НА ОКРАИНЕ

Она всегда покупала пиво с названием “Maerkischer Landman” на этикетке: чёрное, густое, горькое пиво, которое ей не нравилось. Однажды, уже года два тому назад, она была с одним мужчиной в лесу на окраине города; нельзя сказать - её поклонником - совсем даже и не поклонником: хотя она знала его довольно давно, познакомилась с ним у подруги, вышедшей когда-то замуж за этого мужчину, но у неё-то самой с ним ничего не было, кроме как только единственной прогулки по лесу. Именно два года назад, в воскресение - или какой ещё праздничный день случается у нас осенью? Бог уже теперь знает в какой тогда день - она, женщина немного одинокая в её-то тридцать с лишком лет: как сама про себя говорила, никогда не уточняя возраста из-за унаследованого от девичества кокетства - но почему бы и не быть такому кокетству у женщины после пары замужеств и (признаемся!) аборта, который сопровождался тогда мучительной растеряностью и оседал долго на душе недоумённым сожалением о потере плода; так вот в тот воскресный день она была занята тем, о чём девчонкам на работе говорила: “прошвырнуться” -то есть - пройтись поглядеть на витрины, забежать к подружке потрепаться, подарить что-нибудь её малышу - да уже большой - на следующий год пойдёт в школу; или куда-нибудь - просто в кафе, потому что надоело дома возиться с завтраком и, собственно, завтракать одной никакого удовольствия нет. Так она в тот день оказалась на улице, никуда не спешила, пропустила автобус к подруге, без цели тихо шла к станции городской эллектрички, когда встретила его -  старого знакомого, которого уже забыла, с тех пор, как видела в последний раз. Он тоже её узнал не сразу, на его вежливый вопрос о делах-здоровье, неизвестно отчего сказала, что собирается в лес: “Такой преувеличенно солнечный день. В Берлине всё  преувеличенно, праздники на улицах почти истеричны и даже погода какая-то ненастоящая. Сегодня только в лесу можно спастись от этого”. Возвращаясь от своей бывшей жены, ещё не совсем остыв после спора с ней, в голове отбирая сказанное от несказаного, не очень весело настроенный, понятно, он посмотрел на неё несколько удивлённо: “А меня в лес с собой возьмёте?”- спросил, конечно же, и не думая ни о какой поездке, но вопрос ловко пришёлся к слову. “А ну и поехали!” - при этом сразу испугалась самою себя: да что же я так?, посколько из опыта, знала, что  мужчинам ничем патокать нельзя: “наверняка будет думать про меня чёрт знает что, и только одной лишь прогулки окажется ему мало!” И вот она в лесу одна подле его такого мужского тела, которое не замечать никак нельзя, смущается запахом его пота, семенит за ним по дорожке, глядит в его затылок - аккуратно уложенные волосы - имея ввиду, что у него наверняка они ужасно непослушны и если его голову расчёсывать и рукой ощутить упругость его волос - “какие всё глупости” - думает она, вдруг слышит, что болтает совершенную чушь о том, “как солнце замечательно окрашивает пейзаж. Осень чувствуешь во всём - солнце как-бы скользит по поверхности явлений и обстоятельств, не то что летом, которое любое предприятие замешивает на солнцепёке, отчего каждое движение становится прямо насилием над собой, ведь правда?” - смущённо замолкает. Он слушает вполуха, начинает злиться на эту дурацкую прогулку, на самого себя, на эту женщину подле - откуда она вообще взялась, жена наверняка ей уже позвонила, надо же доложить что разводится, для них это так просто - в кредит они никого не любят, запазуху любовь не засунешь, им нужен успех мужчины, им нужно присвоить его времяпрепровождение, мужчиной пользоваться как украшением их похоти, для них любовь это принадлежность домашнего обихода; их практический ум обихаживает и практикой жизни органы, физиолоическая функция которых естественно продолжает намерение женщины получать от всего только сливки; женщинам потом кажется, что “самое лучшее” ими всё-таки упущено, тогда они потребляют чувства мужчин к ним, как из экономии ячменный кофе, чтобы не тратиться на то, без чего баба обойтись вполне может, а если её сердцу любовь и достаётся по-случаю, она причисляет любовь к тому добру, которым заканчиваются сказки, где герои живут и добро наживают. Сосредоточенная устремлёность его шага вполне идёт мужеству его внешности, она заинтригована его молчанием, она исподтишка, то есть - не признаваясь себе в этом - любуется его профилем на фоне листвы лесной чащщи, удивляется своёму доверию их с мужчиной, вобщем-то ей незнакомым, одиночеству, хочет спросить его о жене, она давно с ней не перезванивалась, не может решиться его спросить, посколько ей кажется, что просто скучает по звуку его голоса - вязкому и чёрному, как смола. “Вот смешно - бывает-ли голос чёрным?” “Извините?” - ответил он. Смотрит на неё. В изнанке взгляда женщины разверстая пропасть, в чьей влажной темени  не рассмотреть дна - которую на ощупь стараешься обойти, боишься быть помимо воли увлечёным туда случайно встреченным касанием её руки. Она опрокинулась в тень его глазных впадин и затаила дыхание пред норами зрачков, - что он за зверь такой?, зачем затаился?, о чём думает?, было непонятно - нравится ли она ему - нравиться мужчинам она привыкла, посколько всем им только нужны твои “попки да сиски”, а того и другого у неё достаточно - она  отводит взгляд, начинает прилежно грести ногами ворох опавших листьев, ожидая с испугом, что теперь с ними станет, ругает себя за эту прогулку, что ей надеть всегда нечего, всегда напялив джинсы, дома лишь одно платье к особенному случаю, да юбка, в память о первом муже, в которую она уже и постесняется влезть, но много лет назад, юбка была ей очень хороша, когда встретила того мужчину - первого её мужа. Спотыкается о какой-то дурацкий корень, зацепив его носком, теряет равновесие, сердце окунается в живот, она замирает, подхваченая твёрдой рукой мужчины, лбом чиркнула по его щеке, оцарапав себя щетиной. Раздался лай собак, она оглядывается, густоты леса светятся рыхлой тьмой,  дорожка обводит вылезший из листвы забор -  “Gasthof” - сказал он - глаза теперь слепит лужайка, в которую льётся тропа. Перед большим крестьянским домом, над чьей крышей сплелись кроны пары многоохватных дубов, в их тени под навесами на поляне - столы; за столами - семейства и пары, тёти и дяди в оживлённой беседе. Кружки пива, какая-то снедь на пластмасовых тарелках. Всплески смеха. Ребячий гам. Дети вдруг срываются со  скамеек гоняться друг за другом по поляне. Выклики их имён отцами семейств. На воротах вывешано  цветное изображение цены напитков, бутербродов, сорделек-сосисок. Они занимают свободный стол, мужчина теперь помещается для неё напротив чёрной пещеры дупла, вскрывшей ствол одного из деревьев. Лёгкая усталость после прогулки. Влажно пахнет опавшей листвой. Школьницей она заявляла подругам, что терпеть не может красивых мужчин и что мужчине быть красивым неприлично. Огладив взором кожу его лица от подбородка, она с жадным удовольствием рассматривает это без округлостей сложение скул, щёк и лба. Сейчас её даже умиляет своеобразная жизнь кадыка его шеи.  С очень украшающим мужчину призрением, он в прищур следит за деловитым праздником воскресного дня семей, полагает, что - да, оно конечно очень мило выглядит - внимание супругов друг к другу и вкруг них весёлый хаос детских игр, он знает это наизусть как и то, что  их связывает - лишь привычка к общежитию, страх остаться одному, неумение распорядиться собой без посторенней помощи. Он заказал два “Maеrkisches Landman”. “О чём Вы всё время думаете?” Ради рекламы по-народному одетая кельнер, принесла пиво, держа в каждой руке сразу по четыре литровых кружки. “О осени. О прелести увядания.”  Официанка нацарапала карандашом на картонной подставке под кружку  две палочки, ловко сново подхватывает груз, спешит к другим столам. Произнесённое им, общее оживление кругом, скольжение солнца по краю лесной опушки, по красно-жёлтой пестряди листвы,  всё это женщина вобрала с глотком чёрного, тяжелого пива. Хорошо. За что-то хочется ей благодарить мужчину, не знает куда себя деть на жесткой длиной скамье, встаёт, ногами ступает по земле, как по перине, то есть - толи кружиться голова, толи просто день такой - последний бабьего лета. За дверью туалета обнаружила, что её природа опять объявила себя на день раньше или на день позже, вовремя или невовремя, но как всегда невпопад - сплошное неудобство. Когда вернулась к столу, он уже почти допил своё пиво. “Вы посмотрели расписание автобуса?” Её кружка ещё наполовину полна. “Я забыла. Но можем вызвать такси.” Как странно, что только десять минут назад она была готова провести с ним здесь остаток жизни, протяжённо молчать, чтобы потом каждое его слово казалось чудесной новостью: “прелесть увядания”. 

