ДРУГИЕ ЛЮДИ
(В интернете публикуется впервые)

Все дальше отходит от нас время, когда в тюрьмах и лагерях погибли десятки миллионов людей. Об этом написано немало, как и о том, что многие были искалечены, став невольно или вольно доносчиками. Последних и винить-то можно не всегда: как сказал относительно благополучный Пастернак: «И я испортился с тех пор, Как времени настала порча...». Но не все поддались, о чем тоже пишут мемуаристы. И  я на примере моей семьи тоже хотел бы рассказать о таких людях, которые помогли выжить моим близким и мне или были нам примером стойкости (материал был впервые опубликован в израильском еженедельнике «Секрет»).

***

Первое слово о моей нянюшке Серафиме Мартыновне Мартыновой. Молодая деревенская женщина, она вошла в нашу семью домоправительницей в 1930 г. Отец мой Морис Львович Белоцкий был крупный партийный начальник, да и матушка Нина Давидовна Лордкипанидзе - не из последних, так что семья жила очень хорошо и нянька получала немало денег, требуя, чтобы ей платили царскими золотыми. Брату моему было тогда 8 лет, а спустя 4 года родился  я. Никто тогда не мог предположить, что няня вырастит нас обоих на эти самые царские золотые...

В 1937 г. родителей арестовали. Несмотря на скудную и опасную жизнь няня нас с братом не бросила. На какие средства мы жили почти год, пока не выпустили матушку, я не знаю - думаю, что на эти монеты. С казенной дачи в Пушкине (под Москвой) нас выселили, и мы снимали комнату неподалеку. Меня поместили в тюремный приют и для того, чтобы меня оттуда выручить, брат Георгий Борисович Беленький пошел работать токарем, и, как рабочий человек, получил право меня забрать. Поскольку примерно такое же начало трудового пути было и у меня почти 20 лет спустя, я понимаю, что зарплата брата была невелика, так что жили мы в абсолютной нищете. Но потом мать реабилитировали (правда, не восстановив в партии), она нашла работу, и стало уже легче.

16 октября 1941 г. на пике паники нас вывезли в Красноуральск Свердловской области. Матушка устроилась работать сварщицей, а няня подрабатывала гаданием. Как я помню, гадала она превосходно. Например, нагадала соседке, получившей «похоронку», что  ее муж жив. Другой соседке помогла найти вора, который свел с ее двора корову...

В 1944 г. мы вернулись в Москву, а 6 лет спустя брата, а потом и матушку арестовали. И остались мы с няней одни. Я учился в школе, а няня получала смехотворную пенсию в 160 тогдашних рублей, но подрабатывала по хозяйству у знакомых и продолжала гадать. Она же находила людей, которые снимали в нашей комнате угол.  Помогали и немногие родственники, но я с ними старался встречаться реже, боясь их подвести. Думаю, что нас поддерживали все те же золотые монетки.

Няня почти никогда меня не бранила, хотя было за что. Видя, например, что я читаю книгу вместо того, чтобы напилить и наколоть дров, она говорила мне: «Дров нет, а ты лежишь, как Евгений Онегин».

В 1955-56 г.г. брат и матушка вернулись, их реабилитировали, жить снова стало лучше и веселее. Вскоре брат и я ушли из материнского дома, и няня осталась с матушкой. Брат защитил докторскую диссертацию около 1960 г. На все связанные с этим расходы няня отдала ему чудом сохраненные ею оставшиеся золотые монеты...  Вскоре няня умерла. Матушка была на курорте, я - на военных сборах, так что няню хоронил только старший брат...

***

Сестра преемника Дзержинского по ВЧК-ОГПУ,  Вера Рудольфовна Менжинская  была организатором и директором курсов иностранного языка «Ин'Яз». Матушка имела какое-то дальнее знакомство с Верой Рудольфовной. После выхода из тюрьмы в 1938 г. она  никуда не могла устроиться, обратилась к Вере Рудольфовне, и та взяла ее на работу методистом, несмотря на то, что матушка знала латынь и французский в пределах классической царской гимназии. Позже (в 1939 г.) Вера Рудольфовна  позвонила во 2-й Медицинский Институт, куда собирался поступать брат, и он поступил, хотя был сыном врага народа.   Она же отправила нас в эвакуацию в 1941 г.

Вера Рудольфовна как-то сказала матери: «Когда я видела процессы Зиновьева-Каменева и Бухарина (которые, в частности, признавались в убийстве Менжинского),  мне было жалко их, а не моего брата».

