузы. Вот думаю иногда: война была, а воров и мародёров не счесть. И под фашистами жили бы так же? Причину не понимаю, выход не вижу. А вдруг ты найдёшь! Так что, давай за тебя, - что ты выбрался. За дембель! Пей, не боись! Здесь переспишь. И с капитаном не беспокойся: я лично в часть твою позвоню.

Утром штабной офицер меня проводил обратно. Картина, скажу вам! Я в генеральской шинели, валенках, шарфе, папахе! В руках сапоги. Дал генерал не кирзу, хромовые, растоптанные, мой размер! Я брать не хотел, а он говорит:

- Даром, что ли я на тебя спирт перевёл! Ты мог отдать валенки лейтенанту, чтобы он ноги не отморозил? Кузнец мог тебя приодеть? А генерал не может шинель дать солдату, до вагона дойти?

В вагоне все обомлели, когда я отдавал офицеру шинель и папаху. Он говорит:

- Товарищ генерал приказал сапоги и шарф вам оставить в подарок.

После этого, для пущей важности, на все вопросы я отвечал однозначно:

- Что как? Поговорили. О чём? Военная тайна.

В общей сложности, везли нас 7 дней. Погода менялась, будто в Африку ехали! 5 ноября, в Фалештах (Молдавия) нас утащили на запасные пути, заросшие травой и кустами. Локомотив отцепили: дудукнул и укатил. Часа через два объяснили причину: опять решают, будет ли новый Округ. Если да, нас потащат в какую-то часть, выдадут новую форму, прицепят новые грузовики и - туту обратно; где в сентябре босяком не ходят. Если же нет, - едем в Тирасполь, где нас «паковали». А пока: Ждать. От вагонов не отходить!

Яркое солнце. Плюс 26. Мы, как примороженные мухи, выползли из вагонов. Щуримся на горизонт, будто ждём снегопад. Многие сбросили сапоги. На лицах дурные улыбки. За нас думают! Возле вагонов встретились одесситы, знакомые по Тирасполю. Сбились ройком. Борька - Брухес, с Молдаванки; консерваторский, распаковал баян и…

Передо мной любой факир, ну просто фраер!

Я их считаю за мелких фраеров!

Купите мне один билет до Монте-Карло,

Я потревожу ихних шулеров…

Играть я буду и на красных и на белых,

Я в Монте-Карло облажу все углы, -

Ну а потом куплю их с потрохами,

И на Привоз свезу зелёные столы!..

Бравада настроение не поднимала. Плюс, команда из штабного вагона: «Отставить неуставное!» Но и грузины, утомлённые играми с проводницей, как соревнуясь с нами по самодеятельности, вскоре негромко затянули свои напевы. Им тоже крикнули «Прекратить!», - а они объяснили: «Пэсня воинов, про героев». Врали наверно, но красиво! И грустно. Угнетал вопрос, возвратят ли. Ждали мы 5 часов. А потом на лестничку штабного вагона выскочил замполит. Слова сказать не может; на глазах слёзы. Наконец, прогыкался, сорвал с головы фуражку и заорал: «По вагонам! Все возвращаемся!»

Наше «Ура», я думаю, насторожило всю Молдавию. Вскоре пригнали локомотив.

ФИНАЛ

19 ноября День ракетных войск и артиллерии. Утром вся наша бригада - на футбольном поле, как на парадном плацу. «Увольняемые в запас, выйти из строя!» Как я вышел и был уволен, вместе с теми, кто прослужил больше трёх лет, это другая история. Как поездом приехал домой, как в пути дважды не попал в комендатуру, и то, почему у меня в руках был чей-то тромбон, - это отдельная песня. Важно, что 21 ноября 1969 года, отслужив 2 года и 20 дней, я бежал от Одесского железнодорожного вокзала домой. То ли потому, что не было терпения ждать трамваи-троллейбусы, то ли потому, что привык начинать утро с пробежки, это вопросы второстепенные.

С 1972 года я работал в такси. Летом 74 года был в бригаде, обслуживающей заказы. Заказ: ул. Свердлова, Филиал технологического института. Доцент, фамилия.

Приехал, стою у «Волги», жду. Молодой, красивый, благополучный. А вышел, - кто бы вы думали? Капитан, что был командиром нашего взвода в Казахстане. Без формы, фуражки и портупеи, вроде ростом пониже. Но он: рыжий, голубые глаза, толстяк. Узнал меня! Улыбается, как тогда, когда сообщил о смерти Марка Бернеса.

- О, ты таксист?!

- А ты (мне на «ты», я на «ты») думал, что покойник, или в дисбате?

- Да ты злопамятный, Дорман! Не по-христиански!

- О, сука, крестился по моде, или обрезание сделал? Помнишь фамилию. А я твою нет. Кстати, а разве по-христиански зло не предписано уничтожить? Пяткой голову растоптать, как змею, как таракана. Читал? Я читал!

- Да брось! То была игра в «Красную армию». Поехали! Заплачу, не обижу.

- Игра? Без правил?! В угробленные глаза, отмороженные ноги? А давай и я поиграю!

Снимаю через окно пассажирской двери телефон и диспетчеру говорю:

- Нет дОцента! Синяк подошёл, замурзанный. Это я не повезу. Ложный вызов. – Положил трубку. - Вот и я поиграл. А ты, хошь, забудь, хошь прости. Или жалобу накатай. Сразу Генеральному Директору таксопарка. Прощай! Не порть солнечный день. Не знаю тебя. А грязных пассажиров нам по уставу возить не положено.

Уехал. Больше его не встречал.

Наум – Валентин Дорман. Германия. Март 2013 года.