Он заплатил за пиво.

В ту зиму в бюро распределили практиканта и как-то так получилось что и после работы у неё находилось о чём с коллегой разговаривать. Неизвестно почему она вдруг нашла себя в жизни с ним у него. Иногда - врозь, если они по уговору решали “взять отпуск друг от друга”. Тогда навещая свою квартиру в Шарлотенбурге, по дороге домой, она заходила за покупками и среди прочего брала бутылку “Maеrkisches Landman”, прятала её на самое дно проволочной корзины, под упаковочки с маслом и йогуртом, сыром и мясом, под пучёчек зелени, под сетку с яблоками, на самое дно, пока у кассы, отчего-то краснея, наконец доставала сново бутылку и протягивала кассирше, чтобы та посчитала. Кассирша, заметя волнение покупательницы, смотрела на неё с подозрением, но выбив чек, сдав сдачу, никого из персонала не звала проверить странную покупательницу, потому что эта женщина покупает здесь часто:  уже было такое, что она видела её смущение, когда та выкладывала на транспотёр бутылку “Maеrkisches Landman”. - Чёрное, густое пиво, чтобы дома сидеть подле полного стакана, его не пригубив, смотреть в окно как садиться солнце, вообще ни о чём не думая, представить себе вкус этого горького пива, просто вспоминая тот осений полдень с мужчиной, мужем её подруги. Закрыв глаза заглянуть вновь в норы его зрачков, и придумывать, чтобы он тогда мог бы ей сказать, из того, что им не было сказано, ведь она совсем не знала происшествия его жизни, он ей ничего не рассказал. Встряхнувшись, откидывала со лба чёлку, выплёскивала стакан в раковину.