***

Думаю, что не без помощи все той же Веры Рудольфовны Менжинской нам по освобождении матери выделили две (!) комнаты в московской коммунальной квартире. Но одну из них самовольно захватили другие люди. По этому поводу матушка обратилась в суд. Судья сказал: «Несомненно, дело Вы выиграете. Но я не советовал бы Вам лишний раз напоминать о себе». Мать вняла совету.

Кстати, в это же время матушка написала письмо с просьбой пересмотреть дело отца, который находился в тюрьме. Она адресовала письмо Берии, с которым работала вместе на заре их партийной карьеры, и передала письмо через жену Берии Нину Гегечкори, которую тоже знала. Нина, несмотря на строгий запрет,  отдала письмо мужу. Потом она рассказала матери, что тот прочел письмо и молча положил его на стол. Дело осталось без последствий.

***

Работая сварщицей в Красноуральске, матушка посещала городскую библиотеку, познакомилась с ее заведующей Ниной Антоновной Елисеевой и подружилась с ней. Мать рассказала свою историю и Нина Антоновна передала ее своему мужу Ивану Васильевичу, директору красноуральского медеплавильного завода (или медного рудника) и фактического хозяина города. Тот, спустя некоторое время, узнав о руководящем опыте матери (ректор университета, секретарь крайкома партии, нарком союзной республики), решил сделать ее начальником коммунального отдела города. На заседании горкома партии кто-то спросил,  а как же быть с её судимостью, на что начальник городского НКВД ответил: «Она у нас была, а, значит, нами проверена!»

***

Брат рассказывал, как во время войны его близкий друг Семен С., впоследствии выдающийся ученый, а тогда старший врач дивизии, в ответ на антисемитское высказывание одного из офицеров ранил его выстрелом из пистолета, за что подлежал суду военного трибунала. Командир дивизии (имени его брат по понятным причинам не назвал) приказал всем свидетелям этого события сообщить дознавателям, что офицер был ранен во время боевых действий.

***

О подследственных и заключенных.

На следствии в 1937 г. следователь раздраженно сказал матери: «Почему вы ни в чем не хотите сознаться? Подумайте о ваших детях!», на что получил ответ: «С тех пор, как я переступила порог вашего учреждения, у меня нет детей!». - «Но вы никогда отсюда не выйдете!» - «Я-то как раз выйду, а вы, гражданин следователь, нет». Он ничего не ответил, подошел к окну и долго смотрел на улицу - он знал, что «чистка» НКВД уже началась...

Брат рассказывал, что один из подследственных дерзко вел себя на допросах во внутренней тюрьме КГБ (была такая в здании во дворе этой организации на Лубянке) следователь ему сказал: «Вы забываете, что находитесь  во внутренней тюрьме КГБ!» - «А, значит до ареста я находился во внешней?».

На концерте самодеятельности в лагере конферансье заявил: «Граждане, как обманчива внешность! Девушки давали мне не больше 18-ти, а особое совещание (закрытый суд ГБ, так называемая «тройка») дало 25».

***

Послевоенное время было относительно спокойным до 1948-50 годов, когда начался новый виток репрессий. Естественно, что это коснулось прежде всего евреев. Именно тогда приятельница матери художница Нина Ватагина, не имевшая к евреям никакого отношения, дала объявление о том, что она ищет учителя еврейского языка (речь, очевидно, шла об идише, но это тоже было не слабо). Вызванная в КГБ она на голубом глазу заявила, что сам Маркс был евреем, а Лев Толстой изучал этот язык. И была, как это ни странно, отпущена...

***

Мой дальний родственник Абрам Соломонович Гурвич попал в «одну антипартийную группу театральных критиков». Человек блестящего и теплого ума и образованности, он искренне верил в справедливость советского строя и был до войны пригрет властью и даже входил в первый состав комитета по сталинским премиям. Но отменный литературный вкус и принадлежность к известной нации сыграли свою роль и его причислили к космополитам, хотя он всерьез разбирал роман «Журбины» пресловутого Кочетова.  Я был мимолетным свидетелем его споров с его женой актрисой Ольгой Левыкиной, которая была не глупее своего мужа, но очень язвительна. Как-то после очередной акции партии и правительства она сказала: «Вот советская власть: хочешь ее полюбить, а она не дает!». Абрам Соломонович, лишенный возможности печататься, жил только, тем, что был известным шахматным композитором. Интересно, что ему периодически помогал деньгами А.Фадеев, с которым он был дружен в лучшие времена. Фадеев подъезжал к дому А.С. на машине, но в дом не заходил, а передавал деньги через водителя, который наверняка был агентом КГБ.

***

Учителя и однокашники.

Ко времени повторного ареста матери я, тогда девятиклассник, сообщил об этом классной руководительнице Екатерине Александровне Семеновой и своим друзьям. Со стороны учителей и руководства школы никакого изменения отношения к себе я не заметил. Более того, имея весьма тихие успехи и громкое поведение, я получил все пятерки на экзаменах за год (тогда мы их сдавали ежегодно, начиная с 4-го класса), хотя я был их совершенно не достоин.

Мне не было отказано ни от одного дома моих друзей и приятелей Миши Жислина, Жени Факторовича, Игоря Волошина, Бориса Петрова, Константина Корецкого, Валентина Никулина. Их родственники не боялись вести при мне откровенные беседы. Так, тетка Миши Жислина Хана в ответ на мое вполне дурацкие заявление о том, что я слышал, будто «врачи-убийцы» распространяли рак, брезгливо сказала: «Саня, если бы они знали, как это сделать, то сначала получили бы Нобелевскую премию». А Евгения Наумовна, мама Вали Никулина, в дни смерти Сталина, когда по радио передавали бесконечного Шопена и других подходящих классиков, прошептала мне: «Страшно сказать, но только сейчас можно услышать хорошую музыку!».

Замечу, что в политику мы не входили. Мы свято верили в преимущества социализма, но истерический антиамериканизм был нам чужд. Мы обожали джаз и ненавидели попытки заставить нас на школьных вечерах танцевать па-де-патонеры, па-де-грасы, па-д-эспани и даже вальсы. Вместо  этого мы изображали танго и фокстроты, если музыка бальных танцев это позволяла.

Правда, в наших головах порою что-то происходило. Петя Шульман и я после обсуждения причин той нищеты, в которой большинство из нас находилось, пришли к выводу, что Сталин, конечно, величайший полководец, но с мирными делами у него не очень ладится в отличие от Ленина, при котором страна начала процветать (так у нас,    12-13-летних, трансформировались рассказы взрослых о НЭПе)... 

Я не вступал  комсомол до 10-го класса, опасаясь влияния своей биографии на исход дела. И не ошибся. В процессе обсуждения кто-то из участников собрания спросил: «А где его родители?», на что комсорг класса Женя Факторович сурово произнес: «Мы его принимаем, а не его родителей!» и все обошлось.

Когда пришло время поступать в институт, я выбрал самый захудалый, да еще запасся характеристикой от комитета комсомола школы. Комсорг школы Юра Ефимов без разговоров написал мне блестящую характеристику. Но она мне не помогла и, набрав на три балла больше необходимого, я «не прошел мандатную комиссию».

По поводу этого милого заключения я написал письмо в ЦК партии и был вызван на прием к инструктору по фамилии Тутышкин. Выслушав меня, он, как бы провожая  меня, вышел со мной в коридор и сказал примерно то, что судья посоветовал в своем время моей матери, а именно: «Молодой человек, изменить решение приемной комиссии я не могу. Но лучше Вы больше никуда не обращайтесь!!».

***

Неудача с поступлением в институт означала, что я должен искать другое занятие, которое давало бы хоть какие-то средства к существованию. Но я учился  в обычной арбатской средней школе, выпускники которой были совершенно не приспособлены к трудовой деятельности в государстве рабочих и крестьян - даже жалких уроков труда, помнится, у нас не было. Наши учителя были интеллигентами и хорошими профессионалами, так что львиную долю общих знаний по литературе, химии, физике и математике мы получали именно в школе. Это же касалось и человеческих отношений - учителя если не любили нас, то были к нам внимательны и благожелательны. Но никаких трудовых навыков общеобразовательная школа на давала.

И я отправился в родной райком комсомола. Оттуда меня направили к начальнику политуправления московско-киевской железной дороги - едва ли не единственного промышленного объекта района. Начальник терпеливо меня выслушал и позвонил в пункт технического осмотра, который располагался возле теперешней станции метро «Студенческая». И меня приняли сцепщиком. Работа была очень тяжелая. Мы таскали тяжеленные автосцепки по путям, залитым мазутом и маслом, и монтировали их на вагоны. Из спецодежды выдавали  только рукавицы. Я был экипирован хуже других - у меня не было не только рабочей одежды, но и просто сменной.

Этот каторжный труд порядочно надоел мне, и я умудрился сконструировать тележку для перевозки автосцепок, чертежи которой сделали мне мои однокашники, учившиеся в технических ВУЗах. Я принес своё творение в отдел технической рационализации, оно было одобрено и мне даже выдали премию в размере месячного оклада (около 200 руб., что, кстати, равнялось стипендии в большинстве гуманитарных ВУЗов. Делать тележку никто и не собирался, но меня приметили и  перевели учеником слесаря в депо, то есть под крышу. Там я учился работать напильником и другими инструментами, обдирая наваренные болты и крюки. Периодически  меня использовали в кузнице в качестве молотобойца.

Мне дали наставника Васю, который научил меня всякой слесарной премудрости. Он же взял меня под крыло: один из наших коллег, здоровенный парень, обозвал меня жидом, я впал в бешенство, схватил огромный болт  и бросился а атаку. Это было совершенно бессмысленно - парень был гораздо сильнее меня и его голову надежно защищала шапка-ушанка. Но Вася остановил меня, нанес моему обидчику чувствительный удар в челюсть и сказал: «Если ты, тра-та-та, еще раз моего ученика  Саню заденешь, ты больше не встанешь!».

***

Скажу напоследок, что главный врач санэпидстанции Москвы (забыл его фамилию) принимал на работу евреев, выгнанных из институтов и клиник во время «дела врачей» - нередко всего лишь лаборантами, но и то было благом. Многие из них остались ему благодарны, а некоторые даже не вернулись на прежние места работы.

Необязательные дополнения

Для иллюстрации истинного отношения советских людей к власти и ее действиям приведу несколько примеров:

- Частушка 30-х годов - ответ на «шесть условий» Сталина:

Как-то по лесу я шла,

А в лесу прогалина,

Я присела и прочла

Шесть условий Сталина,

Из них четыре - Рыкова

И два - Петра Великого!

Рыков - тогдашний председатель правительства, впоследствии расстрелянный.

- Частушка, которую сложили блатные тотчас после прекращения этого «дела» в марте-апреле 1953 г., когда Сталин уже умер, но Берия еще был на месте. Вначале - некоторые пояснения:

Мирон Семенович Вовси - действительный член Академии Медицинских наук СССР, главный терапевт Советской Армии и затем  один из главных обвиняемых по «Делу врачей» 1953 г. В песне он назван «кандидатом наук» - для блатных очень высокое звание. После освобождения он был однажды приглашен на консультацию в одну из крупных клиник Москвы. В консилиуме участвовал  молодой врач Н.Н. «Скажите, коллега, а такой-то (и Вовси назвал фамилию крупного милицейского начальника) случайно не Ваш отец?». Коллега ответил утвердительно. Тогда Вовси вынул обе вставные челюсти и положил их на стол. - «Передайте привет батюшке - лично им бит был!».

Лидия Тимашук - врач-кардиолог кремлевской больницы. В 1948 г. она не согласилась с диагнозом, который выставили помощнику Сталина А.А. Жданову ведущие специалисты этой больницы на основании кардиограммы, и предположила, что у него инфаркт сердца. Это предположение было отвергнуто коллегами. Действительно, у Жданова была естественная ишемия миокарда как у человека немолодого, тучного и сильно пьющего. Его сын, биолог Ю.А.Жданов, заведующий отделом науки ЦК, вначале поддерживал противников известного мракобеса и проходимца академика Т.Д.Лысенко, выступавшего против генетики и любимого Сталиным.  Ходили слухи, что Сталин позвонил тяжело больному Жданову в санаторий и сказал ему: «Андрей, уйми своего щенка!».  Андрей унял, но вскоре после этого звонка скончался. Сталин отправил письмо Тимашук в архив, но  вспомнил о нем через 4 года и решил использовать как улику против «убийц в белых халатах», которые (почти все евреи) были арестованы и суд над ними и их публичная казнь должны были дать начало тотальной антисемитской компании. Только смерть Сталина ее предотвратила. Освобождение и реабилитация врачей в марте-апреле 1953 г. положила конец сталинскому террору.

Итак:
Дорогой товарищ Вовси,
Я от сердца рад,

 Рад тому, что, знаем, вовсе
Ты не виноват

Пострадал ведь ты напрасно,,
Кандидат наук,
Из-за этой суки-падлы
Лиды Тимашук!

- Частушка, сочиненная в 1953 г. после ареста Берии:

Цветет в Сухуми алыча

Не для Лаврентья Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча»

Климент Ефремыч - Ворошилов, а Вячеслав Михалыч - Молотов. Прошло несколько лет и в составе антипартийной группы (еще туда входили Маленков, Каганович и «примкнувший к ним Шепилов») они были подвергнуты партийной каре (но не репрессированы) и алыча цвела уже и не для них.